Насъ похитили съ быстротою молніи. Ни я, ни мои товарищи не успѣли опомниться.
Я не знаю, что почувствовали Недъ Лендъ и Консейлъ, очутившись въ пловучей тюрьмѣ, а что касается до меня, то у меня пробѣжалъ морозъ по кожѣ.
Съ кѣмъ мы имѣли дѣло?
Вѣроятно, съ какими нибудь пиратами, которые разбойничали на морѣ по вновь изобрѣтенному способу.
Насъ, такъ сказать, продернули въ узкую отдушину, и какъ только эта отдушина захлопнулась, мы очутились въ совершенной тьмѣ, въ непроницаемомъ мракѣ. Я ощупалъ босыми ногами, что стою на ступенькахъ желѣзной лѣстницы. Неда Ленда и Консейля вели слѣдомъ за мною.
Когда мы спустились съ лѣстницы, передъ нами распахнулась дверь, насъ легонько впихнули въ эту дверь и она тотчасъ же снова затворилась съ какимъ-то звономъ.
Мы были одни.
Гдѣ мы были? Я не могъ себѣ этого даже представить. Кругомъ было не то что темно, а черно, — такъ черно, что, спустя нѣсколько минутъ, глаза мои не могли еще уловитъ ни одного неопредѣленнаго мерцанія или отблеска, которые улавливаешь среди самой глубокой ночной темноты.
Недъ Лендъ былъ взбѣшенъ и выражалъ свое бѣшенство нимало не стѣсняясь.
— Тысячу чертей! кричалъ онъ. — Вотъ такъ басурмане! Признаюсь, гостепріимный народецъ! Что они, людоѣды что-ли? Надо полагать, что людоѣды! Ну да коли меня захотятъ проглотить, такъ я постараюсь какъ нибудь поперекъ горла стать!
— Полноте, дружшце Недъ, полноте, успокойтесь, говорилъ безмятежный Консейль. — Не сердитесь прежде времени. Мы еще пока не на противнѣ!
— Не на противнѣ, такъ въ печи! Ишь темь-то какая! Слава богу, что я свой ножъ уберегъ, — какъ ни темно, а я все-таки могу его пустить въ дѣло. Пусть только какой разбойникъ сунется, я…..
— Вы лучше уймите свое сердце, Недъ, сказалъ я багрильщику: — а то вы, пожалуй, надѣлаете намъ бѣдъ своимъ крикомъ. Что за охота кричать и вопить понапрасну? Отъ крику пользы не будетъ. Почемъ вы знаете, можетъ каждое наше слово подслушиваютъ. Лучше давайте щупать кругомъ, — авось смекнемъ, куда насъ засадили.
Я двинулся ощупью въ одну сторону, а Консейль въ другую. Сдѣлавъ пять шаговъ, я наткнулся на желѣзную стѣну, повернулся и стукнулся о деревянный столъ, а около стола ощупалъ нѣсколько скамеекъ. Полъ этой тюрьмы былъ устланъ толстой рогожкой изъ новозеландскаго льна, такъ что шума шаговъ вовсе не было слышно. На голыхъ стѣнахъ не было и признака дверей или оконъ.
— А ты, Консейль, нащупалъ что нибудь? спросилъ я, когда онъ съ одной, а я съ другой стороны сошлись посрединѣ тюрьмы.
— Нѣтъ, ничего не нашелъ, отвѣчалъ Консейль.
— Это какая-то зала, Консейль!
— Да, похоже на то.
Эта зала, надо полагать, имѣла двадцать футовъ въ длину и десять въ ширину. Что касается ея вышины, то Недъ Лендъ, на что ужь высокій былъ дѣтина, а потолка достать не могъ!
Прошло, по крайней мѣрѣ, полчаса, а мы все сидѣли въ темнотѣ.
Вдругъ насъ озарилъ самый яркій свѣтъ.
Наша тюрьма освѣтилась мгновенно и такъ ярко, что я сразу не могъ вынести этого освѣщенія. Я узналъ бѣловатый свѣтъ, который видѣли мы съ „Авраама Линкольна” и сначала принимали за фосфорическій блескъ. Я невольно закрылъ глаза. Открывъ ихъ снова, я увидѣлъ, что свѣтъ вырывался изъ неполированнаго полушара, укрѣпленнаго въ верхней части нашей тюрьмы, или залы, или каюты.
— Наконецъ-то посвѣтили! вскрикнулъ Недъ Лендъ. Хоть свѣтло стало, и то хорошо!
Онъ держалъ ножъ въ рукѣ, словно готовился дать отпоръ.
— А дѣло-то все-таки темно, сказалъ я.
— Кабы ихъ честь имѣли терпѣніе, такъ это бы хорошо, замѣтилъ невозмутимый Консейль.
Теперь, при яркомъ освѣщеніи, можно было разсмотрѣть малѣйшія подробности устройства нашей тюрьмы.
Она была совершенно пустая; только по срединѣ стоялъ деревянный столъ, а вокругъ стола пять скамѣекъ. Невидимая дверь была герметически затворена. Нашъ слухъ не могъ уловить ни малѣйшаго шума. Казалось, все было мертво внутри этого подводнаго судна. Шло оно или стояло? Держалось на поверхности океана или погружалось въ глубину?
Я ничего теперь не могъ угадать.
— Однако, не даромъ же освѣтили тюрьму! сказалъ я. Вѣрно кто нибудь изъ экипажа скоро покажется. Ужь если хотятъ кого забыть, такъ нечего освѣщать „безпамятку” [1]!
Я не ошибся. Скоро мы услышали щелканье замковъ, визгъ засововъ, дверь отворилась и вошло двое людей.
Одинъ былъ маленькаго роста, мускулистый, широкоплечій, — что называется, крѣпышъ. Голова у него была большая, волосы черные и густые, здоровенные усищи, живой и проницательный взглядъ; во всей его особѣ видна была южная живость и юркость, которыми отличаются жители Прованса. Нашъ знаменитый Дидро очень справедливо говорилъ, что по движеньямъ и жестамъ можно судить о рѣчахъ человѣка: — при первомъ взглядѣ на вошедшаго парня, можно было утвердительно сказать, что онъ въ своемъ разговорѣ очень щедръ на прибаутки, на прозвища и на своевольные обороты рѣчи.
Я этого, впрочемъ, не могъ провѣрить, потому что онъ всегда говорилъ при мнѣ на какомъ-то странномъ, совершенно мнѣ непонятномъ, нарѣчіи.
Второй незнакомецъ заслуживаетъ болѣе подробнаго описанія. Ученикъ Гратіоле или Энгеля прочелъ бы его физіономію, какъ открытую книгу. Я тотчасъ же, безъ всякихъ колебаній, призналъ главныя его качества: — увѣренность въ себѣ, — потому что голова его какъ-то особенно благородно сидѣла на мощныхъ плечахъ и черные глаза глядѣли съ холодной увѣренностью; — спокойствіе, потому что цвѣтъ кожи, скорѣе блѣдный, чѣмъ румяный, означалъ спокойствіе крови; энергію, которую доказывало быстрое сжатіе бровей, — и мужество, потому что его сильное дыханіе означало большую жизненную силу.
Прибавлю еще, что человѣкъ этотъ былъ гордъ, что въ его твердомъ и спокойномъ взглядѣ выражалась глубокая мысль и что по всѣмъ вмѣстѣ взятымъ признакамъ движеній тѣла и лица, объясненныхъ физіономистами, онъ отличался несомнѣнной откровенностью и правдивостью.
Я съ перваго же взгляда почувствовалъ, что меня къ нему невольно „тянетъ“.
— Ну, думаю, коли меня къ нему тянетъ, значитъ онъ человѣкъ, какъ слѣдуетъ, значитъ, все обойдется благополучно.
Сколько было лѣтъ незнакомцу? тридцать пять или пятьдесятъ, я не могъ этого опредѣлить. Онъ былъ высокаго роста, лобъ у него былъ широкій, носъ прямой, ротъ обрисованъ отлично, зубы великолѣпные, руки продолговатыя, изящнѣйшей формы, руки, по выраженію хиромантиковъ, совершенно „психическія“, то есть служащія признаками великой и страстной души.
Этотъ человѣкъ представлялъ доселѣ невиданный мною типъ. Надо еще замѣтить одну особенностъ его глаза, нѣсколько
Оба незнакомца были въ какихъ-то беретахъ изъ мѣха морской выдры, обуты въ морскіе сапоги изъ тюленьей кожи и одѣты въ какую-то особую, мягкую, раздающуюся ткань, которая нисколько не стѣсняла ихъ движеній.
Высокій, по всѣмъ видимостямъ, капитанъ подводнаго судна, — осмотрѣлъ насъ съ величайшимъ вниманіемъ, не произнося ни единаго слова. Затѣмъ, обратясь къ своему товарищу, сказалъ ему что-то на совершенно неизвѣстномъ нарѣчіи, и нарѣчіи звучномъ, гармоническомъ, гибкомъ, въ которомъ гласныя, казалось, принимали очень разнообразныя ударенія.
Крѣпышъ отвѣчалъ ему кивкомъ, къ этому знаку присовокупилъ два-три непонятныхъ слова, а затѣмъ обратилъ на меня глаза и взглядомъ меня о чемъ-то спрашивалъ.
Я отвѣтилъ ему яснымъ французскимъ языкомъ, что я его нарѣчія не понимаю.
Но онъ, въ свою очередь, повидимому не понималъ меня. Положеніе становилось довольно затруднительнымъ.
— А ихъ честь, все-таки пусть изволитъ имъ разсказать нашу исторію, посовѣтовалъ мнѣ Консейль. Можетъ, они хоть чуточку разберутъ, въ чемъ дѣло.
Я началъ разсказывать наши приключенія по порядку, ясно, отчетливо, и съ разстановкой выговаривалъ всѣ слова и слоги и не опустилъ ни малѣйшей мелочи. Я представился, какъ профессоръ парижскаго музея естественныхъ наукъ, Аронаксъ, затѣмъ представилъ слугу своего, фламандца Консейля, и Неда Ленда, багрильщика.
Незнакомецъ съ тихими и глубокими глазами слушалъ меня спокойно, вѣжливо и очень внимательно. Но я не могъ прочесть на его лицѣ, понялъ онъ мою исторію или нѣтъ.
Я окончилъ повѣствованіе. Онъ не произнесъ ни слова.
Оставалось еще попробовать заговорить поанглійски. Можетъ, поймутъ этотъ языкъ, на которомъ теперь объясняется почти весь міръ. Я такъ же бѣгло читалъ поанглійски какъ и понѣмецки, понималъ, что читаю, но говорить я не умѣлъ, — то есть, я хочу сказать, произношеніе у меня было самое варварское, а тутъ, главное, надо было ясно и точно объясняться.
— Ну-те-ка, Недъ, выступайте теперь вы на сцену! сказалъ я багрильщику. Извольте-ка объясняться, и дай Богъ, чтобы вамъ лучше моего посчастливилось!
Недъ не заставилъ себя просить, и тотчасъ же повторилъ мой французскій разсказъ поанглійски. Разсказъ былъ тотъ же, но въ совершенно другой формѣ. Канадецъ, по свойственной ему буйности нрава, начинилъ его достаточнымъ количествомъ зажигательныхъ веществъ. Онъ разразился негодующими жалобами на несправедливое заключеніе, спрашивалъ, въ силу какого закона его заперли въ „этомъ поплавкѣ“, привелъ въ свою защиту habeas corpus, угрожалъ судебнымъ преслѣдованіемъ тѣхъ, кто его противозаконно задерживаетъ, затѣмъ окончательно вышелъ изъ себя, началъ размахивать руками, кричать и наконецъ гнѣвными знаками далъ понять, что мы помираемъ съ голоду.
Мы въ самомъ дѣлѣ были голодны, какъ волки, но какъ-то до сихъ поръ про это не вспомнили.
Но, казалось, и англійскаго повѣствованія не поняли.
— Ну, головы! вскрикнулъ озадаченный Недъ Лендъ.
Незнакомцы и бровью не шевельнули.
Языкъ Фарадея, такъ же какъ и языкъ Араго, былъ для нихъ непонятенъ!
Мы были порядкомъ смущены.
— Я ужь и не знаю, какъ тутъ быть, говорю, товарищамъ.
А Консейль отвѣчаетъ:
— Коли ихъ честь позволитъ, такъ я имъ разскажу еще понѣмецки.
— Это какъ? Развѣ ты понѣмецки знаешь?
— Какъ фламандецъ, съ позволенія ихъ чести.
— Ну, чтожь, отлично! Разсказывай понѣмецки, дружище
Консейль повторилъ своимъ ровнымъ и спокойнымъ голосомъ исторію нашу понѣмецки.
Но, несмотря на изящные обороты рѣчи, на отмѣнное произношеніе разсказчика, и нѣмецкій языкъ не имѣлъ успѣха.
— Ну, думаю себѣ, такъ ужь и быть, пущусь во всѣ тяжкія! Припомню свои латинскія упражненія!
Цицеронъ заткнулъ бы себѣ уши и выкинулъ бы меня за дверь, но я все-таки кое-какъ справился объяснился понятно.
И латынь осталась безъ успѣха.
Послѣ этой послѣдней неудачной попытки, незнакомцы обмѣнялись нѣсколькими словами на своемъ непонятномъ нарѣчіи и удалились. Они могли бы подать намъ какой нибудь успокоивающій знакъ, что въ ходу у всевозможныхъ народовъ, но они и его намъ не подали!
Дверь за ними затворилась.
— Каковы канальи! вскрикнулъ Недъ Лендъ. Имъ говорятъ пофранцузски, поанглійски, понѣмецки, полатыни и мошенники хоть бы словечко въ отвѣтъ!
— Успокойтесь, Недъ, сказалъ я пылкому багрильщику: — крикомъ да сердцемъ вы вѣдь ничего не подѣлаете! Вы…
— Да вы посудите сами, г. профессоръ, посудите сами! прервалъ буйный мой товарищъ: — чтожъ намъ тутъ съ голоду околѣвать, что-ли?
— Э! замѣтилъ философски Консейль: — до смерти еще далеконько; мы еще продержимся денька…
— Послушайте, друзья, сказалъ я: отчаяваться пока еще нечего. Мы и не такіе виды видали. Сдѣлайте вы мнѣ большое удовольствіе, обождите немножко и тогда ужь выводите свои заключенія о капитанѣ и экипажѣ этого подводнаго судна.
— Я ужь вывелъ свое заключеніе, г. профессоръ, отвѣтилъ буйный Недъ Лендъ: — это канальи… мошенники…
— Хорошо, хорошо, — да откуда они, изъ какой страны?
— Изъ мошеннической страны!
— Ну, любезный Недъ, такой страны до сихъ поръ еще не означено на географическихъ картахъ… Признаюсь вамъ, я не могу опредѣлить, что это за люди, какой они націи. Одно можно сказать утвердительно: ни французы, ни англичане, ни нѣмцы. Впрочемъ, я не полагаю, что оба они, и начальникъ, и помощникъ родились подъ низкими широтами. У нихъ прорывается что-то южное. Но кто они? Испанцы, турки, арабы или индійцы этого нельзя опредѣлить по ихъ лицу, а нарѣчіе ихъ совершенно непонятно.
— Непріятно, какъ не знаешь всѣхъ языковъ, сказалъ Консейль: — и тоже неудобно, что вмѣсто одного языка ихъ расплодилась такая пропасть. Кабы былъ для всѣхъ одинъ единственный языкъ…
— И кабы одинъ единственный былъ, такъ это бы не помогло! перебилъ Недъ Лендъ. Вы развѣ не сообразили, что эти люди нарочно выдумали себѣ какоето дьявольское чириканье, отъ котораго у всякаго порядочнаго парня умъ за разумъ заходитъ. Я, кажись, очень ясно имъ показывалъ, что голоденъ, ѣсть хочу! Я разѣвалъ ротъ, двигалъ челюстями, щелкалъ зубами, смаковалъ, облизывалъ губы, — чтожъ, все это развѣ непонятно? Ужь такъ понятно! Отъ Квебека до Помату вездѣ поймутъ, что это значитъ: голоденъ! дайте ѣсть!
— О! замѣтилъ Консейль: — есть такіе непонятливые, что и разсказать невозможно!
Онъ еще не окончилъ этой фразы, какъ дверь отворилась.
Вошелъ корабельный слуга. Онъ принесъ намъ разное платье: куртки, панталоны; все это было сдѣлано изъ какой-то невиданной, неизвѣстной ткани.
Я проворно одѣлся. Товарищи сейчасъ же послѣдовали моему примѣру.
Тѣмъ временемъ слуга, — онъ, казалось, былъ нѣмъ, какъ рыба, и можетъ статься, былъ тоже глухъ — накрылъ настолъ и поставилъ на него три закрытыя блюда.
— Вотъ мы и дождались! сказалъ Консейль. Дѣла начинаютъ поправляться!
— Погодите еще радоваться-то! возразилъ злопамятный багрильщикъ. Прежде попробуемъ, что это они за угощенье дѣлаютъ. Чѣмъ они тутъ кормятся? Небось черепашьей печенкой, или разварной акулою, или бифштексами изъ морской собаки!
— А вотъ увидимъ! сказалъ Консейль.
Блюда, покрытыя серебряными колпаками, были симетрически разставлены на столѣ. Тонкая бѣлая скатерть такъ и блестѣла.
Мы сѣли за столъ.
Положительно можно было сказать, что мы имѣли дѣло съ людьми цивилизованными; не будь этого бѣлаго электрическаго освѣщенія, я бы подумалъ, что нахожусь въ столовой ливерпульской гостинницы „Адельфи“ или въ столовой парижскаго „Большаго Отеля“.
Я, впрочемъ, долженъ замѣтить, что намъ не подали ни хлѣба, ни вина. Вода, правда, была удивительной чистоты и свѣжести, но это была вода!
Это послѣднее обстоятельство пришлось не по вкусу Неду Ленду.
Въ числѣ поданныхъ намъ блюдъ, я распозналъ различныхъ рыбъ; рыбы эти были очень изысканно приготовлены. Но были и такія кушанья, — кушанья, впрочемъ, отмѣнныя — которыхъ я никакъ не могъ разобрать; я даже не могъ опредѣлить, къ какому царству отнести ихъ содержимое — къ растительному или къ животному.
Вся сервировка была великолѣпная, — мало того, изящная. Каждая ложка, вилка, ножикъ, тарелка обозначены были прописной буквою, а надъ буквою полукругомъ красовался девизъ.
Да, девизъ хорошо прилагался къ этому подводному судну.
Буква N была, вѣроятно, начальной буквой имени и фамиліи загадочной особы, которая управляла и командовала въ глубинѣ океана.
Недъ и Консейль не утруждали себя излишними размышленіями. Они пожирали все, что попадалось подъ руку.
Я не замедлилъ послѣдовать ихъ примѣру.
Я теперь ужь успокоился: коли насъ кормили, значитъ, уморить не имѣли намѣренія.
Но всему есть конецъ, — даже апетиту людей, которые пропостились пятнадцать часовъ. Какъ только мы утолили свой голодъ, насъ тотчасъ же началъ клонить сонъ. И понятно! мы провели нелегкую ночь!
— Я бы теперь знатно соснулъ! сказалъ Консейль.
— А я ужь сплю! отвѣтилъ Недъ Лендъ.
Товарищи мои растянулись на полу, на мягкой рогожкѣ изъ новозеландскаго льну и скоро погрузились въ глубочайшій сонъ.
Что до меня касается, то я уснулъ не такъ скоро. Меня одолѣвали разныя мысли. Я не люблю ничего „неразрѣшимаго”, а тутъ столько лѣзло неразрѣшимыхъ вопросовъ, столько представлялось странныхъ образовъ!
Гдѣ мы? Какая сила насъ увлекаетъ?
Я чувствовалъ — или лучше сказать, мнѣ казалось я чувствую, — что подводный снарядъ мало по малу погружается въ самые нижніе слои морскихъ водъ. Меня началъ душить страшный кошемаръ. Мнѣ представлялся цѣлый міръ невиданныхъ животныхъ и чудовищъ въ таинственныхъ безднахъ океана, а это подводное судно представлялось чѣмъ-то однороднымъ съ ними, что тоже одарено было жизнью, движеніемъ, страшною силою.
Потомъ, мало по малу, бредъ мой прошелъ, всѣ образы исчезли и я заснулъ тяжелымъ сномъ.
Примѣчанія править
- ↑ Безпамятка — подземная темница (Oubliette).