[463]
Въ узкомъ, кривомъ переулкѣ, въ ряду другихъ жалкихъ домишекъ, стоялъ одинъ—узенькій, высокій, наполовину каменный, наполовину деревянный, готовый расползтись со всѣхъ концовъ. Жили въ немъ бѣдные люди; особенно бѣдная, убогая обстановка была въ коморкѣ, ютившейся подъ самою крышей. За окномъ коморки висѣла старая клѣтка, въ которой не было настоящаго стаканчика съ водой; вмѣсто него служило бутылочное горлышко, заткнутое пробкой и опрокинутое внизъ закупореннымъ концомъ. У открытаго окна стояла старая дѣвушка и угощала коноплянку свѣжимъ мокричникомъ, а птичка весело перепрыгивала съ жердочки на жердочку и заливалась пѣсенкой.
„Тебѣ хорошо пѣть!“ сказало бутылочное горлышко, конечно, не такъ, какъ мы говоримъ,—бутылочное горлышко не можетъ говорить—оно только подумало, сказало это про себя, какъ иногда мысленно говорятъ сами съ собою люди. „Да, тебѣ хорошо пѣть! У тебя, небось, всѣ кости цѣлы! А вотъ, попробовала бы ты лишиться, какъ я, всего туловища, остаться [464]съ одной шеей, да ртомъ,—къ тому же заткнутымъ пробкой—небось, не запѣла бы! Впрочемъ, и то хорошо, что хоть кто-нибудь можетъ веселиться! Мнѣ не съ чего веселиться и пѣть, да я и не могу нынче пѣть! А въ былыя времена—когда я была еще цѣлою бутылкою—и я пѣвала, если по мнѣ водили мокрою пробкой. Меня даже звали когда-то жаворонкомъ, большимъ жаворонкомъ! Я бывала и въ лѣсу! Какъ же, меня брали съ собою въ день помолвки скорняковой дочки. Да, я помню все такъ живо, какъ будто дѣло было вчера! Много я пережила, какъ подумаю, прошла черезъ огонь и воду, побывала и подъ землею и въ поднебесьи, не то, что другіе! А теперь я опять парю въ воздухѣ и грѣюсь на солнышкѣ! Мою исторію стоитъ послушать! Но я не разсказываю ея вслухъ, да и не могу“.
И горлышко разсказало ее самому себѣ, вѣрнѣе, продумало ее про себя; исторія и въ самомъ дѣлѣ была довольно замѣчательная; а коноплянка въ это время знай себѣ распѣвала въ клѣткѣ, внизу по улицѣ шли и ѣхали люди, каждый думалъ свое или совсѣмъ ни о чемъ не думалъ,—зато думало бутылочное горлышко!
Оно вспоминало огненную печь на стеклянномъ заводѣ, гдѣ въ бутылку вдунули жизнь, помнило, какъ горяча была молодая бутылка, какъ она смотрѣла въ бурлящую плавильную печь,—мѣсто своего рожденія—чувствуя пламенное желаніе броситься туда обратно. Но мало-по-малу она остыла и вполнѣ примирилась съ своимъ новымъ положеніемъ. Она стояла въ ряду другихъ братьевъ и сестеръ. Ихъ былъ тутъ цѣлый полкъ! Всѣ онѣ вышли изъ одной печки, но нѣкоторыя были предназначены для шампанскаго, другія для пива, а это разница! Впослѣдствіи случается, конечно, что и пивная бутылка наполняется драгоцѣннымъ Lacrymae Christi,[1] а шампанская—ваксою, но все же природное назначеніе каждой сразу выдается ея фасономъ,—благородная останется благородной даже съ ваксой внутри!
Всѣ бутылки были упакованы; наша бутылка тоже; тогда она и не предполагала еще, что кончитъ въ видѣ бутылочнаго горлышка, въ должности стаканчика для птички,—должности, впрочемъ, въ сущности довольно почтенной: лучше быть хоть чѣмъ-нибудь, нежели ничѣмъ! Бѣлый свѣтъ бутылка увидала только въ ренсковомъ погребѣ;[2] тамъ ее и другихъ ея товарокъ распаковали и выполоскали,—вотъ странное было ощущеніе! [465]Бутылка лежала пустая, безъ пробки, и ощущала въ желудкѣ какую-то пустоту, ей какъ будто чего-то недоставало, а чего—она и сама не знала. Но вотъ, ее налили чудеснымъ виномъ, закупорили и запечатали сургучомъ, а сбоку наклеили ярлычокъ: „Первый сортъ“. Бутылка какъ будто получила первый дипломъ на экзаменѣ; но вино и въ самомъ дѣлѣ было хорошее, бутылка тоже. Въ молодости всякій болѣе или менѣе поэтъ, вотъ и въ нашей бутылкѣ что-то такъ и играло и пѣло о такихъ вещахъ, о которыхъ сама она и понятія не имѣла: о зеленыхъ, освѣщенныхъ солнцемъ, горахъ съ виноградниками по склонамъ, о веселыхъ дѣвушкахъ и парняхъ, что съ пѣснями собираютъ виноградъ, цѣлуются и хохочутъ… Да, жизнь такъ хороша! Вотъ что бродило и пѣло въ бутылкѣ, какъ въ душѣ молодыхъ поэтовъ,—они тоже зачастую сами не знаютъ, о чемъ поютъ.
Однажды утромъ бутылку купили,—въ погребъ явился мальчикъ отъ скорняка и потребовалъ бутылку вина самаго перваго сорта. Бутылка очутилась въ корзинѣ рядомъ съ окорокомъ, сыромъ и колбасой, чудеснѣйшимъ масломъ и булками. Дочка скорняка сама укладывала все въ корзинку. Дѣвушка была молоденькая, хорошенькая; черные глазки ея такъ и смѣялись, на губахъ играла улыбка, такая же выразительная, какъ и глазки. Ручки у нея были тонкія, мягкія, бѣлыя-пребѣлыя, но грудь и шейка еще бѣлѣе. Сразу было видно, что она одна изъ самыхъ красивыхъ дѣвушекъ въ городѣ, и—представьте—еще не была просватана!
Вся семья отправлялась въ лѣсъ; корзинку съ припасами дѣвушка везла на колѣняхъ; бутылочное горлышко высовывалось изъ подъ бѣлой скатерти, которою была накрыта корзина. Красная сургучная головка бутылки глядѣла прямо на дѣвушку и на молодого штурмана, сына ихъ сосѣда-живописца, товарища дѣтскихъ игръ красотки, сидѣвшаго рядомъ съ нею. Онъ только-что блестяще сдалъ свой экзаменъ, а на слѣдующій день уже долженъ былъ отплыть на кораблѣ въ чужія страны. Объ этомъ много толковали во время сборовъ въ лѣсъ, и въ эти минуты во взорѣ и въ выраженіи личика хорошенькой дочки скорняка не замѣчалось особенной радости.
Молодые люди пошли бродить по лѣсу. О чемъ они бесѣдовали? Да, вотъ этого бутылка не слыхала; она, вѣдь, оставалась въ корзинѣ и успѣла даже соскучиться, стоя тамъ. Но, наконецъ, ее вытащили, и она сразу увидала, что дѣла успѣли [466]за это время принять самый веселый оборотъ: глаза у всѣхъ такъ и смѣялись, дочка скорняка улыбалась, но говорила какъ-то меньше прежняго, щечки же ея такъ и цвѣли розами.
Отецъ взялъ бутылку съ виномъ и штопоръ… А странное ощущеніе испытываешь, когда тебя откупориваютъ въ первый разъ! Бутылка никогда уже не могла забыть той торжественной минуты, когда пробку изъ нея точно вышибло, и у нея вырвался глубокій вздохъ облегченія, а вино забулькало въ стаканы: клю-клю-клюкъ!
— За здоровье жениха и невѣсты!—сказалъ отецъ, и всѣ опорожнили свои стаканы до дна, а молодой штурманъ поцѣловалъ красотку-невѣсту.
— Дай Богъ вамъ счастья!—прибавили старики.
Молодой морякъ еще разъ наполнилъ стаканы и воскликнулъ:
— За мое возвращеніе домой и нашу свадьбу—ровно черезъ годъ!—И когда стаканы были осушены, онъ схватилъ бутылку и подбросилъ ее высоко-высоко въ воздухъ:—Ты была свидѣтельницею прекраснѣйшихъ минутъ моей жизни, такъ не служи же больше никому!
Дочкѣ скорняка и въ голову тогда не приходило, что она опять когда-нибудь увидитъ ту же бутылку высоко-высоко въ воздухѣ, а пришлось таки.
Бутылка упала въ густой тростникъ, росшій по берегамъ маленькаго лѣсного озера. Бутылочное горлышко живо еще помнило, какъ она лежала тамъ и размышляла: „Я угостила ихъ виномъ, а они угощаютъ меня теперь болотною водой, но, конечно, отъ добраго сердца!“ Бутылкѣ уже не было видно ни жениха, ни невѣсты, ни счастливыхъ старичковъ, но она еще долго слышала ихъ веселое ликованіе и пѣніе. Потомъ явились два крестьянскихъ мальчугана, заглянули въ тростникъ, увидали бутылку и взяли ее,—теперь она была пристроена.
Жили мальчуганы въ маленькомъ домикѣ въ лѣсу; вчера старшій братъ ихъ, матросъ, приходилъ къ нимъ прощаться; онъ уѣзжалъ въ дальнее плаванье; и вотъ, мать возилась теперь, укладывая въ его сундукъ то то, то другое, нужное ему въ дорогу; вечеромъ отецъ самъ хотѣлъ отнести сундукъ въ городъ, чтобы еще разъ проститься съ сыномъ и передать ему благословеніе матери. Въ сундукъ была уложена и маленькая бутылочка съ настойкой. Вдругъ явились мальчики съ большою бутылкой, куда лучше и прочнѣе маленькой. Въ нее настойки [467]могло войти гораздо больше, а настойка-то была очень хорошая и даже цѣлебная—полезная для желудка. Итакъ, бутылку наполнили уже не краснымъ виномъ, а горькою настойкой, но и это хорошо—для желудка. Въ сундукъ, вмѣсто маленькой, была уложена большая бутылка, и послѣдняя, такимъ образомъ, отправилась въ плаваніе вмѣстѣ съ Петромъ Іенсеномъ, а онъ служилъ на одномъ кораблѣ съ молодымъ штурманомъ. Но молодой человѣкъ не увидѣлъ бутылки, да если бы и увидѣлъ—не узналъ бы; ему бы и въ голову не пришло, что это та самая, изъ которой они пили въ лѣсу за его помолвку и счастливое возвращеніе домой.
Правда, въ бутылкѣ больше не было вина, но кое-что не хуже, и Петръ Іенсенъ частенько вынималъ свою „аптеку“, какъ величали бутылку его товарищи, и наливалъ имъ лекарства, которое такъ хорошо дѣйствовало на желудокъ. И лекарство сохраняло свое цѣлебное свойство вплоть до послѣдней своей капли. Веселое то было времячко! Бутылка даже пѣла, когда по ней водили пробкой, и за это ее прозвали „большимъ жаворонкомъ“ или „жаворонкомъ Петра Іенсена“.
Прошло много времени; бутылка давно стояла въ углу пустою; вдругъ стряслась бѣда. Случилось-ли несчастье еще на пути въ чужіе края или уже на обратномъ пути—бутылка не знала,—она, вѣдь, ни разу не сходила на берегъ. Разразилась буря; огромныя черныя волны бросали корабль, какъ мячикъ, мачта сломалась, въ кораблѣ образовалась пробоина и течь, помпы перестали дѣйствовать. Тьма стояла непроглядная, корабль накренился и началъ погружаться въ воду. Въ эти-то послѣднія минуты молодой штурманъ успѣлъ набросать на клочкѣ бумаги нѣсколько словъ: „Господи помилуй! Мы погибаемъ!“ Потомъ онъ написалъ имя своей невѣсты, свое и названіе корабля, свернулъ бумажку въ трубочку, сунулъ въ первую попавшуюся пустую бутылку, крѣпко заткнулъ ее пробкой и бросилъ въ бушующія волны. Онъ и не зналъ, что это та самая бутылка, изъ которой онъ наливалъ въ стаканы доброе вино въ счастливый день своей помолвки. Теперь она, качаясь, поплыла по волнамъ, унося его прощальный предсмертный привѣтъ.
Корабль пошелъ ко дну, весь экипажъ тоже, а бутылка понеслась по морю, какъ птица; она несла, вѣдь, сердечный привѣтъ жениха невѣстѣ! Солнышко вставало и садилось, [468]напоминая бутылкѣ раскаленную печь, въ которой она родилась и въ которую ей такъ хотѣлось тогда кинуться обратно. Испытала она и штиль, и новыя бури, но не разбилась о скалы, не угодила въ пасть акулѣ. Больше года носилась она по волнамъ туда и сюда; правда, она была въ это время сама себѣ госпожей, но и это, вѣдь, можетъ надоѣсть.
Исписанный клочокъ бумаги, послѣднее „прости“ жениха невѣстѣ, принесъ бы съ собою одно горе, попади онъ въ руки той, кому былъ адресованъ. Но гдѣ же были тѣ бѣленькія ручки, что разстилали бѣлую скатерть на свѣжей травкѣ, въ зеленомъ лѣсу, въ счастливый день обрученія? Гдѣ была дочка скорняка? И гдѣ была самая родина бутылки? Къ какой странѣ она теперь приближалась? Ничего этого она не знала. Она носилась и носилась по волнамъ, такъ что подъ конецъ даже соскучилась. Носиться по волнамъ было вовсе не ея дѣло, и все-таки она носилась, пока, наконецъ, не приплыла къ берегу чужой земли. Она не понимала ни слова изъ того, что говорилось вокругъ нея: говорили на какомъ-то чужомъ, незнакомомъ ей, языкѣ, а не на томъ, къ которому она привыкла на родинѣ; не понимать же языка, на которомъ говорятъ вокругъ—большая потеря!
Бутылку поймали, осмотрѣли, увидали и вынули записку, вертѣли ее и такъ, и сякъ, но разобрать не разобрали, хоть и поняли, что бутылка была брошена съ погибающаго корабля, и что обо всемъ этомъ говорится въ запискѣ. Но что именно? Да, вотъ, въ томъ-то вся и штука! Записку сунули обратно въ бутылку, а бутылку поставили въ большой шкафъ, что стоялъ въ большой горницѣ большого дома.
Всякій разъ, какъ въ домѣ появлялся новый гость, записку вынимали, показывали, вертѣли и разглядывали, такъ что буквы, написанныя карандашомъ, мало-по-малу стирались и подъ конецъ совсѣмъ стерлись,—никто бы и не сказалъ теперь, что на этомъ клочкѣ было когда-то что-либо написано. Бутылка же простояла въ шкафу еще съ годъ, потомъ попала на чердакъ, гдѣ вся покрылась пылью и паутиною. Стоя тамъ, она вспоминала лучшіе дни, когда изъ нея наливали красное вино въ зеленомъ лѣсу, когда она качалась на морскихъ волнахъ, нося въ себѣ тайну, письмо, послѣднее прости!..
На чердакѣ она простояла цѣлыхъ двадцать лѣтъ; простояла бы и дольше, да домъ вздумали перестраивать. Крышу сняли, [469]увидали бутылку и заговорили что-то, но она попрежнему не понимала ни слова,—языку, вѣдь, не выучишься, стоя на чердакѣ, стой тамъ хоть двадцать лѣтъ! „Вотъ, если бы я оставалась внизу, въ комнатѣ“, справедливо разсуждала бутылка, „я бы навѣрное выучилась!“
Бутылку вымыли и выполоскали,—она въ этомъ очень нуждалась. И вотъ, она вся прояснилась, просвѣтлѣла, словно помолодѣла вновь; зато записку, которую она носила въ себѣ, выплеснули изъ нея вмѣстѣ съ водой.
Бутылку наполнили какими-то незнакомыми ей сѣменами; заткнули пробкой и такъ старательно упаковали, что ей не стало видно даже свѣта Божьяго, не то что солнца, или мѣсяца, „а, вѣдь, надо же что-нибудь видѣть, когда путешествуешь“, думала бутылка, но такъ-таки ничего и не увидала. Главное дѣло было, однако, сдѣлано, она отправилась въ путь и прибыла, куда слѣдовало. Тутъ ее распаковали.
— Вотъ ужъ постарались-то они тамъ, за-границей! Ишь, какъ упаковали, и все-таки она, пожалуй, треснула!—услыхала бутылка; но оказалось, что она не треснула.
Бутылка понимала каждое слово; говорили на томъ же языкѣ, который она слышала, выйдя изъ плавильной печи, слышала и у виноторговца, и въ лѣсу, и на кораблѣ, словомъ—на единственномъ, настоящемъ, понятномъ и хорошемъ, родномъ языкѣ! Она опять очутилась дома, на родинѣ! Отъ радости она чуть было не выпрыгнула изъ рукъ и едва обратила вниманіе на то, что ее откупорили, опорожнили, а потомъ поставили въ подвалъ, гдѣ и позабыли. Но дома хорошо и въ подвалѣ. Ей и въ голову не приходило считать, сколько времени она тутъ простояла, а долго таки пришлось! Но вотъ, опять пришли люди и взяли всѣ находившіяся въ подвалѣ бутылки, въ томъ числѣ и нашу.
Садъ былъ великолѣпно разукрашенъ; надъ дорожками перекидывались гирлянды изъ разноцвѣтныхъ шкаликовъ, бумажные фонари свѣтились, словно прозрачные тюльпаны. Вечеръ былъ чудный, погода ясная и тихая. На небѣ сіяли звѣздочки и молодая луна; виденъ былъ, впрочемъ, не только золотой, серповидный краешекъ ея, но и весь сѣро-голубой кругъ,—виденъ, конечно, только тому, у кого были хорошіе глаза.
Въ боковыхъ аллеяхъ тоже горѣла иллюминація, хоть и не такая блестящая, какъ въ главныхъ, но вполнѣ достаточная, [470]чтобы люди не спотыкались въ потьмахъ. Здѣсь, между кустами, были разставлены бутылки съ воткнутыми въ нихъ зажженными свѣчами; здѣсь-то находилась и наша бутылка, которой суждено было въ концѣ-концовъ служить стаканчикомъ для птички. Бутылка была въ восторгѣ; она опять очутилась среди зелени, опять вокругъ нея шло веселье, раздавались пѣніе и музыка, смѣхъ и говоръ толпы, особенно густой тамъ, гдѣ качались гирлянды разноцвѣтныхъ шкаликовъ и отливали яркими красками бумажные фонари. Сама бутылка, правда, стояла въ боковой аллеѣ, но тутъ-то и можно было помечтать; она держала свѣчу—служила и для красы, и для пользы, а въ этомъ-то вся и суть. Въ такія минуты забудешь даже двадцать лѣтъ, проведенныхъ на чердакѣ,—чего же лучше!
Мимо бутылки прошла подъ руку парочка, ну, точь-въ-точь, какъ та парочка въ лѣсу—штурманъ съ дочкой скорняка; бутылка вдругъ словно перенеслась въ прошлое. Въ саду гуляли приглашенные гости, гуляли и посторонніе, которымъ позволено было полюбоваться гостями и красивымъ зрѣлищемъ; въ числѣ ихъ находилась и старая дѣвушка, круглая сирота, но не безъ друзей. Думала она о томъ же, о чемъ и бутылка; ей тоже вспоминался зеленый лѣсъ и молодая парочка, которая была такъ близка ея сердцу,—вѣдь, она сама участвовала въ той веселой прогулкѣ, сама была тою счастливою невѣстой! Она провела тогда въ лѣсу счастливѣйшіе часы своей жизни, а ихъ не забудешь даже, ставъ старою дѣвой! Но она не узнала бутылки, да и бутылка не узнала ея. Такъ случается на свѣтѣ сплошь да рядомъ: старые знакомые встрѣчаются и расходятся, не узнавъ другъ друга, до новой встрѣчи.
И бутылку ждала новая встрѣча со старою знакомою,—онѣ, вѣдь, находились теперь въ одномъ и томъ же городѣ.
Изъ сада бутылка попала къ виноторговцу, опять была наполнена виномъ и продана воздухоплавателю, который въ слѣдующее воскресенье долженъ былъ подняться на воздушномъ шарѣ. Собралось множество публики, играла полковая музыка; шли большія приготовленія. Бутылка видѣла все это изъ корзины, гдѣ она лежала рядомъ съ живымъ кроликомъ. Бѣдняжка кроликъ былъ совсѣмъ разстроенъ,—онъ зналъ, что его спустятъ внизъ съ высоты на парашютѣ! Бутылка же и не знала, куда они полетятъ—вверхъ или внизъ; она видѣла только, что шаръ надувался все больше и больше, потомъ приподнялся съ [471]земли и сталъ порываться въ высь, но веревки все еще крѣпко держали его. Наконецъ, ихъ обрѣзали, и шаръ взвился въ воздухъ вмѣстѣ съ воздухоплавателемъ, корзиною, бутылкою и кроликомъ. Музыка гремѣла, а народъ кричалъ: „Ура!“
„А какъ-то странно летѣть по воздуху!“ подумала бутылка. „Вотъ новый способъ плаванья! Тутъ, по крайней мѣрѣ, не наткнешься на камень!“
Многотысячная толпа смотрѣла на шаръ; смотрѣла изъ своего открытаго окна и старая дѣвушка; за окномъ висѣла клѣтка съ коноплянкой, обходившейся еще, вмѣсто стаканчика, чайною чашкой. На подоконникѣ стояло миртовое деревцо; старая дѣвушка отодвинула его въ сторону, чтобы не уронить, высунулась изъ окна и ясно различила на высотѣ шаръ и воздухоплавателя, который спустилъ на парашютѣ кролика, потомъ выпилъ изъ бутылки за здоровье жителей и швырнулъ ее кверху. Дѣвушкѣ и въ голову не пришло, что это та самая бутылка, которую подбросилъ высоко въ воздухъ ея женихъ, въ зеленомъ лѣсу, въ счастливѣйшій день ея жизни!
У бутылки же и времени не было ни о чемъ подумать,—она такъ неожиданно очутилась на зенитѣ своего жизненнаго пути. Башни и крыши домовъ лежали гдѣ-то тамъ, внизу, люди казались такими крохотными!..
И вотъ, она стала падать внизъ, да куда быстрѣе, чѣмъ кроликъ; она кувыркалась и плясала въ воздухѣ, чувствовала себя такою молодою, такою жизнерадостною, вино въ ней такъ и играло, но недолго,—вылилось. Вотъ такъ полетъ былъ! Солнечные лучи отражались на ея стеклянныхъ стѣнкахъ, всѣ люди смотрѣли только на нее,—шаръ уже скрылся; скоро скрылась изъ глазъ зрителей и бутылка. Она упала на крышу и разбилась. Осколки, однако, еще не сразу успокоились—прыгали и скакали по крышѣ, пока не очутились на дворѣ и не разбились о камни въ еще болѣе мелкіе кусочки. Уцѣлѣло одно горлышко; его словно отрѣзало алмазомъ!
— Вотъ славный стаканчикъ для птицы!—сказалъ погребщикъ, но у самого у него не было ни птицы, ни клѣтки, а обзаводиться ими только потому, что попалось ему бутылочное горлышко, годное для стаканчика, было бы ужъ черезчуръ! А вотъ, старой дѣвушкѣ, что жила на вышкѣ, оно могло пригодиться, и бутылочное горлышко попало къ ней; его заткнули пробкой, перевернули верхнимъ концемъ внизъ,—такія [472]перемѣны часто случаются на свѣтѣ—налили въ него свѣжей воды и подвѣсили къ клѣткѣ, въ которой такъ и заливалась коноплянка.
— Да, тебѣ хорошо пѣть!—сказало бутылочное горлышко, а оно было замѣчательное—летало на воздушномъ шарѣ. Остальныя обстоятельства его жизни не были извѣстны никому. Теперь оно служило стаканчикомъ для птицы, качалось въ воздухѣ вмѣстѣ съ клѣткой, до него доносились съ улицы грохотъ экипажей и говоръ толпы, изъ коморки же—голосъ старой дѣвушки. Къ ней пришла въ гости ея старая пріятельница-ровесница, и разговоръ шелъ—не о бутылочномъ горлышкѣ, но о миртовомъ деревцѣ, что стояло на окнѣ.
— Право, тебѣ незачѣмъ тратить двухъ риксдалеровъ на свадебный вѣнокъ для дочки!—говорила старая дѣвушка.—Возьми мою мирту! Видишь, какая чудесная, вся въ цвѣтахъ! Она выросла изъ отводка той мирты, что ты подарила мнѣ на другой день послѣ моей помолвки. Я собиралась свить изъ нея вѣнокъ ко дню своей свадьбы, но этого дня я такъ и недождалась! Закрылись тѣ очи, что должны были свѣтить мнѣ на радость и счастье всю жизнь! На днѣ морскомъ спитъ мой милый женихъ!.. Мирта состарилась, а я еще больше! Когда же она начала засыхать, я взяла отъ нея послѣднюю свѣжую вѣточку и посадила ее въ землю. Вотъ какъ она разрослась и попадетъ таки на свадьбу,—мы совьемъ изъ ея вѣтвей свадебный вѣнокъ для твоей дочки!
На глазахъ у старой дѣвушки навернулись слезы; она стала вспоминать друга юныхъ лѣтъ, помолвку въ лѣсу, тостъ за ихъ здоровье, подумала о первомъ поцѣлуѣ… но не упомянула о немъ,—она была, вѣдь, уже старою дѣвой! О многомъ вспоминала и думала она, только не о томъ, что за окномъ, такъ близко отъ нея, находится еще одно воспоминаніе того времени—горлышко той самой бутылки, изъ которой съ такимъ шумомъ вышибло пробку, когда пили за здоровье обрученныхъ. Да и само горлышко не узнало старой знакомой, оно и не слушало, что она разсказывала—отчасти, да и вообще потому, что думало только о самомъ себѣ.
