[488]
I.
Супъ изъ колбасной палочки.
— Ну и обѣдъ былъ вчера!—разсказывала старая мышь другой, не участвовавшей въ пирѣ.—Я сидѣла двадцать первой отъ самого мышинаго царя,—мѣсто довольно почетное! Блюда, скажу я вамъ, были подобраны прекрасно! Затхлый хлѣбъ, жирная кожа отъ окорока, сальныя свѣчи и колбаса, а потомъ то же самое съ начала,—какъ будто два раза пообѣдали! Настроеніе за обѣдомъ было самое оживленное,
[489]болтали всякій вздоръ,—совсѣмъ какъ въ семейномъ кружкѣ! Съѣдено было все до крошки; однѣ колбасныя палочки остались. О нихъ-то и зашла рѣчь, т. е. собственно о супѣ изъ колбасной палочки. Кто не слыхалъ о немъ, но кто ѣдалъ его, не говоря уже о томъ, кто умѣлъ его готовить?! Былъ предложенъ прелестный тостъ за изобрѣтателя супа: сказали, что онъ заслуживаетъ быть попечителемъ бѣдныхъ! Остроумно, не правда-ли? А старый мышиный царь всталъ и объявилъ, что сдѣлаетъ царицей ту изъ молодыхъ мышекъ, которая сваритъ ему изъ колбасной палочки самый вкусный супъ. На подготовленіе и размышленіе дается цѣлый годъ!
— Не дурно!—замѣтила собесѣдница.—Ну, а какъ же варятъ этотъ супъ?
— Да, то-то вотъ и есть! Объ этомъ-то и спрашиваютъ наперерывъ всѣ мышки—и молодыя, и старыя. Каждой хочется стать царицей, а вотъ побезпокоить себя, походить по бѣлу-свѣту, да поучиться стряпать этотъ супъ ни одной не хочется, а надо! Да, не всякой-то по плечу оставить семью и насиженный уголокъ! На чужой сторонѣ, небось, не все по сырнымъ коркамъ придется ходить, не все свиное сало нюхать, нѣтъ, придется и поголодать, а, пожалуй, и угодить въ когти кошкѣ!
Вотъ эти-то мысли и удерживали молодыхъ мышекъ отъ странствованія по бѣлу-свѣту. Вызвались пуститься въ поиски за знаніемъ только четыре молодыя, юркія, но бѣдныя мышки. Каждой предстояло отправиться въ одну изъ четырехъ сторонъ свѣта, а тамъ ужъ все зависѣло отъ счастья! Каждая запаслась въ дорогу, вмѣсто дорожнаго посоха, колбасною палочкой—для памятованья о цѣли путешествія.
Перваго мая онѣ отправились въ путь и перваго же мая ровно черезъ годъ вернулись, но только три, четвертая не явилась и не дала о себѣ знать, а день явки насталъ.
— Увы! къ лучшимъ нашимъ удовольствіямъ всегда примѣшивается капля горечи!—произнесъ мышиный царь, но все-таки отдалъ приказъ созвать всѣхъ мышей—и ближнихъ, и дальнихъ.
Всѣ должны были собраться въ кухнѣ. Три мышки-странницы стояли въ рядъ, отдѣльно отъ прочихъ; на мѣстѣ же отсутствующей четвертой водрузили колбасную палочку, обвитую чернымъ крэпомъ. Никто не долженъ былъ высказывать своего
[490]мнѣнія, пока не выскажутся всѣ три мышки, а мышиный царь не объявитъ, что̀ должно быть сказано дальше.
Такъ вотъ, послушаемъ!
II.
Что вынесла изъ своего странствованія первая мышка.
— Пускаясь въ свѣтъ,—начала мышка:—я, какъ и многія мои ровесницы, воображала, что успѣла уже проглотить всю житейскую премудрость; какъ бы не такъ! Много воды утечетъ, пока оно будетъ такъ на дѣлѣ! Я рѣшилась отправиться моремъ и сѣла на корабль, отплывавшій на сѣверъ. Мнѣ случалось слышать, что корабельный поваръ долженъ умѣть обойтись малымъ; да какъ не обойтись, когда подъ рукой цѣлыя свиныя туши, полныя бочки солонины и затхлой муки! Что и говорить, столъ на кораблѣ прекрасный, но нечего и думать о томъ, чтобы научиться тамъ варить супъ изъ колбасной палочки! Много ночей и дней плыли мы; и качало насъ, и обдавало солеными брызгами—всего было! Когда же мы, наконецъ, прибыли куда слѣдовало, я оставила корабль; оказалось, что мы были далеко-далеко отъ родины, на сѣверѣ.
А странно въ самомъ дѣлѣ: покидаешь свой домъ, свой насиженный уголокъ, плывешь на кораблѣ, гдѣ у тебя тоже образуется своего рода уголокъ, и глядь—очутилась за сотни миль отъ родины на чужой сторонѣ! Тамъ были дремучіе сосновые и березовые лѣса; какъ сильно пахли эти деревья! Но я не охотница до такого запаха! А лѣсныя и полевыя травы испускали такой пряный ароматъ, что я расчихалась и сейчасъ же подумала о колбасѣ. Были тутъ и большія лѣсныя озера; вблизи вода въ нихъ казалась такою прозрачною, свѣтлою, а издали—черною, какъ чернила. По озерамъ плавали бѣлые лебеди. Сначала я приняла было ихъ за пѣну—такъ неподвижно они лежали на водѣ, но потомъ увидала, что они летаютъ и ходятъ, и узнала ихъ. Они, вѣдь, изъ породы гусей,—сразу видно по ихъ походкѣ. Вообще отъ родни не слѣдуетъ отпираться! И я тоже держалась своей родни—лѣсныхъ и полевыхъ мышей, но онѣ оказались ужасными невѣждами, особенно по части угощенія, а, вѣдь, для чего же я и пустилась въ далекій путь?! Самая мысль о томъ, что можно сварить супъ изъ колбасной палочки, до того ихъ поразила, что сразу же облетѣла
[491]весь лѣсъ. Что же касается осуществленія ея, то его сочли прямо невозможнымъ. Да, и не думала я, и не гадала, что именно тамъ, да еще въ ту же ночь, меня посвятятъ въ тайну изготовленія супа!
Была какъ-разъ середина лѣта, оттого-то въ лѣсу такъ сильно и пахло, растенія испускали такой пряный ароматъ, озера были такими прозрачными и вмѣстѣ съ тѣмъ такими темными, а на нихъ неподвижно лежали бѣлые лебеди. На опушкѣ лѣса, гдѣ стояли три—четыре домика, возвышался шестъ, вышиною съ мачту; верхушка его была украшена вѣнкомъ и лентами. Это былъ „майскій шестъ“.[1] Дѣвушки и парни плясали вокругъ него и пѣли взапуски со скрипками. Солнышко закатилось, взошла луна, а веселье все продолжалось. Я въ немъ участія не принимала; куда ужъ нашей сестрѣ соваться въ танцы! Я сидѣла себѣ на мягкомъ мху, крѣпко держа въ лапкахъ свою колбасную палочку. Одно мѣстечко въ лѣсу было просто залито луннымъ свѣтомъ; тамъ стояло дерево, обросшее такимъ мягкимъ, нѣжнымъ мхомъ, какъ… да, смѣю сказать, какъ шкурка самого мышинаго царя, но цвѣта онъ былъ зеленаго,—просто благодать для глазъ! И вдругъ, откуда ни возьмись, подъ деревомъ появился цѣлый полкъ прелестнѣйшихъ малютокъ, ростомъ мнѣ по колѣно! Вообще они были похожи на людей, но куда лучше сложены. Они называли себя эльфами; платьица на нихъ были изъ цвѣточныхъ лепестковъ, съ отдѣлкой изъ крылышекъ мухъ и комаровъ,—очень не дурно! Видно было, что они ищутъ чего-то, но чего? Вдругъ нѣсколько крошекъ подошли ко мнѣ, и одинъ, повидимому, самый знатный изъ нихъ, указалъ на мою колбасную палочку и сказалъ:
— Вотъ какую намъ нужно! Она заострена на концѣ, какъ разъ подходитъ!
И чѣмъ дольше онъ смотрѣлъ на нее, тѣмъ больше восхищался.
— Одолжить—одолжу, но чуръ—назадъ попрошу!—сказала я.
— Назадъ, назадъ!—сказали всѣ въ одинъ голосъ, взялись за палочку,—я ее выпустила изъ лапокъ—въ припрыжку добѣжали съ нею до освѣщеннаго луной мѣстечка и водрузили ее тамъ въ травкѣ.
Имъ тоже хотѣлось устроить свой „майскій шестъ“, и моя
[492]палочка подошла имъ какъ-разъ; точно по заказу была сдѣлана! Затѣмъ, они принялись убирать ее. И преобразилась же моя палочка!
Маленькіе паучки опутали ее золотыми нитями, прозрачнымъ флеромъ и развѣвающимися знаменами; они были такъ нѣжны, такъ воздушны, что колыхались отъ малѣйшаго дуновенія вѣтерка, и такъ сверкали при свѣтѣ луны, что просто глазамъ было больно! А эльфы еще взяли разноцвѣтной пыли съ крыльевъ бабочекъ, посыпали ею эти блестящія ткани, и онѣ вмигъ загорѣлись радужными огнями, словно усыпанныя брилліантами! Я просто не узнавала своей колбасной палочки; другого такого майскаго шеста, въ какой превратилась она, навѣрно, не нашлось бы въ цѣломъ свѣтѣ! Вотъ тутъ-то я и увидала настоящее великосвѣтское общество эльфовъ; всѣ они были безъ платьевъ,—изящнѣе наряда и быть не могло. Меня пригласили полюбоваться на праздникъ, но издали: я была для нихъ слишкомъ велика ростомъ.
Ну и пошло у нихъ веселье! Сначала какъ будто зазвенѣли тысячи стеклянныхъ колокольчиковъ, потомъ мнѣ показалось, что запѣли лебеди, потомъ какъ будто закуковали кукушки, защелкали дрозды, а подъ конецъ стало казаться, что поетъ весь лѣсъ! Дѣтскіе голоса, звонъ колокольчиковъ и пѣніе птицъ—все сливалось въ чудеснѣйшую мелодію, а инструментомъ былъ одинъ майскій шестъ эльфовъ! Моя колбасная палочка задала цѣлый концертъ! Никогда я не думала, чтобы изъ нея можно было извлечь столько, но все, видно, зависитъ отъ того, въ чьи руки попадетъ вещь! Я даже растрогалась и заплакала отъ удовольствія.
Ночь была слишкомъ коротка! Но тамъ въ это время года онѣ длиннѣе не бываютъ. На зарѣ подулъ вѣтерокъ, зарябилъ поверхность лѣсного озера и развѣялъ по воздуху тонкія, воздушныя знамена и флеръ. Качающихся кіосковъ изъ паутины, висячихъ мостовъ и баллюстрадъ,—или какъ онѣ тамъ называются—что перекидывались съ листка на листокъ, тоже какъ не бывало! Шестеро эльфовъ принесли мнѣ мою колбасную палочку и спросили, нѣтъ-ли у меня какого-нибудь желанія, которое бы они могли исполнить. Я попросила ихъ сказать мнѣ, какъ готовятъ супъ изъ колбасной палочки?
— Какъ мы готовимъ его?—переспросилъ самый знатный
[493]и засмѣялся.—Да ты, вѣдь, только что видѣла это! Ты, пожалуй, едва узнала свою колбасную палочку!
— Вы не такъ поняли меня!—отвѣтила я и разсказала на чистоту, зачѣмъ пустилась странствовать по бѣлу-свѣту и чего ожидали отъ моего странствованія у насъ, на родинѣ.—Какая польза,—добавила я:—нашему царю и всему нашему славному мышиному царству отъ того, что я видѣла все это великолѣпіе? Вѣдь, не могу же я тряхнуть своею колбасною палочкой и сказать: „Вотъ вамъ палочка, а вотъ и супъ!“ А это бы годилось хоть на дессертъ—послѣ очень сытнаго обѣда!
Тогда эльфъ опустилъ свой мизинчикъ въ чашечку голубой фіалки и сказалъ мнѣ:
— Смотри! Я проведу пальцемъ по твоему дорожному посоху, и, когда ты вернешься домой, во дворецъ мышинаго царя, дотронься кончикомъ палочки до теплой груди царя—изъ палочки посыплются фіалки, хотя бы это было среди суровой зимы! Теперь у тебя будетъ съ чѣмъ явиться домой! Въ придачу же…
Но мышка не договорила, что̀ дали ей въ придачу, дотронулась до груди царя своею палочкою, и въ самомъ дѣлѣ изъ нея дождемъ посыпались чудеснѣйшія фіалки. Благоухали онѣ такъ сильно, что мышиный царь велѣлъ мышамъ, стоявшимъ поближе къ печкѣ, немедленно сунуть хвосты въ огонь, и покурить ими въ кухнѣ, а то силъ не было выносить благоуханіе фіалокъ,—этого сорта духовъ онъ не любилъ.
— Ну, а что же эльфы дали въ придачу?—спросилъ онъ потомъ.
— А это, видите-ли, такъ называемый эффектъ!—Она подняла колбасную палочку кверху, и цвѣты перестали сыпаться; въ рукахъ у мышки была опять голая палочка. Мышка взмахнула ею, какъ капельмейстеръ своимъ жезломъ передъ началомъ увертюры.—Фіалки услаждаютъ зрѣніе, обоняніе и осязаніе!—сказала она.—Но нужно еще удовлетворить слухъ и вкусъ!
И вотъ, она замахала палочкой—въ ту же минуту загремѣла музыка, не такая, какъ въ лѣсу на праздникѣ эльфовъ, но какая слышится въ кухняхъ. Вотъ такъ потѣха пошла! Тутъ какъ будто и вѣтеръ свистѣлъ въ трубахъ, и котлы съ горшками кипѣли и бурлили напропалую, и лопаточка для углей барабанила по мѣдному котлу! Вдругъ все смолкло. Послышалось тихое пѣніе чайнаго котла… И не разобрать было,
[494]начинаетъ-ли онъ только свою арію или уже кончаетъ. Но вотъ, закипѣлъ маленькій горшочекъ, за нимъ большой, и пошли каждый кипѣть по своему, не обращая вниманія другъ на друга,—ни дать, ни взять, пустые горшки! А мышка махала своею палочкой все скорѣе и скорѣе: горшки пѣнились, пузырились, кипѣли черезъ край, вѣтеръ вылъ, трубы свистѣли… Жж! Всѣ такъ перетрусили, что и сама мышка уронила палочку.
— Ну, этотъ супъ не скоро переваришь!—сказалъ мышиный царь.—А дессерта не будетъ?
— Нѣтъ, это все!—отвѣчала мышка, присѣдая.
— Все? Ну, такъ послушаемъ, что скажетъ намъ слѣдующая!—рѣшилъ мышиный царь.
III.
Что сумѣла разсказать вторая мышка.
— Я родилась въ дворцовой библіотекѣ!—начала вторая мышь.—Ни мнѣ, ни моимъ роднымъ никогда не выпадало на долю счастья попасть въ столовую, не говоря уже о кладовой. Я и въ кухнѣ-то всего во второй разъ въ жизни,—первый разъ я была здѣсь, когда откланивалась передъ отъѣздомъ. Да, мы таки частенько голодали въ библіотекѣ, но зато поглощали массу знаній. И вотъ, до насъ дошелъ слухъ о царской наградѣ, обѣщанной за приготовленіе супа изъ колбасной палочки. Тогда-то моя бабушка и вытащила на свѣтъ Божій одну рукопись; сама бабушка не умѣла читать, но слышала, какъ эту рукопись читали вслухъ. Въ ней, между прочимъ, говорилось, что „поэтъ способенъ сварить супъ изъ колбасной палочки“. Бабушка спросила меня—не поэтъ-ли я? Я отвѣчала, что въ чемъ другомъ, а ужъ въ этомъ-то я неповинна. Тогда бабушка сказала: „Такъ ступай и постарайся сдѣлаться поэтомъ!“—А что нужно для этого?—спросила я. Додуматься до этого самой было для меня, вѣдь, не легче, чѣмъ сварить супъ! Но бабушка моя слыхивала и объ этомъ и сказала, что поэту прежде всего нужны три вещи: умъ, фантазія и чувство! „Ступай и добудь ихъ, а разъ ты станешь поэтомъ, не трудно будетъ справиться и съ колбасною палочкой!“ прибавила бабушка.
Ну, вотъ, я и пустилась на западъ, чтобы сдѣлаться поэтомъ.
Я знала, что умъ вообще главное, фантазія же и чувство не въ такомъ почетѣ. Поэтому я рѣшилась пуститься прежде
[495]всего въ поиски за умомъ. Только гдѣ его искать? „Ступай къ муравью и поучись у него мудрости!“ сказалъ великій царь Соломонъ—это я узнала еще въ библіотекѣ—и я шла, не останавливаясь, пока не наткнулась на муравейникъ. Тутъ-то я и навострила уши, чтобы набраться ума.
Очень почтенный народъ, эти муравьи! Они—воплощеніе ума! Вся ихъ жизнь—вѣрно рѣшенная ариѳметическая задача. „Работать и класть яйца“, говорятъ они, „значитъ жить настоящимъ и заботиться о будущемъ“. Такъ они и поступаютъ. Дѣлятся они на два класса: на благородныхъ и рабочихъ. Чинъ же у нихъ всего одинъ, чинъ перваго класса; представительницей его является одна царица ихъ, и только ея мнѣніе и считается непогрѣшимымъ,—она, какъ оказывалось, проглотила всю мудрость на свѣтѣ! Мнѣ это было очень важно узнать. Она говорила такъ много и такъ умно, что, по моему, выходило просто глупо. Она говорила, что ихъ куча выше всего на свѣтѣ, но рядомъ съ кучей росло дерево, куда выше! Этого нельзя было даже отрицать, и потому объ этомъ вовсе умалчивалось. Но разъ вечеромъ одинъ муравей заблудился на томъ деревѣ и всползъ по стволу его хоть и не до самой вершины, но все же выше, чѣмъ всползалъ раньше кто-либо изъ его муравейника. Повернувъ назадъ и добравшись, наконецъ, до дому, онъ поспѣшилъ разсказать, что есть кое-что и повыше ихъ муравейника! Но муравьи нашли, что онъ оскорбляетъ своимъ разсказомъ все общество, надѣли на него намордникъ и присудили къ продолжительному одиночному заключенію. Вскорѣ случилось побывать на томъ же деревѣ другому муравью; онъ сдѣлалъ то же самое открытіе и началъ докладывать о немъ обществу, но болѣе разсудительно и туманно, чѣмъ первый. Этотъ муравей былъ всѣми уважаемъ, принадлежалъ къ числу благородныхъ—ему и повѣрили, а когда онъ умеръ, даже поставили ему памятникъ изъ яичной скорлупы,—все изъ уваженія къ наукѣ. Видѣла я тоже,—продолжала мышка:—что муравьи постоянно носятся со своими яичками на спинѣ. Случилось одному изъ нихъ потерять свое. Батюшки, какъ хлопоталъ онъ, чтобы какъ-нибудь опять взвалить его на спину! Но дѣло все не ладилось; тогда явились на помощь двое другихъ и съ такимъ жаромъ принялись помогать товарищу, что чуть было сами не потеряли своихъ яичекъ; но тутъ они сразу оставили всякое попеченіе: своя шкурка, вѣдь, ближе къ тѣлу!
[496]И царица ихъ объявила, что въ данномъ случаѣ было выказано и сердце, и умъ. „А эти двѣ вещи ставятъ насъ, муравьевъ, во главѣ всѣхъ разумныхъ твореній! Но умъ все-таки долженъ преобладать, и я умнѣе всѣхъ!“ Тутъ она приподнялась на заднія лапки и сразу бросилась мнѣ въ глаза; ошибки быть не могло—я и проглотила ее. Сказано: „ступай къ муравью и поучись у него мудрости“—а я запаслась теперь самою царицей муравьевъ!
Потомъ я подошла поближе къ упомянутому высокому дереву. Это былъ старый, могучій развѣсистый дубъ. Я знала, что въ вѣтвяхъ каждаго дерева живетъ одно существо, женщина, „дріада“, какъ ее зовутъ. Она рождается и умираетъ вмѣстѣ съ деревомъ. Я слышала объ этомъ еще въ библіотекѣ. И вотъ, передо мною стояло дерево, а въ вѣтвяхъ его сидѣла дріада. Она вскрикнула отъ испуга, увидавъ меня такъ близко,—она, какъ и всѣ женщины, очень боялась мышей, да у нея и были на то причины: я могла, вѣдь, перегрызть стволъ дуба, такъ что жизнь ея, такъ сказать, висѣла на волоскѣ! Но я заговорила съ ней ласково, привѣтливо, и она ободрилась, даже взяла меня на руки, а узнавъ, почему я отправилась странствовать по бѣлу-свѣту, обѣщала доставить мнѣ случай—можетъ быть даже въ этотъ самый вечеръ—обрѣсти одно изъ двухъ искомыхъ сокровищъ: фантазію. Она разсказала мнѣ, что геній Фантазіи—ея добрый другъ, что онъ прекрасенъ, какъ самъ богъ любви и часто отдыхаетъ въ тѣни ея дерева, убаюкиваемый шелестомъ листьевъ,—они шумятъ въ эти минуты сильнѣе обыкновеннаго. Онъ зоветъ ее своею дріадой, разсказывала она, а дерево—своимъ любимымъ деревомъ. Сучковатый, могучій красавецъ-дубъ пришелся ему по душѣ: корни дуба такъ глубоко и крѣпко сидятъ въ землѣ, а стволъ и вершина возносятся высоко-высоко къ небу и знакомы и съ снѣжной вьюгой, и съ рѣзкими вѣтрами, и съ яснымъ солнечнымъ свѣтомъ. Потомъ дріада прибавила: „Птицы гнѣздятся въ вѣтвяхъ моего дерева и поютъ намъ о чужихъ странахъ, а на единственной засохшей вѣтви свилъ себѣ гнѣздо аистъ,—это и краситъ дерево, и даетъ случай узнать кое-что о странѣ пирамидъ! Все это какъ нельзя больше по душѣ генію Фантазіи, но ему и этого всего мало, и онъ заставляетъ меня разсказывать ему о жизни въ лѣсу съ того времени, какъ я была еще крошкой, а дубъ такимъ маленькимъ росткомъ, что его могла
[497]заглушить крапива. Я должна разсказывать ему всю нашу жизнь вплоть до настоящаго времени, когда мы съ дубомъ достигли полнаго расцвѣта и красоты. Присядь же тутъ подъ дикимъ ясминникомъ и карауль: какъ только геній Фантазіи придетъ, я улучу минутку, вытащу у него изъ крыла одно перышко и дамъ тебѣ. А ужъ больше этого не получить ни одному поэту! Такъ хватитъ и съ тебя!“
— И геній Фантазіи явился, перышко было вытащено, и я схватила его!—продолжала мышка.—Я подержала его въ водѣ, пока оно не размякло, и все-таки трудновато было съ нимъ сладить! Ну, да я сладила, все изгрызла! Да, не легко догрызться до званія поэта! Переварить-то сколько приходится! Теперь во мнѣ были и умъ, и фантазія, и они-то мнѣ и подсказали, что третью вещь я найду въ библіотекѣ. Одинъ великій человѣкъ сказалъ и даже написалъ, что есть такіе романы, которые только для того и существуютъ, чтобы освобождать людей отъ лишнихъ слезъ, иными словами, являются чѣмъ-то въ родѣ губокъ для вбиранія въ себя чувствъ. Я даже помнила пару такихъ книгъ; онѣ всегда особенно возбуждали мой аппетитъ,—такія онѣ были истрепанныя, засаленныя; должно быть, онѣ восприняли въ себя цѣлое море чувствъ!
Я вернулась домой, въ библіотеку, и живо проглотила почти цѣлый романъ, то-есть болѣе существенную часть, мякоть, а корки, переплетъ оставила. Когда я переварила этотъ романъ и еще одинъ, я уже почувствовала, какъ внутри меня что-то зашевелилось, когда же поѣла еще немножко изъ третьяго—стала поэтомъ. Я сказала это самой себѣ и повторила другимъ. У меня болѣла и голова, и всѣ внутренности и не знаю ужъ, что только во мнѣ не болѣло! Тутъ я стала придумывать, какія исторіи можно было бы привести въ связь съ колбасною палочкой, и въ мысляхъ у меня такъ и заскакали разныя палочки,—муравьиная царица, какъ видно, была необыкновенно умна! Я вспомнила и о человѣкѣ, которому стоило взять въ ротъ бѣлую палочку, чтобы сдѣлаться невидимкой, и многія другія исторіи, пословицы и поговорки, въ которыхъ упоминается о палочкахъ. Всѣ мои мысли повисли на этихъ палочкахъ! И о каждой можно сочинить стихи, если ты поэтъ, а я—поэтъ, я добилась этого званія собственными зубами! Такъ вотъ, я ежедневно могу угощать васъ палочкой—исторіей. Вотъ каковъ мой супъ!
[498]
— Посмотримъ, что скажетъ намъ третья?—проговорилъ мышиный царь.
— Пи-пи!—послышался вдругъ пискъ за дверью, и въ кухню стрѣлой влетѣла четвертая мышка, которая считалась погибшею. Она опрокинула палочку съ флеромъ и объявила, что бѣжала день и ночь, ѣхала по желѣзной дорогѣ съ товарнымъ поѣздомъ,—случай такой выдался—и все-таки чуть-чуть не опоздала. Она протолкалась впередъ; видъ у нея былъ довольно растрепанный; палочку свою она потеряла, но языкъ—нѣтъ, и въ ту же минуту принялась имъ работать, словно ее только и ждали, ее и готовились слушать, а до всего остального никому въ свѣтѣ не было и дѣла. Она спѣшила высказаться. Явилась она такъ неожиданно, что никто не успѣлъ и рта разинуть, и съ мыслями собраться, а она ужъ говорила.
Послушаемъ!
IV.
Что сумѣла разсказать четвертая мышка, говорившая раньше третьей.
— Я прямо направилась въ самый большой городъ!—тараторила она.—Имени его не упомню, я вообще плохо запоминаю имена. Пріѣхала я по желѣзной дорогѣ, а съ вокзала меня, вмѣстѣ съ конфискованными товарами, отвезли въ ратушу. Тамъ я подбѣжала къ тюремщику. Онъ разсказывалъ о своихъ заключенныхъ, особенно объ одномъ, который сидѣлъ за свои необдуманныя слова. Объ этихъ словахъ и толковали, и совѣщались, и читали, и писали!.. „Ай все-то дѣло—супъ изъ колбасной палочки! Но какъ бы бѣднягѣ не поплатиться за него головой!“ прибавилъ тюремщикъ. Конечно, я заинтересовалась этимъ заключеннымъ, улучила минутку, да и прошмыгнула къ нему: какъ ни запирай двери, всегда останется мышиная лазейка! Какой онъ былъ блѣдный, бородатый! Большіе глаза такъ и горѣли. Лампа чадила, но стѣны ужъ привыкли къ этому и больше не чернѣли. Заключенный чертилъ на нихъ разные рисунки и стихи—бѣлымъ на черномъ; я ихъ, впрочемъ, не читала. Скучно ему, я думаю, было, и я явилась желанною гостьей. Онъ сталъ приманивать меня хлѣбными крошками, принялся насвистывать и ласково уговаривать меня; онъ такъ радъ былъ мнѣ! Я почувствовала къ нему довѣріе, и мы скоро стали друзьями. Онъ дѣлился со мной хлѣбомъ и водою, давалъ мнѣ
[499]сыру и колбасы, словомъ, жилось мнѣ привольно, но, главнымъ образомъ, признаюсь, привязало меня къ нему хорошее обращеніе. Онъ позволялъ мнѣ бѣгать по своей ладони, по рукѣ, забираться въ рукавъ, цѣпляться за бороду и звалъ меня своимъ маленькимъ другомъ. И я его полюбила,—это, кажется, всегда бываетъ взаимно. Я забыла даже цѣль своего путешествія, а колбасную палочку свою оставила въ щели въ полу; тамъ она и по-сейчасъ! Я и не желала никуда уходить оттуда,—уйди я, у бѣдняги не осталось бы никого на свѣтѣ, а это ужъ больно мало! Я и осталась, но онъ-то не остался! Какъ печально онъ говорилъ со мною передъ разлукою! Далъ мнѣ двойную порцію хлѣба и сырной корки, послалъ мнѣ воздушный поцѣлуй, ушелъ… и больше не вернулся! Я не знаю его исторіи. „Супъ изъ колбасной палочки“ говорилъ сторожъ, я и отправилась къ нему. Но не слѣдовало бы мнѣ довѣряться ему! Онъ, правда, взялъ меня на руки, но потомъ засадилъ въ клѣтку, въ колесо! Одинъ ужасъ! Бѣжишь, бѣжишь, а все ни съ мѣста, только смѣются надъ тобою!
Но у тюремщика была внучка, прелестная крошка съ золотыми кудрями, веселыми глазками и смѣющимся ротикомъ. „Бѣдная мышка!“ сказала она, заглянувъ въ мою гадкую клѣтку, открыла дверцу—я прыгъ на подоконникъ, а оттуда на крышу. „Опять на волѣ! Опять на волѣ!“ только это и вертѣлось у меня въ головѣ, а цѣль путешествія вылетѣла.
Темно было; дѣло шло къ ночи, я и заночевала въ старой башнѣ. Тутъ жилъ сторожъ и сова. Я рѣшила не довѣряться ни тому, ни другой—особенно ей! Она похожа на кошку и очень ошибается, полагая, что мышей слѣдуетъ ѣсть! Но всѣмъ свойственно ошибаться, ошиблась и я: сова оказалась почтенною, въ высшей степени образованною старушкой. Она знала побольше самого сторожа, столько же, сколько я! Совята привязывались къ каждому слову, къ каждой вещи, заводили споры и разговоры. „Полно вамъ стряпать супъ изъ колбасной палочки!“ говорила имъ мать,—строже этого она ужъ выразиться не могла,—она была такою любящею мамашей. Я почувствовала къ ней довѣріе и пискнула изъ щели, гдѣ сидѣла. Довѣріе это ее тронуло, и она пообѣщала мнѣ свое покровительство: ни одинъ звѣрь не смѣлъ теперь меня съѣсть, это сова брала на себя—зимою, когда кормы будутъ плохіе.
Умница она была большая! Она доказала мнѣ, что сторожъ
[500]не могъ завывать безъ помощи рога, который всегда висѣлъ у него черезъ плечо. „А онъ-то чванится, воображаетъ себя совою въ башнѣ! Высоко залетаетъ, да низко садится! Супъ изъ колбасной палочки и больше ничего!“ добавила сова.
Я сейчасъ же попросила у нея рецептъ этого супа, и вотъ что она сказала мнѣ:
— Супъ изъ колбасной палочки—только поговорка людская, ее понимаютъ на разные лады, и всякій думаетъ, что онъ-то какъ разъ понимаетъ ее вѣрнѣе всѣхъ. Въ сущности же супъ изъ колбасной палочки—одинъ пуфъ![2]
— Пуфъ!—сказала я. Я была поражена. Истина не всегда бываетъ пріятной, но все-таки она выше всего! Тоже сказала и старуха-сова. Я обдумала дѣло и поняла, что если я принесу домой самое высшее, я принесу побольше, чѣмъ супъ изъ колбасной палочки. И я заспѣшила изо всѣхъ силъ, чтобы успѣть во-время принести домой самое высшее и лучшее—истину. Мыши—народъ просвѣщенный, мышиный царь стоитъ во главѣ его и способенъ сдѣлать меня царицей во имя истины!
— Твоя истина—ложь!—сказала третья мышь, которой еще не дали говорить.—Я могу сварить супъ изъ колбасной палочки и сварю!
V.
Какъ былъ сваренъ супъ.
— Я не рыскала по бѣлу-свѣту!—продолжала третья мышь.—Я оставалась дома, оно и вѣрнѣе. Нечего ѣздить за-границу,—всему не хуже можно выучиться и здѣсь! Я осталась, и то, что я знаю теперь, я узнала не отъ сверхъестественныхъ существъ, не выгрызла изъ книгъ, не выпытала отъ совъ; нѣтъ, я дошла до всего собственнымъ умомъ. Прикажите поставить котелъ на плиту!.. Теперь налейте воды! Полнѣе, до самыхъ краевъ!.. Разведите огонь!.. Пусть вода закипитъ ключомъ!.. Теперь палочку въ воду! А затѣмъ не угодно-ли мышиному царю опустить въ кипятокъ свой хвостъ и помѣшивать имъ супъ! Чѣмъ дольше будетъ царь мѣшать супъ, тѣмъ крѣпче выйдетъ наваръ. Затратъ никакихъ, приправъ тоже, только—мѣшать и мѣшать!
— Нельзя-ли мѣшать кому-нибудь другому?—спросилъ мышиный царь.
[501]
— Нѣтъ!—отвѣтила мышь.—Вся сила въ хвостѣ мышинаго царя!
Вода закипѣла, мышиный царь примостился поближе—не безопасно таки было!—и вытянулъ хвостъ, словно собирался снять имъ устой со сливокъ и потомъ облизать его, какъ это часто дѣлаютъ въ молочныхъ ловкія мышки. Но едва онъ сунулъ хвостъ въ горячій паръ—подпрыгнулъ и соскочилъ на полъ.
— Разумѣется, ты будешь моею царицей!—вскричалъ онъ.—Супъ же погодимъ варить до нашей золотой свадьбы,—бѣднымъ, по крайней мѣрѣ, будетъ чего ожидать, чему радоваться, да еще какъ долго!
И вотъ, сыграли свадьбу. Но нѣкоторыя изъ мышей, вернувшись домой, сказали:
— Какой же это супъ изъ колбасной палочки? Это скорѣе супъ изъ мышинаго хвоста!
Кое-что изъ разсказаннаго онѣ одобряли, но въ общемъ все могло, по ихъ мнѣнію, быть иначе!
— Я бы разсказала это вотъ такъ-то и такъ-то!—разсуждала каждая.
Это была ужъ критика, а критика всегда, вѣдь, бываетъ такъ умна—заднимъ числомъ.
Исторія эта обошла весь свѣтъ; мнѣнія о ней раздѣлились, но сама она уцѣлѣла, а это самое главное и въ большихъ, и въ малыхъ вещахъ, даже въ супѣ изъ колбасной палочки; не надо только ожидать за него благодарности!
