насъ отъ смерти. Онъ посѣщаетъ землю, и если дѣлаетъ ее жаждущею, то и обогащаетъ ее сторицею! Я понимаю это, хотя и сама не знаю, какъ дошла до того!.. Это все Онъ разъяснилъ мнѣ—Христосъ!“
И она вся задрожала, называя Его Святое имя; огненное крещеніе пронизало ея душу молніей, и слабое тѣло не вынесло: безъ чувствъ упала дѣвушка возлѣ больной, за которою ухаживала день и ночь.
— Бѣдная Сара!—сказали люди.—Она переутомила себя работой и бодрствованіемъ!
Ее отвезли въ больницу для бѣдныхъ, тамъ она и умерла; ее схоронили, но не на христіанскомъ кладбищѣ,—тамъ было не мѣсто еврейкѣ—а за оградою, у самой стѣны.
Но Божье солнышко, что свѣтило на могилы христіанъ, ласкало и могилу еврейки; пѣніе псалмовъ, раздававшееся надъ ихъ могилами, доносилось и до ея могилы. Да, и до нея доносились слова: „И воскреснемъ всѣ во Христѣ, Богѣ нашемъ, сказавшемъ ученикамъ своимъ: Іоаннъ крестилъ васъ водою, я же буду крестить Духомъ Святымъ“.
нас от смерти. Он посещает землю, и если делает её жаждущею, то и обогащает её сторицею! Я понимаю это, хотя и сама не знаю, как дошла до того!.. Это всё Он разъяснил мне — Христос!»
И она вся задрожала, называя Его Святое имя; огненное крещение пронизало её душу молнией, и слабое тело не вынесло: без чувств упала девушка возле больной, за которою ухаживала день и ночь.
— Бедная Сара! — сказали люди. — Она переутомила себя работой и бодрствованием!
Её отвезли в больницу для бедных, там она и умерла; её схоронили, но не на христианском кладбище, — там было не место еврейке — а за оградою, у самой стены.
Но Божье солнышко, что светило на могилы христиан, ласкало и могилу еврейки; пение псалмов, раздававшееся над их могилами, доносилось и до её могилы. Да, и до неё доносились слова: «И воскреснем все во Христе, Боге нашем, сказавшем ученикам своим: Иоанн крестил вас водою, я же буду крестить Духом Святым».
Въ узкомъ, кривомъ переулкѣ, въ ряду другихъ жалкихъ домишекъ, стоялъ одинъ—узенькій, высокій, наполовину каменный, наполовину деревянный, готовый расползтись со всѣхъ концовъ. Жили въ немъ бѣдные люди; особенно бѣдная, убогая обстановка была въ коморкѣ, ютившейся подъ самою крышей. За окномъ коморки висѣла старая клѣтка, въ которой не было настоящаго стаканчика съ водой; вмѣсто него служило бутылочное горлышко, заткнутое пробкой и опрокинутое внизъ закупореннымъ концомъ. У открытаго окна стояла старая дѣвушка и угощала коноплянку свѣжимъ мокричникомъ, а птичка весело перепрыгивала съ жердочки на жердочку и заливалась пѣсенкой.
„Тебѣ хорошо пѣть!“ сказало бутылочное горлышко, конечно, не такъ, какъ мы говоримъ,—бутылочное горлышко не можетъ говорить—оно только подумало, сказало это про себя, какъ иногда мысленно говорятъ сами съ собою люди. „Да, тебѣ хорошо пѣть! У тебя, небось, всѣ кости цѣлы! А вотъ, попробовала бы ты лишиться, какъ я, всего туловища, остаться
В узком, кривом переулке, в ряду других жалких домишек, стоял один — узенький, высокий, наполовину каменный, наполовину деревянный, готовый расползтись со всех концов. Жили в нём бедные люди; особенно бедная, убогая обстановка была в каморке, ютившейся под самою крышей. За окном каморки висела старая клетка, в которой не было настоящего стаканчика с водой; вместо него служило бутылочное горлышко, заткнутое пробкой и опрокинутое вниз закупоренным концом. У открытого окна стояла старая девушка и угощала коноплянку свежим мокричником, а птичка весело перепрыгивала с жёрдочки на жёрдочку и заливалась песенкой.
«Тебе хорошо петь!» сказало бутылочное горлышко, конечно, не так, как мы говорим, — бутылочное горлышко не может говорить — оно только подумало, сказало это про себя, как иногда мысленно говорят сами с собою люди. «Да, тебе хорошо петь! У тебя, небось, все кости целы! А вот, попробовала бы ты лишиться, как я, всего туловища, остаться
