Болото (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)
См. также одноимённые страницы.
| Болото |
Опубл.: 1902. Источникъ:  Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 1. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. |
Лѣтній вечеръ гаснетъ. Въ засыпающемъ лѣсу стоитъ гулкая тишина. Вершины огромныхъ строевыхъ сосенъ еще алѣютъ нѣжнымъ отблескомъ догорѣвшей зари, но внизу уже стало темно и сыро. Острый, жаркій, сухой ароматъ смолистыхъ вѣтвей слабѣетъ, зато сильнѣе чувствуется сквозь него приторный запахъ дыма, которымъ тянуло весь день съ дальняго лѣсного пожарища. Неслышно и быстро опускается на землю мягкая сѣверная ночь. Птицы замолчали съ заходомъ солнца. Одни только дятлы еще выбиваютъ лѣниво, точно сквозь сонъ, свою глухую, монотонную дробь.
Вольнопрактикующій землемѣръ Жмакинъ и студентъ Николай Николаевичъ, сынъ небогатой вдовы-помѣщицы Сердюковой, возвращаются со съемки. Итти домой, въ Сердюковку, имъ поздно и далеко: они заночуютъ сегодня въ казенномъ лѣсу, у знакомаго лѣсника — Степана. Узкая тропинка вьется между деревьями, исчезая въ двухъ шагахъ впереди. Высокій и худой землемѣръ идетъ, сгорбившись и опустивъ внизъ голову, — идетъ тѣмъ рѣдкимъ, присѣдающимъ, но размашистымъ шагомъ, какимъ ходятъ привычные къ длиннымъ дорогамъ люди: мужики, охотники и землемѣры. Коротконогій, низенькій и полный студентъ едва поспѣваетъ за нимъ. Онъ вспотѣлъ и тяжело дышитъ открытымъ ртомъ; бѣлая фуражка сбита на затылокъ; рыжеватые спутанные волосы упали на лобъ; пенсне сидитъ бокомъ на мокромъ носу. Ноги его то скользятъ и разъѣзжаются по прошлогодней, плотно улежавшейся хвоѣ, то съ грохотомъ цѣпляются за узловатыя корневища, протянувшіяся черезъ дорогу. Землемѣръ отлично видитъ это, но нарочно не убавляетъ шагу. Онъ усталъ, золъ и голоденъ. Затрудненія, испытываемыя студентомъ, доставляютъ ему злорадное удовольствіе.
Землемѣръ Жмакинъ дѣлаетъ, по приглашенію г-жи Сердюковой, упрощенный планъ хозяйства въ ея жиденькихъ, потравленныхъ скотомъ и вырубленныхъ крестьянами лѣсныхъ урочищахъ. Николай Николаевичъ добровольно вызвался помогать ему. Помощникъ онъ старательный и толковый, и характеръ у него самый удобный для компаніи: свѣтлый, ровный, безхитростный и ласковый, только въ немъ много еще осталось чего-то дѣтскаго, что̀ сказывается въ нѣкоторой наивной торопливости и восторженности. Землемѣръ же, наоборотъ, человѣкъ старый, одинокій, подозрительный и черствый. Всему уѣзду извѣстно, что онъ подверженъ тяжелымъ, продолжительнымъ запоямъ, и потому на работу его приглашаютъ рѣдко и платятъ скупо.
Днемъ у него еще кое-какъ ладятся отношенія съ молодымъ Сердюковымъ. Но къ вечеру землемѣръ обыкновенно устаетъ отъ ходьбы и отъ крика, кашляетъ и становится мелочно-раздражительнымъ. Тогда ему снова начинаетъ казаться, что студентъ только притворяется, что его интересуетъ съемка и болтовня съ крестьянами на привалахъ, а что на самомъ дѣлѣ онъ приставленъ помѣщицей съ тайнымъ наказомъ наблюдать, не пьетъ ли землемѣръ во время работы. И то обстоятельство, что студентъ такъ живо, въ недѣлю, освоился со всѣми тонкостями астролябической съемки, возбуждаетъ ревнивую и оскорбительную зависть въ Жмакинѣ, который три раза проваливался, держа экзаменъ на частнаго землемѣра. Раздражаетъ старика и неудержимая разговорчивость Николая Николаевича, и его свѣжая, здоровая молодость, и заботливая опрятность въ одеждѣ, и мягкая, вѣжливая уступчивость, но мучительнѣе всего для Жмакина сознаніе своей собственной жалкой старости, грубости, пришибленности и безсильной, несправедливой злости.
Чѣмъ ближе подходитъ дневная съемка къ концу, тѣмъ ворчливѣе и безцеремоннѣе дѣлается землемѣръ. Онъ желчно подчеркиваетъ промахи Николая Николаевича и обрываетъ его на каждомъ шагу. Но въ студентѣ такая бездна молодой, неисчерпаемой доброты, что онъ, повидимому, совершенно неспособенъ обижаться. Въ своихъ ошибкахъ онъ извиняется съ трогательной готовностью, а на угловатыя выходки Жмакина отвѣчаетъ оглушительнымъ хохотомъ, который долго и раскатисто гуляетъ между деревьями. Точно не замѣчая мрачнаго настроенія землемѣра, онъ засыпаетъ его шутками и разспросами съ тѣмъ же веселымъ, немного неуклюжимъ и немного назойливымъ добродушіемъ, съ какимъ жизнерадостный щенокъ теребитъ за ухо большого, стараго, угрюмаго пса.
Землемѣръ шагаетъ молча и понуро. Николай Николаевичъ старается итти рядомъ съ нимъ, но такъ какъ онъ путается между деревьями и спотыкается, то ему часто приходится догонять своего спутника вприпрыжку. Въ то же время, несмотря на одышку, онъ говоритъ громко и горячо, съ оживленными жестами и съ неожиданными выкриками, отъ которыхъ идетъ гулъ по заснувшему лѣсу.
— Я живу въ деревнѣ недолго, Егоръ Иванычъ, — говоритъ онъ, стараясь сдѣлать свой голосъ проникновеннымъ, и убѣдительно прижимаетъ руки къ груди. — И я согласенъ, я абсолютно согласенъ съ вами въ томъ, что я не знаю деревни. Но во всемъ, что̀ я до сихъ поръ видѣлъ, такъ много трогательнаго, и глубокаго, и прекраснаго… Ну да, вы, конечно, возразите, что я молодъ, что я увлекаюсь… Я и съ этимъ готовъ согласиться, но, жестковыйный практикъ, поглядите на народную жизнь съ философской точки зрѣнія…
Землемѣръ презрительно пожалъ однимъ плечомъ, усмѣхнулся криво и язвительно, но продолжалъ молчать.
— Посмотрите, дорогой Егоръ Иванычъ, какая страшная историческая древность во всемъ укладѣ деревенской жизни. Соха, борона, изба и телѣга — кто ихъ выдумалъ? Никто. Весь народъ скопомъ. Двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ эти предметы были точка въ точку въ такомъ же видѣ, какъ и теперь. Совсѣмъ такъ же люди тогда и сѣяли, и пахали, и строились. Двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ!.. Но когда же, въ какія чертовски отдаленныя времена сложился этотъ циклопическій обиходъ? Мы объ этомъ не смѣемъ даже думать, милый Егоръ Иванычъ. Здѣсь мы съ вами проваливаемся въ бездонную пропасть вѣковъ. Мы ровно ничего не знаемъ. Какъ и когда додумался народъ до своей первобытной телѣги? Сколько сотенъ, можетъ-быть, тысячъ лѣтъ ушло на эту творческую работу? Чортъ его знаетъ! — вдругъ крикнулъ во весь голосъ студентъ и торопливо передвинулъ фуражку съ затылка на самые глаза. — Я не знаю, и никто ничего не знаетъ… И такъ — все, чего только ни коснись: одежда, утварь, лапти, лопата, прялка, рѣшето!.. Вѣдь поколѣнія за поколѣніями, милліоны людей послѣдовательно ломали голову надъ ихъ изобрѣтеніемъ. У народа своя медицина, своя поэзія, своя житейская мудрость, свой великолѣпный языкъ, и при этомъ, — замѣтьте, — ни одного имени, ни одного автора! И хотя все это жалко и скудно въ сравненіи съ броненосцами и телескопами, но — простите — меня какія-нибудь вилы удивляютъ и умиляютъ несравненно больше!..
— Ту-ру-ру, ти-лю-лю, — запѣлъ фальшиво Жмакинъ и завертѣлъ рукой, подражая шарманщику. — Завели машину. Удивляюсь, какъ это вамъ не надоѣстъ: каждый день одно и то же?
— Нѣтъ, Егоръ Иванычъ, ради Бога! — заторопился студентъ. — Вы только послушайте, только послушайте меня. Мужикъ, куда онъ у себя ни оглянется, на что ни посмотритъ, вездѣ кругомъ него старая-престарая, сѣдая и мудрая истина. Все освѣщено дѣдовскимъ опытомъ, все просто, ясно и практично. А главное — абсолютно никакихъ сомнѣній въ цѣлесообразности труда. Возьмите вы доктора, судью, литератора. Сколько спорнаго, условнаго, скользкаго въ ихъ профессіяхъ! Возьмите, педагога, генерала, чиновника, священника…
— Попросилъ бы не касаться религіи, — внушительнымъ басомъ замѣтилъ Жмакинъ.
— Ахъ, не въ этомъ дѣло, Егоръ Иванычъ, — нетерпѣливо и досадливо замахалъ рукой Сердюковъ. — Возьмите наконецъ прокурора, художника, музыканта. Я ничего не говорю, все это лица почтенныя. Но каждому изъ нихъ, навѣрное, хоть разъ приходила въ голову мысль: а вѣдь, чортъ побери, такъ ли ужъ нуженъ человѣчеству мой трудъ, какъ это кажется? У мужика же все удивительно стройно и ясно. Если ты весною посѣялъ, то зимою ты сытъ. Корми лошадь, и она тебя прокормитъ. Что̀ можетъ быть вѣрнѣе и проще? И вотъ этого самаго практическаго мудреца извлекаютъ за шиворотъ изъ нѣдръ его удобопонятной жизни и тычутъ лицомъ къ лицу съ цивилизаціей. «Въ силу статьи такой-то и на основаніи кассаціоннаго рѣшенія за номеромъ такимъ-то, крестьянинъ Иванъ Сидоровъ, нарушившій интересы черезполоснаго владѣнія, приговаривается», и такъ далѣе. Иванъ Сидоровъ на это весьма резонно отвѣчаетъ: «Ваше благородіе, да вѣдь еще наши дѣды-прадѣды пахали по эту вербу, вотъ и пень отъ нея остался». Но тогда является на сцену землемѣръ Егоръ Иванычъ Жмакинъ.
— Прошу безъ намековъ по моему адресу, — обидчиво прервалъ Жмакинъ.
— Является… ну, скажемъ, землемѣръ Сердюковъ, если это вамъ больше нравится, и изрекаетъ: «Линія AB, отграничивающая владѣнія Ивана Сидорова, идетъ по румбу зюйдъ-остъ, сорокъ градусовъ тридцать минутъ». Очевидно, что Иванъ Сидоровъ, совмѣстно съ дѣдомъ и прадѣдомъ, запахалъ чужую землю. И вотъ Иванъ Сидоровъ сидитъ въ кутузкѣ, сидитъ совершенно правильно, по всѣмъ статьямъ уложенія о наказаніяхъ, но все-таки онъ ровно ничего не понимаетъ и хлопаетъ глазами. Что̀ значитъ для него вашъ румбъ въ сорокъ градусовъ, если онъ съ молокомъ матери всосалъ убѣжденіе, что чужой земли на свѣтѣ не бываетъ, а что вся земля Божья?..
— Къ чему вы все это выражаете? — угрюмо спросилъ Жмакинъ.
— Или вотъ еще: гонятъ Ивана Сидорова на военную службу, — горячо продолжалъ Сердюковъ, не слушая землемѣра. — И вотъ дядька учитъ его: «Доверни прикладъ, втяни животъ, дѣлай — рразъ! Подавайся всѣмъ корпусомъ упередъ…» Да позвольте же, господа! Я самъ прослужилъ отечеству два мѣсяца и охотно вѣрю, что для военной службы эти кунштюки необходимы. Но вѣдь это же для мужика чистая абракадабра, колокольня въ уксусѣ, сапоги всмятку! Какъ хотите, но не можетъ же взрослый человѣкъ, оторванный отъ простой, серьезной и понятной жизни, повѣрить вамъ на слово, что эти фокусы дѣйствительно необходимы и имѣютъ разумное основаніе. И, конечно, онъ глядитъ на васъ, какъ баранъ на новыя ворота.
— Не довольно ли на сегодняшній разъ, Николай Николаевичъ? — сказалъ землемѣръ. — Мнѣ, по правдѣ говоря, надоѣла уже эта антимонія. Что-то вы такое изъ себя хотите изобразить, но толку у васъ ничего не выходитъ. Какого-то донъ-жуана изъ себя строите! И къ чему весь этотъ разговоръ, не понимаю я.
Огибавшій кустъ студентъ рысцой догналъ мрачно шагавшаго землемѣра.
— Вотъ вы сегодня утромъ говорили, что мужикъ глупъ, что мужикъ лѣнивъ, мужика надо драть, мужикъ раздурачился. Говорили вы это съ ненавистью и потому, конечно, были несправедливѣе, чѣмъ хотѣли бы. Но поймите же, дорогой Егоръ Иванычъ, что у насъ съ мужикомъ разныя измѣренія: онъ съ трудомъ постигаетъ третье, а мы уже начинаемъ предчувствовать четвертое. Сказать, что мужикъ глупъ! Послушайте, какъ онъ говоритъ о погодѣ, о лошади, о сѣнокосѣ. Чудесно: просто, мѣтко, выразительно, каждое слово взвѣшено и прилажено… Но послушайте вы того же мужика, когда онъ разсказываетъ о томъ, какъ онъ былъ въ городѣ, какъ заходилъ въ театръ и какъ по-благородному провелъ время въ трактирѣ съ машиной… Какія хамскія выраженія, какія дурацкія, исковерканныя слова, что̀ за подлый, лакейскій языкъ. Господа, нельзя же такъ! — воскликнулъ студентъ, обращаясь въ пространство и разводя руками съ такимъ видомъ, какъ будто весь лѣсъ былъ наполненъ слушателями. — Ну да, я знаю, мужикъ бѣденъ, невѣжествененъ, грязенъ… Но дайте же ему вздохнуть. У него отъ вѣчной натуги грыжа, — историческая, соціальная грыжа. Накормите его, вылѣчите, выучите грамотѣ, а не пришибайте его вашимъ четвертымъ измѣреніемъ. Потому что я твердо увѣренъ, что, пока вы не просвѣтите народа, всѣ ваши кассаціонныя рѣшенія, румбы, нотаріусы и сервитуты будутъ для него мертвыми словами четвертаго измѣренія!..
Жмакинъ вдругъ рѣзко остановился и повернулся къ студенту.
— Николай Николаевичъ! Да прошу же я васъ, наконецъ! — воскликнулъ онъ плачущимъ, бабьимъ голосомъ. — Такъ вы много разговариваете, что терпѣніе мое лопнуло. Не могу я больше, не желаю!.. Кажется, интеллигентный человѣкъ, а не понимаете такой простой вещи. Ну, говорили бы дома или съ товарищемъ своимъ. А какой же я вамъ товарищъ, спрашивается? Вы сами по себѣ, я самъ по себѣ и… и не желаю я этихъ разговоровъ. Имѣю полное право…
Николай Николаевичъ бокомъ, поверхъ стеколъ пенсне, поглядѣлъ на Жмакина. У землемѣра было необыкновенное лицо: спереди узкое, длинное и острое до карикатурности, но широкое и плоское, если глядѣть на него сбоку, — лицо безъ фаса, а съ однимъ только профилемъ и съ унылымъ, висячимъ носомъ. И въ мягкомъ, отчетливомъ сумракѣ поздняго вечера студентъ увидѣлъ на этомъ лицѣ такое скучное, тяжелое и сердитое отвращеніе къ жизни, что у него сердце заныло мучительной жалостью. Сразу, съ какой-то проникновенною, больною ясностью онъ вдругъ понялъ и почувствовалъ въ самомъ себѣ всю ту мелочность, ограниченность и безцѣльное недоброжелательство, которыя наполняли скудную и одинокую душу этого неудачника.
— Да вы не сердитесь, Егоръ Иванычъ, — сказалъ онъ примирительно и смущенно. — Я не хотѣлъ васъ обидѣть. Какой вы раздражительный!
— Раздражительный, раздражительный, — съ безтолковою злостью подхватилъ Жмакинъ. — Вполнѣ станешь раздражительнымъ. Не люблю я этихъ разговоровъ… вотъ что̀… Да и вообще, какая я вамъ компанія? Вы человѣкъ образованный, аристократъ, а я что̀? Сѣрое существо, и ничего больше.
Студентъ разочарованно замолчалъ. Ему всегда становилось грустно, когда онъ въ жизни натыкался на грубость и несправедливость. Онъ отсталъ отъ землемѣра и молча шелъ за нимъ, глядя ему въ спину. И даже эта согнутая, узкая, жесткая спина, казалось, безъ словъ, но съ мрачною выразительностью говорила о нелѣпо и жалко проволочившейся жизни, о нескончаемомъ рядѣ пошлыхъ обидъ судьбы, объ упрямомъ и озлобленномъ самолюбіи…
Въ лѣсу совсѣмъ стемнѣло, но глазъ, привыкшій къ постепенному переходу отъ свѣта къ темнотѣ, различалъ вокругъ неясные, призрачные силуэты деревьевъ. Былъ тихій, дремотный часъ между вечеромъ и ночью. Ни звука ни шороха не раздавалось въ лѣсу, и въ воздухѣ чувствовался тягучій, медвяный травяной запахъ, плывшій съ далекихъ полей.
Дорога шла внизъ. На поворотѣ въ лицо студента вдругъ пахнуло, точно изъ глубокаго погреба, сырымъ холодкомъ.
— Осторожнѣе, здѣсь болото, — отрывисто и не оборачиваясь, сказалъ Жмакннъ.
Николай Николаевичъ только теперь замѣтилъ, что ноги его ступали неслышно и мягко, какъ по ковру. Вправо и влѣво отъ тропинки шелъ невысокій путаный кустарникъ, и вокругъ него, цѣпляясь за вѣтки, колеблясь и вытягиваясь, бродили разорванные неясно-бѣлые клочья тумана. Странный звукъ неожиданно пронесся по лѣсу. Онъ былъ протяженъ, низокъ и гармонично-печаленъ и, казалось, выходилъ изъ-подъ земли. Студентъ сразу остановился и затрясся на мѣстѣ отъ испуга.
— Что̀ это, что̀? — спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
— Выпь, — коротко и угрюмо отвѣтилъ землемѣръ. — Идемте, идемте. Это плотина.
Теперь ничего нельзя было разобрать. И справа и слѣва туманъ стоялъ сплошными бѣлыми мягкими пеленами. Студентъ у себя на лицѣ чувствовалъ его влажное и липкое прикосновеніе. Впереди равномѣрно колыхалось темное расплывающееся пятно: это была спина шедшаго впереди землемѣра. Дороги не было видно, но по сторонамъ отъ нея чувствовалось болото. Изъ него подымался тяжелый запахъ гнилыхъ водорослей и сырыхъ грибовъ. Почва плотины пружинилась и дрожала подъ ногами, и при каждомъ шагѣ гдѣ-то сбоку и внизу раздавалось жирное хлюпанье просачивающейся тины.
Землемѣръ вдругъ остановился. Сердюковъ съ размаху уткнулся лицомъ ему въ спину.
— Тише. Экъ васъ несетъ! — сердито огрызнулся Жмакинъ. — Подождите, я покричу лѣсника. Еще ухнешь, пожалуй, въ эту чортову трясину.
Онъ приложилъ ладони трубой ко рту и закричалъ протяжно:
— Степ-а-анъ!
Уходя въ мягкую бездну тумана, голосъ его звучалъ слабо и безцвѣтно, точно онъ отсырѣлъ въ мокрыхъ болотныхъ испареніяхъ.
— А чортъ его знаетъ, куда тутъ итти! — злобно проворчалъ, стиснувъ зубы, землемѣръ. — Впору хоть на четверенькахъ ползти. Степ-а-анъ! — крикнулъ онъ еще разъ раздраженнымъ и плачущимъ голосомъ.
— Степанъ! — поддержалъ отрывистымъ и глухимъ басомъ студентъ.
Они долго кричали по очереди, кричали до тѣхъ поръ, пока въ страшномъ отдаленіи отъ нихъ туманъ не засвѣтился въ одномъ мѣстѣ большимъ желтымъ безформеннымъ сіяніемъ. Но это свѣтящееся мутное пятно, казалось, не приближалось къ нимъ, а медленно раскачивалось влѣво и вправо.
— Степанъ, ты, что ли? — крикнулъ въ эту сторону землемѣръ.
— Гопъ-гопъ! — отозвался изъ безконечной дали задушенный голосъ. — Никакъ Егоръ Иванычъ?
Мутное пятно въ одно мгновеніе приблизилось, разрослось, весь туманъ вокругъ сразу засіялъ золотымъ дымнымъ свѣтомъ, чья-то огромная тѣнь заметалась въ освѣщенномъ пространствѣ, и изъ темноты вдругъ вынырнулъ маленькій человѣкъ съ жестянымъ фонаремъ въ рукахъ.
— Такъ и есть, онъ самый, — сказалъ лѣсникъ, подымая фонарь на высоту лица. — А это кто съ вами? Никакъ сердюковскій барчукъ? Здравія желаемъ, Миколай Миколаичъ. Должно, ночевать будете? Милости просимъ. А я-то думаю себѣ: кто такой кричитъ? Ружье захватилъ на всякій случай.
Въ желтомъ свѣтѣ фонаря лицо Степана рѣзко и выпукло выдѣлялось изъ мрака. Все оно сплошь заросло русыми, курчавыми, мягкими волосами бороды, усовъ и бровей. Изъ этого лѣса выглядывали только маленькіе голубые глаза, вокругъ которыхъ лучами расходились тонкія морщинки, придававшія имъ всегдашнее выраженіе ласковой, усталой и въ то же время дѣтской улыбки.
— Такъ пойдемте, — сказалъ Степанъ и, повернувшись, вдругъ исчезъ, какъ будто растаялъ въ туманѣ. Большое желтое пятно его фонаря закачалось низко надъ землей, освѣщая кусочекъ узкой тропинки.
— Ну, что̀, Степанъ, все еще трясетъ тебя? — спросилъ Жмакинъ, идя вслѣдъ за лѣсникомъ.
— Все трясетъ, батюшка Егоръ Иванычъ, — отвѣтилъ издалека голосъ невидимаго Степана. — Днемъ еще крѣпимся понемногу, а какъ вечеръ, такъ и пошло трясти. Да вѣдь, Егоръ Иванычъ, ничего не подѣлаешь… Привыкли мы къ этому.
— А Марьѣ не лучше?
— Гдѣ ужъ тамъ лучше. И жена и ребятишки всѣ извелись, просто бѣда. Грудной еще ничего покуда, да къ нимъ, конечно, не пристанетъ… А мальчонку, вашего крестника, на прошлой недѣлѣ свезли въ Никольское… Это ужъ мы третьяго по счету схоронили… Позвольте-ка, Егоръ Иванычъ, я вамъ посвѣчу. Поосторожнѣе тутъ.
Сторожка лѣсника, какъ успѣлъ замѣтить Николай Николаевичъ, была поставлена на сваяхъ, такъ что между ея поломъ и землею оставалось свободное пространство, аршина въ два высотою. Раскосая, крутая лѣстница вела на крыльцо. Степанъ свѣтилъ, поднявъ фонарь надъ головой, и, проходя мимо него, студентъ замѣтилъ, что лѣсникъ весь дрожитъ мелкой, ознобной дрожью, ежась въ своемъ сѣромъ форменномъ кафтанѣ и пряча голову въ плечи.
Изъ отворенной двери пахнуло теплымъ, прѣлымъ воздухомъ мужичьяго жилья вмѣстѣ съ кислымъ запахомъ дубленыхъ полушубковъ и печенаго хлѣба. Землемѣръ первый шагнулъ черезъ порогъ, низко согнувшись подъ притолкой.
— Здравствуй, хозяюшка! — сказалъ онъ привѣтливо и развязно.
Высокая, худая женщина, стоявшая у открытаго устья печи, слегка повернулась въ сторону Жмакина, сурово и безмолвно поклонилась, не глядя на него, и опять закопошилась у шестка. Изба у Степана была большая, но закопченная, пустая и холодная и потому производила впечатлѣніе заброшеннаго, нежилого мѣста. Вдоль двухъ темныхъ бревенчатыхъ стѣнъ, сходясь къ переднему углу, шли узкія и высокія дубовыя скамейки, неудобныя ни для лежанья, ни для сидѣнья. Передній уголъ былъ занятъ множествомъ совершенно черныхъ образовъ, а вправо и влѣво висѣли, приклеенныя къ стѣнамъ хлѣбнымъ мякишемъ, извѣстныя лубочныя картины: страшный судъ со множествомъ зеленыхъ чертей и бѣлыхъ ангеловъ съ овечьими лицами, притча о Богатомъ и Лазарѣ, ступени человѣческой жизни, русскій хороводъ. Весь противоположный уголъ, тотъ, что̀ былъ сейчасъ же влѣво отъ входа, занимала большая печь, разъѣхавшаяся на треть избы. Съ нея глядѣли, свѣсившись внизъ, двѣ дѣтскія головки, съ такими бѣлыми, выгорѣвшими на солнцѣ волосами, какіе бываютъ только у деревенскихъ ребятишекъ. Наконецъ у задней стѣны стояла широкая, двухспальная кровать съ краснымъ ситцевымъ пологомъ. На ней, далеко не доставая ногами до пола, сидѣла дѣвочка лѣтъ десяти. Она качала скрипучую дѣтскую люльку и съ испугомъ въ огромныхъ свѣтлыхъ глазахъ глядѣла на вошедшихъ.
Въ углу, передъ образомъ, стоялъ пустой столъ, и надъ нимъ на металлическомъ прутѣ спускалась съ потолка висячая убогая лампа съ чернымъ отъ копоти стекломъ. Студентъ присѣлъ около стола, и тотчасъ же ему стало такъ скучно и тяжело, какъ будто бы онъ уже пробылъ здѣсь много-много часовъ въ томительномъ и вынужденномъ бездѣйствіи. Отъ лампы шелъ керосиновый чадъ, и запахъ его вызвалъ въ умѣ Сердюкова какое-то далекое, смутное, какъ сонъ, воспоминаніе. Гдѣ и когда это было? Онъ сидѣлъ одинъ въ пустой, сводчатой, гулкой комнатѣ, похожей на коридоръ; пахло ѣдкимъ чадомъ керосиновой лампы; за стѣной съ усыпляющимъ звономъ, капля по каплѣ, падала вода на чугунную плиту, а въ душѣ Сердюкова была такая длительная, сѣрая, терпѣливая скука.
— Поставь намъ самоварчикъ, Степанъ, и взбодри яишенку, — приказалъ Жмакинъ.
— Сейчасъ, батюшка Егоръ Иванычъ, сейчасъ, — засуетился Степанъ. — Марья, — неувѣренно обратился онъ къ женѣ: — какъ бы ты тамъ постаралась самоваръ? Господа будутъ чай пить.
— Да ужъ ладно. Не толкись, толкачъ, — съ неудовольствіемъ отозвалась Марья.
Она вышла въ сѣни. Землемѣръ покрестился на образа и сѣлъ за столъ. Степанъ помѣстился поодаль отъ господъ, на самомъ краю скамейки, тамъ, гдѣ стояли ведра съ водой.
— А я думаю себѣ, кто такой кричитъ? — началъ добродушно Степанъ. — Ужъ не лѣсничій ли нашъ? Да нѣтъ, думаю, куда ему ночью, — онъ ночью и дороги сюда не найдетъ. Чудно̀й онъ у насъ баринъ. Непремѣнно, чтобы ему лѣсники ружьемъ на караулъ дѣлали, по-солдатски. Первое для него удовольствіе. Выйдешь съ ружьемъ и, конечно, рапортуешь: «Ваше-скородіе, во ввѣренномъ мнѣ обходѣ чернятинской лѣсной дачи все обстоитъ благополучно»… Ну, а впрочемъ, баринъ ничего, справедливый. А что касаемо, что дѣвокъ онъ портитъ, ну, это, конечно, не наше дѣло…
Онъ замолчалъ. Слышно было, какъ рядомъ, въ сѣняхъ, Марья со звономъ накладывала угли въ самоваръ, какъ на печкѣ громко дышали дѣти. Люлька продолжала скрипѣть монотонно и жалобно. Сердюковъ вглядѣлся внимательнѣе въ лицо дѣвочки, сидѣвшей на кровати, и оно поразило его своею болѣзненною красотой и необычайнымъ, непередаваемымъ выраженіемъ. Черты этого лица, несмотря на нѣкоторую одутловатость щекъ, были такъ нѣжны и тонки, что казались нарисованными безъ тѣней и безъ красокъ на прозрачномъ фарфорѣ, и тѣмъ ярче выступали среди нихъ неестественно большіе, свѣтлые, прекрасные глаза, которые глядѣли съ задумчивымъ и наивнымъ удивленіемъ, какъ глаза у святыхъ дѣвственницъ на картинахъ прерафаэлитовъ.
— Какъ тебя зовутъ, красавица? — спросилъ ласково студентъ.
Большеглазая дѣвочка закрыла лицо руками и быстро спряталась за пологъ.
— Боится. Ну, чего ты, глупая? — сказалъ Степанъ, точно извиняясь за дочь. Онъ неловко и добродушно улыбнулся, отчего все его лицо ушло въ бороду и стало похоже на свернувшагося клубкомъ ежа. — Варей ее звать. Да ты не бойся, дурочка, баринъ добрый, — успокаивалъ онъ дѣвочку.
— И она тоже больна? — спросилъ Николай Николаевичъ.
— Что-съ? — переспросилъ Степанъ. Густая щетина на его лицѣ разошлась, и опять изъ нея выглянули добрые, усталые глаза. — Больная, вы спрашиваете? Всѣ мы тутъ больные. И жена, и эта вотъ, и тѣ, что̀ на печкѣ. Всѣ. Во вторникъ третье дитя хоронили. Конечно, мѣстность у насъ сырая, это главное. Трясемся вотъ, и шабашъ!..
— Лѣчились бы, — сказалъ, покачавъ головой, студентъ. — Зайди какъ-нибудь ко мнѣ въ Сердюковку, я хины дамъ.
— Спасибо, Миколай Миколаевичъ, дай вамъ Богъ здоровья. Пробовали мы лѣчиться, да что-то ничего не выходитъ, — безнадежно развелъ руками Степанъ. — Трое вотъ, конечно, умерли у меня… Главная сила, мокреть здѣсь, болото, ну и духъ отъ него тяжелый, ржавый.
— Отчего же вы не переведетесь куда-нибудь въ другое мѣсто?
— Чего-съ? Да, въ другое мѣсто, вы сказываете? — опять переспросилъ Степанъ. Казалось, онъ не сразу понималъ то, что̀ ему говорятъ, и съ видимымъ усиліемъ, точно стряхивая съ себя дремоту, направлялъ на слова Сердюкова свое вниманіе. — Оно бы, баринъ, чего лучше перевестись. Да вѣдь все равно, кому-нибудь и здѣсь жить надо. Дача, конечно, аграматная, и безъ лѣсника никакъ невозможно. Не мы — такъ другіе. До меня въ этой самой сторожкѣ жилъ лѣсникъ Галактіонъ, трезвый былъ такой человѣкъ, самостоятельный… Ну, конечно, похоронилъ сначала двоихъ ребятокъ, потомъ жену, а потомъ и самъ померъ. Я такъ полагаю, Миколай Миколаичъ, что это все равно, гдѣ жить. Ужъ Батюшка, Царь небесный, Онъ лучше знаетъ, кому гдѣ надлежитъ жить и что̀ дѣлать.
Марья вошла съ самоваромъ, отворивъ и затворивъ за собою дверь локтемъ.
— Усѣлся, трутень безмедовый! — накинулась она на Степана. — Подай хоть чашки-то!..
Она съ такою силой поставила на столъ самоваръ, точно хотѣла бросить его. Лицо у нея было не по лѣтамъ старое, изможденное, землистаго цвѣта; на щекахъ сквозь кору мелкихъ, частыхъ морщинъ горѣлъ нездоровый кирпичный румянецъ, а глаза неестественно сильно блестѣли. Съ такимъ же сердитымъ видомъ она швырнула на столъ чашки, блюдечки и коровай хлѣба.
Сердюковъ отказался отъ чая. Онъ сидѣлъ разстроенный, недоумѣвающій, удрученный всѣмъ, что̀ онъ видѣлъ и слышалъ сегодня. Мелочное, безсильно-язвительное недоброжелательство землемѣра, тихая покорность Степана передъ таинственной и жестокой судьбой, молчаливое раздраженіе его жены, видъ дѣтей, медленно, одинъ за другимъ, умирающихъ отъ болотной лихорадки, — все это сливалось въ одно гнетущее впечатлѣніе, похожее на болѣзненную, колючую, виноватую жалость, которую мы чувствуемъ, глядя пристально въ глаза умной больной собаки или въ печальные глаза идіота, которая овладѣваетъ нами, когда мы слышимъ или читаемъ про добрыхъ, ограниченныхъ и обманутыхъ людей. И здѣсь, казалось Сердюкову, въ этой бѣдной, узкой и скучной жизни, былъ чей-то злой и несправедливый обманъ.
Землемѣръ молча пилъ чашку за чашкой и жадно ѣлъ хлѣбъ, откусывая прямо отъ ломтя большими полукруглыми кусками. Во время ѣды связки сухожилій ходили у него подъ скулами, точно пучки струнъ, обтянутыхъ тонкою кожей, а глаза глядѣли равнодушно и тускло, какъ глаза жующаго животнаго. Изъ всей семьи только одинъ Степанъ согласился, послѣ долгихъ уговоровъ, выпить чашку чаю. Онъ пилъ ее долго и шумно, дуя на блюдечко, вздыхая и съ трескомъ грызя сахаръ. Окончивъ чай, онъ перекрестился, перевернулъ чашку вверхъ дномъ, а оставшійся у него въ рукахъ крошечный кусочекъ сахару бережливо положилъ обратно въ засиженную мухами жестяную коробочку.
Вяло и тоскливо тянулось время, и Сердюковъ думалъ о томъ, какъ много еще будетъ впереди скучныхъ и длинныхъ вечеровъ въ этой душной избѣ, затерявшейся одинокимъ островкомъ въ морѣ сырого, ядовитаго тумана. Потухавшій самоваръ вдругъ запѣлъ тонкимъ воющимъ голосомъ, въ которомъ слышалось привычное безысходное отчаяніе. Люлька не скрипѣла больше, но въ углу за печкой однообразно, черезъ правильные промежутки, кричалъ, навѣвая дремоту, сверчокъ. Дѣвочка, сидѣвшая на кровати, уронила руки между колѣнъ и задумчиво, какъ очарованная, глядѣла на огонь лампы. Ея громадные, съ неземнымъ выраженіемъ глаза еще больше расширились, а голова склонилась набокъ съ безсознательной и покорной граціей. О чемъ думала она, что чувствовала, глядя такъ пристально на огонь? Временами ея худенькія ручки тянулись въ долгой, лѣнивой истомѣ, и тогда въ ея глазахъ мелькала на мгновеніе странная, едва уловимая улыбка, въ которой было что-то лукавое, нѣжное и ожидающее: точно она знала, тайкомъ отъ остальныхъ людей, о чемъ-то сладкомъ, болѣзненно-блаженномъ, что̀ ожидало ее въ тишинѣ и въ темнотѣ ночи. И въ голову студента пришла странная, тревожная, почти суевѣрная мысль о таинственной власти болѣзни надъ этой семьей. Глядя въ необыкновенные глаза дѣвочки, онъ думалъ о томъ, что, можетъ-быть, для нея не существуетъ обыкновенной, будничной жизни. Медленно и равнодушно проходитъ для нея длинный день, съ его однообразными заботами, съ его безпокойнымъ шумомъ и суетой, съ его назойливымъ свѣтомъ. Но наступаетъ вечеръ, и вотъ, вперивъ глаза въ огонь, дѣвочка томится нетерпѣливымъ ожиданіемъ ночи. А ночью духъ неизлѣчимой болѣзни, измозжившій слабое дѣтское тѣло, овладѣваетъ ея маленькимъ мозгомъ и окутываетъ его дикими, мучительно-блаженными грезами…
Гдѣ-то давнымъ-давно Сердюковъ видѣлъ сепію извѣстнаго художника. Картина эта такъ и называлась «Малярія». На краю болота, около воды, въ которой распустились бѣлыя кувшинки, лежитъ дѣвочка, широко разметавъ во снѣ руки. А изъ болота, вмѣстѣ съ туманомъ, теряясь въ немъ легкими складками одежды, подымается тонкій, неясный призракъ женской фигуры съ огромными дикими глазами и медленно, страшно медленно тянется къ ребенку. Сердюковъ вспомнилъ вдругъ эту забытую картину и тотчасъ же почувствовалъ, какъ мистическій страхъ холодною щеткой проползъ у него по спинѣ отъ затылка до поясницы.
— Ну-съ, въ Америкѣ такой обычай: посидятъ-посидятъ, да и спать, — сказалъ землемѣръ, вставая, со стула. — Стели-ка намъ, Марья.
Всѣ поднялись съ своихъ мѣстъ. Дѣвочка заложила за голову сцѣпленные пальцы рукъ и сильно потянулась всѣмъ тѣломъ. Она зажмурила глаза, но губы ея улыбались радостно и мечтательно. Зѣвая и потягиваясь, Марья принесла двѣ большихъ охапки сѣна. Съ лица ея сошло сердитое выраженіе, блестящіе глаза смотрѣли мягче, и въ нихъ было то же странное выраженіе нетерпѣливаго и томнаго ожиданія.
Покуда она сдвигала лавки и стелила на нихъ сѣно, Николай Николаевичъ вышелъ на крыльцо. Ни впереди ни по сторонамъ ничего не было видно, кромѣ плотнаго, сѣраго, влажнаго тумана, и высокое крыльцо, казалось, плавало въ немъ, какъ лодка въ морѣ. И когда онъ вернулся обратно въ избу, то его лицо, волосы и одежда были холодны и мокры, точно они насквозь пропитались ѣдкимъ болотнымъ туманомъ.
Студентъ и землемѣръ легли на лавки, головами подъ образа и ногами врозь. Степанъ устроился на полу, около печки. Онъ потушилъ лампу, и долго было слышно, какъ онъ шепталъ молитвы и, кряхтя, укладывался. Потомъ откуда-то прошмыгнула на кровать Марья, безшумно ступая босыми ногами. Въ избѣ было тихо. Только сверчокъ однообразно, черезъ каждыя пять секундъ, издавалъ свое монотонное, усыпляющее цырканье, да муха билась объ оконное стекло и настойчиво жужжала, точно повторяя все одну и ту же докучную, безконечную жалобу.
Несмотря на усталость, Сердюковъ не могъ заснуть. Онъ лежалъ на спинѣ съ открытыми глазами и прислушивался къ осторожнымъ ночнымъ звукамъ, которые въ темнотѣ, во время безсонницы, пріобрѣтаютъ такую странную отчетливость. Землемѣръ заснулъ почти мгновенно. Онъ дышалъ открытымъ ртомъ, и казалось, что при каждомъ вздохѣ у него въ горлѣ лопалась тоненькая перепонка, сквозь которую быстро и сразу прорывался задержанный воздухъ. Дѣвочка, лежавшая на кровати рядомъ съ матерью, вдругъ проговорила торопливо и неясно длинную фразу… Двое дѣтей на печкѣ дышали часто и усиленно, точно стараясь сдунуть со своихъ губъ палящій лихорадочный зной… Степанъ тихо, протяжно стоналъ при каждомъ вздохѣ.
— М-а-а-мка, пи-и-ить! — капризно и сонно запросилъ дѣтскій голосъ.
Марья послушно вскочила съ кровати и зашлепала босыми ногами къ ведру. Студентъ слышалъ, какъ заплескалась вода въ желѣзномъ ковшѣ, и какъ ребенокъ долго и жадно пилъ большими, громкими глотками, останавливаясь, чтобы перевести духъ. И опять все стихло. Размѣренно лопалась въ груди землемѣра тонкая перепонка, жалобно билась о стекло муха, и часто-часто, какъ маленькіе паровозики, дышали дѣтскія грудки. Старшая дѣвочка вдругъ проснулась и сѣла на кровати. Она долго силилась что-то выговорить, но не могла и только стучала зубами въ страшномъ ознобѣ. «Хо-о-ло-дно!» — разслышалъ наконецъ Сердюковъ прерывистые, заикающіеся звуки. Марья со вздохами и нѣжнымъ шопотомъ укутала дѣвочку тулупомъ, но студентъ долго еще слышалъ въ темнотѣ сухое и частое щелканье ея зубовъ.
Сердюковъ напрасно употреблялъ всѣ знакомыя ему средства, чтобы уснуть. Считалъ онъ до ста и далѣе, повторялъ знакомые стихи и jus’ы изъ пандектовъ, старался представить себѣ блестящую точку и волнующуюся поверхность моря. Но испытанныя средства не помогали. Кругомъ часто и жарко дышали больныя груди, и въ душной темнотѣ чудилось таинственное присутствіе кровожаднаго и незримаго духа, который, какъ проклятіе, поселился въ избѣ лѣсника.
Около кровати заплакалъ ребенокъ. Мать спросонья толкнула люльку и, сама борясь съ дремотой, запѣла подъ жалобный скрипъ веревокъ старинную колыбельную пѣсню:
Аа—аа—аа—а!
И всѣ лю-ю-ди-и спятъ,
И всѣ звѣ-ѣ-ри-и спятъ…
Лѣниво и зловѣще раздавалась въ тишинѣ, переходя изъ полутона въ полутонъ, эта печальная, усыпляющая пѣсня, и чѣмъ-то древнимъ, чудовищно-далекимъ вѣяло отъ ея наивной, грубой мелодіи. Казалось, что именно такъ, хотя и безъ словъ, должны были пѣть загадочные и жалкіе полулюди на зарѣ человѣческой жизни, глубоко за предѣлами исторіи. Вымирающіе, подавленные ужасами ночи и своею безпомощностью, сидѣли они голые въ прибрежныхъ пещерахъ, у первобытнаго огня, глядѣли на таинственное пламя и, обхвативъ руками острыя колѣни, качались взадъ и впередъ подъ звуки унылаго, безконечно долгаго, воющаго мотива.
Кто-то постучалъ снаружи въ окно, надъ самой головой студента, который вздрогнулъ отъ неожиданности. Степанъ поднялся съ полу. Онъ долго стоялъ на одномъ мѣстѣ, чмокалъ губами и, точно жалѣя разстаться съ дремотою, лѣниво чесалъ грудь и голову. Потомъ, сразу очнувшись, онъ подошелъ къ окну, прильнулъ къ нему лицомъ и крикнулъ въ темноту:
— Кто тамъ?
— Гу-у-у, — глухо, черезъ стекло, загудѣлъ чей-то голосъ.
— Въ Кислинской? — спросилъ вдругъ Степанъ невидимаго человѣка. — Ага, слышу. Поѣзжай съ Богомъ, я сейчасъ.
— Что̀? Что̀ такое, Степанъ? — тревожно спросилъ студентъ.
Степанъ шарилъ наугадъ рукой въ печкѣ, ища спичекъ.
— Эхъ… иттить надо-ть, — сказалъ онъ съ сожалѣніемъ. — Ну, да ничего не подѣлаешь… Пожаръ, видишь, перекинулся къ намъ въ Кислинскую дачу, такъ вотъ лѣсничій велѣлъ всѣхъ лѣсниковъ согнать… Сейчасъ объѣзчикъ пріѣзжалъ верхомъ.
Вздыхая, кряхтя и позѣвывая, Степанъ зажегъ лампу и одѣлся. Когда онъ вышелъ въ сѣни, Марья быстро и легко скользнула съ кровати и пошла затворить за нимъ двери. Изъ сѣней вдругъ ворвался въ нагрѣтую комнату вмѣстѣ съ холодомъ, точно чье-то ядовитое дыханіе, гнилой, приторный запахъ тумана.
— Взялъ бы фонарь-то съ собою, — сказала за дверями Марья.
— Чего тамъ! Съ фонаремъ еще хуже дорогу потеряешь, — отвѣтилъ глухо, точно изъ-подъ полу, спокойный голосъ Степана.
Опершись подбородкомъ о подоконникъ, Сердюковъ прижался лицомъ къ стеклу. На дворѣ было темно отъ ночи и сѣро отъ тумана. Изъ отверстій, которыя оставались между рамой и плохо пригнанными стеклами, дулъ острыми, тонкими струйками холодный воздухъ. Подъ окномъ послышались тяжелые, торопливые шаги Степана, но его самого не было видно, — туманъ и ночь поглотили его. Безъ разсужденій, безъ жалобъ, разбитый лихорадкой, онъ всталъ среди ночи и пошелъ въ эту сырую тьму, въ это ужасное, таинственное безмолвіе. Здѣсь было что-то совершенно непонятное для студента. Онъ вспомнилъ сегодняшнюю вечернюю дорогу, мутно-бѣлыя завѣсы тумана по сторонамъ плотины, мягкое колебаніе почвы подъ ногами, низкій протяжный крикъ выпи, — и ему стало нестерпимо, по-дѣтски жутко. Какая загадочная, невѣроятная жизнь копошилась по ночамъ въ этомъ огромномъ, густомъ, мѣстами бездонномъ болотѣ? Какіе уродливые гады извивались и ползали въ немъ между мокрымъ камышомъ и корявыми кустами вербы? А Степанъ шелъ теперь черезъ это болото, совсѣмъ одинъ, тихо повинуясь судьбѣ, безъ страха въ сердцѣ, но дрожа отъ холода, отъ сырости и отъ пожиравшей его лихорадки, отъ той самой лихорадки, которая унесла въ могилу трехъ его дѣтей и, навѣрное, унесетъ остальныхъ. И этотъ простосердечный человѣкъ, съ его наёженной бородой и кроткими, усталыми глазами, былъ теперь непостижимъ, почти жутокъ для Сердюкова.
На студента нашло тяжелое, чуткое забытье. Онъ видѣлъ блѣдные, неясные образы лицъ и предметовъ и въ то же время сознавалъ, что спитъ, и говорилъ себѣ: «Вѣдь это сонъ, это мнѣ только кажется…» Въ смутныхъ и печальныхъ грезахъ мѣшались все тѣ же самыя впечатлѣнія, которыя онъ переживалъ днемъ: съемка въ пахучемъ сосновомъ лѣсу, подъ солнечнымъ припекомъ, узкая лѣсная тропинка, туманъ по бокамъ плотины, изба Степана и онъ самъ съ его женой и дѣтьми. Снилось также Сердюкову, что онъ горячо, до боли въ сердцѣ, споритъ съ землемѣромъ. «Къ чему эта жизнь? — говоритъ онъ со страстными слезами на глазахъ. — Кому нужно это жалкое, нечеловѣческое прозябаніе? Какой смыслъ въ болѣзняхъ и въ смерти милыхъ, ни въ чемъ неповинныхъ дѣтей, у которыхъ высасываетъ кровь уродливый болотный вампиръ? Какой отвѣтъ, какое оправданіе можетъ дать судьба въ ихъ страданіяхъ?» Но землемѣръ досадливо морщился и отворачивалъ лицо. Ему давно надоѣли философскіе разговоры. А Степанъ стоялъ тутъ же и улыбался ласково и снисходительно. Онъ тихо покачивалъ головой, какъ будто жалѣя этого нервнаго и добраго юношу, который не понимаетъ, что человѣческая жизнь скучна, бѣдна и противна, и что не все ли равно, гдѣ умереть, — на войнѣ или въ путешествіи, дома или въ гнилой болотной трясинѣ?
И когда Сердюковъ очнулся, то ему показалось, что онъ не спалъ, а только думалъ упорно и безпорядочно объ этихъ вещахъ. На дворѣ уже начиналось утро. Въ туманѣ попрежнему нельзя было ничего разобрать, но онъ былъ уже бѣлаго молочнаго цвѣта и медленно колебался, какъ тяжелая, готовая подняться занавѣсь.
Сердюкову вдругъ жадно, до страданія, захотѣлось увидѣть солнце и вздохнуть яснымъ, чистымъ воздухомъ лѣтняго утра. Онъ быстро одѣлся и вышелъ на крыльцо. Влажная волна густого ѣдкаго тумана, хлынувъ ему въ ротъ, заставила его раскашляться. Низко нагибаясь, чтобы различить дорогу, Сердюковъ перебѣжалъ плотину и быстрыми шагами пошелъ вверхъ. Туманъ садился ему на лицо, смачивалъ усы и рѣсницы, чувствовался на губахъ, но съ каждымъ шагомъ дышать становилось легче и легче. Точно карабкаясь изъ глубокой и сырой пропасти, взбѣжалъ наконецъ Сердюковъ на высокій песчаный бугоръ и задохнулся отъ прилива невыразимой радости. Туманъ лежалъ бѣлой колыхающейся безконечною гладью у его ногъ, но надъ нимъ сіяло голубое небо, шептались душистыя зеленыя вѣтви, а золотые лучи солнца звенѣли ликующимъ торжествомъ побѣды.