уголъ былъ занятъ множествомъ совершенно черныхъ образовъ, а вправо и влѣво висѣли, приклеенныя къ стѣнамъ хлѣбнымъ мякишемъ, извѣстныя лубочныя картины: страшный судъ со множествомъ зеленыхъ чертей и бѣлыхъ ангеловъ съ овечьими лицами, притча о Богатомъ и Лазарѣ, ступени человѣческой жизни, русскій хороводъ. Весь противоположный уголъ, тотъ, что̀ былъ сейчасъ же влѣво отъ входа, занимала большая печь, разъѣхавшаяся на треть избы. Съ нея глядѣли, свѣсившись внизъ, двѣ дѣтскія головки, съ такими бѣлыми, выгорѣвшими на солнцѣ волосами, какіе бываютъ только у деревенскихъ ребятишекъ. Наконецъ у задней стѣны стояла широкая, двухспальная кровать съ краснымъ ситцевымъ пологомъ. На ней, далеко не доставая ногами до пола, сидѣла дѣвочка лѣтъ десяти. Она качала скрипучую дѣтскую люльку и съ испугомъ въ огромныхъ свѣтлыхъ глазахъ глядѣла на вошедшихъ.
Въ углу, передъ образомъ, стоялъ пустой столъ, и надъ нимъ на металлическомъ прутѣ спускалась съ потолка висячая убогая лампа съ чернымъ отъ копоти стекломъ. Студентъ присѣлъ около стола, и тотчасъ же ему стало такъ скучно и тяжело, какъ будто бы онъ уже пробылъ здѣсь много-много часовъ въ томительномъ и вынужденномъ бездѣйствіи. Отъ лампы шелъ керосиновый чадъ, и запахъ его вызвалъ въ умѣ Сердюкова какое-то далекое, смутное, какъ сонъ, воспоминаніе. Гдѣ и когда это было? Онъ сидѣлъ одинъ въ пустой, сводчатой, гулкой комнатѣ, похожей на коридоръ; пахло ѣдкимъ чадомъ керосиновой лампы; за стѣной съ усыпляющимъ звономъ, капля по каплѣ, падала вода на чугунную плиту, а въ душѣ Сердюкова была такая длительная, сѣрая, терпѣливая скука.
— Поставь намъ самоварчикъ, Степанъ, и взбодри яишенку, — приказалъ Жмакинъ.
