— Сейчасъ, батюшка Егоръ Иванычъ, сейчасъ, — засуетился Степанъ. — Марья, — неувѣренно обратился онъ къ женѣ: — какъ бы ты тамъ постаралась самоваръ? Господа будутъ чай пить.
— Да ужъ ладно. Не толкись, толкачъ, — съ неудовольствіемъ отозвалась Марья.
Она вышла въ сѣни. Землемѣръ покрестился на образа и сѣлъ за столъ. Степанъ помѣстился поодаль отъ господъ, на самомъ краю скамейки, тамъ, гдѣ стояли ведра съ водой.
— А я думаю себѣ, кто такой кричитъ? — началъ добродушно Степанъ. — Ужъ не лѣсничій ли нашъ? Да нѣтъ, думаю, куда ему ночью, — онъ ночью и дороги сюда не найдетъ. Чудно̀й онъ у насъ баринъ. Непремѣнно, чтобы ему лѣсники ружьемъ на караулъ дѣлали, по-солдатски. Первое для него удовольствіе. Выйдешь съ ружьемъ и, конечно, рапортуешь: «Ваше-скородіе, во ввѣренномъ мнѣ обходѣ чернятинской лѣсной дачи все обстоитъ благополучно»… Ну, а впрочемъ, баринъ ничего, справедливый. А что касаемо, что дѣвокъ онъ портитъ, ну, это, конечно, не наше дѣло…
Онъ замолчалъ. Слышно было, какъ рядомъ, въ сѣняхъ, Марья со звономъ накладывала угли въ самоваръ, какъ на печкѣ громко дышали дѣти. Люлька продолжала скрипѣть монотонно и жалобно. Сердюковъ вглядѣлся внимательнѣе въ лицо дѣвочки, сидѣвшей на кровати, и оно поразило его своею болѣзненною красотой и необычайнымъ, непередаваемымъ выраженіемъ. Черты этого лица, несмотря на нѣкоторую одутловатость щекъ, были такъ нѣжны и тонки, что казались нарисованными безъ тѣней и безъ красокъ на прозрачномъ фарфорѣ, и тѣмъ ярче выступали среди нихъ неестественно большіе, свѣтлые, прекрасные глаза, которые глядѣли съ задумчивымъ и наивнымъ удивленіемъ, какъ глаза у святыхъ дѣвственницъ на картинахъ прерафаэлитовъ.
