Лѣниво и зловѣще раздавалась въ тишинѣ, переходя изъ полутона въ полутонъ, эта печальная, усыпляющая пѣсня, и чѣмъ-то древнимъ, чудовищно-далекимъ вѣяло отъ ея наивной, грубой мелодіи. Казалось, что именно такъ, хотя и безъ словъ, должны были пѣть загадочные и жалкіе полулюди на зарѣ человѣческой жизни, глубоко за предѣлами исторіи. Вымирающіе, подавленные ужасами ночи и своею безпомощностью, сидѣли они голые въ прибрежныхъ пещерахъ, у первобытнаго огня, глядѣли на таинственное пламя и, обхвативъ руками острыя колѣни, качались взадъ и впередъ подъ звуки унылаго, безконечно долгаго, воющаго мотива.
Кто-то постучалъ снаружи въ окно, надъ самой головой студента, который вздрогнулъ отъ неожиданности. Степанъ поднялся съ полу. Онъ долго стоялъ на одномъ мѣстѣ, чмокалъ губами и, точно жалѣя разстаться съ дремотою, лѣниво чесалъ грудь и голову. Потомъ, сразу очнувшись, онъ подошелъ къ окну, прильнулъ къ нему лицомъ и крикнулъ въ темноту:
— Кто тамъ?
— Гу-у-у, — глухо, черезъ стекло, загудѣлъ чей-то голосъ.
— Въ Кислинской? — спросилъ вдругъ Степанъ невидимаго человѣка. — Ага, слышу. Поѣзжай съ Богомъ, я сейчасъ.
— Что̀? Что̀ такое, Степанъ? — тревожно спросилъ студентъ.
Степанъ шарилъ наугадъ рукой въ печкѣ, ища спичекъ.
— Эхъ… иттить надо-ть, — сказалъ онъ съ сожалѣніемъ. — Ну, да ничего не подѣлаешь… Пожаръ, видишь, перекинулся къ намъ въ Кислинскую дачу, такъ вотъ лѣсничій велѣлъ всѣхъ лѣсниковъ согнать… Сейчасъ объѣзчикъ пріѣзжалъ верхомъ.
