— Какъ тебя зовутъ, красавица? — спросилъ ласково студентъ.
Большеглазая дѣвочка закрыла лицо руками и быстро спряталась за пологъ.
— Боится. Ну, чего ты, глупая? — сказалъ Степанъ, точно извиняясь за дочь. Онъ неловко и добродушно улыбнулся, отчего все его лицо ушло въ бороду и стало похоже на свернувшагося клубкомъ ежа. — Варей ее звать. Да ты не бойся, дурочка, баринъ добрый, — успокаивалъ онъ дѣвочку.
— И она тоже больна? — спросилъ Николай Николаевичъ.
— Что-съ? — переспросилъ Степанъ. Густая щетина на его лицѣ разошлась, и опять изъ нея выглянули добрые, усталые глаза. — Больная, вы спрашиваете? Всѣ мы тутъ больные. И жена, и эта вотъ, и тѣ, что̀ на печкѣ. Всѣ. Во вторникъ третье дитя хоронили. Конечно, мѣстность у насъ сырая, это главное. Трясемся вотъ, и шабашъ!..
— Лѣчились бы, — сказалъ, покачавъ головой, студентъ. — Зайди какъ-нибудь ко мнѣ въ Сердюковку, я хины дамъ.
— Спасибо, Миколай Миколаевичъ, дай вамъ Богъ здоровья. Пробовали мы лѣчиться, да что-то ничего не выходитъ, — безнадежно развелъ руками Степанъ. — Трое вотъ, конечно, умерли у меня… Главная сила, мокреть здѣсь, болото, ну и духъ отъ него тяжелый, ржавый.
— Отчего же вы не переведетесь куда-нибудь въ другое мѣсто?
— Чего-съ? Да, въ другое мѣсто, вы сказываете? — опять переспросилъ Степанъ. Казалось, онъ не сразу понималъ то, что̀ ему говорятъ, и съ видимымъ усиліемъ, точно стряхивая съ себя дремоту, направлялъ на слова Сердюкова свое вниманіе. — Оно бы, баринъ, чего лучше перевестись. Да вѣдь все равно, кому-нибудь и