Да вѣдь, Егоръ Иванычъ, ничего не подѣлаешь… Привыкли мы къ этому.
— А Марьѣ не лучше?
— Гдѣ ужъ тамъ лучше. И жена и ребятишки всѣ извелись, просто бѣда. Грудной еще ничего покуда, да къ нимъ, конечно, не пристанетъ… А мальчонку, вашего крестника, на прошлой недѣлѣ свезли въ Никольское… Это ужъ мы третьяго по счету схоронили… Позвольте-ка, Егоръ Иванычъ, я вамъ посвѣчу. Поосторожнѣе тутъ.
Сторожка лѣсника, какъ успѣлъ замѣтить Николай Николаевичъ, была поставлена на сваяхъ, такъ что между ея поломъ и землею оставалось свободное пространство, аршина въ два высотою. Раскосая, крутая лѣстница вела на крыльцо. Степанъ свѣтилъ, поднявъ фонарь надъ головой, и, проходя мимо него, студентъ замѣтилъ, что лѣсникъ весь дрожитъ мелкой, ознобной дрожью, ежась въ своемъ сѣромъ форменномъ кафтанѣ и пряча голову въ плечи.
Изъ отворенной двери пахнуло теплымъ, прѣлымъ воздухомъ мужичьяго жилья вмѣстѣ съ кислымъ запахомъ дубленыхъ полушубковъ и печенаго хлѣба. Землемѣръ первый шагнулъ черезъ порогъ, низко согнувшись подъ притолкой.
— Здравствуй, хозяюшка! — сказалъ онъ привѣтливо и развязно.
Высокая, худая женщина, стоявшая у открытаго устья печи, слегка повернулась въ сторону Жмакина, сурово и безмолвно поклонилась, не глядя на него, и опять закопошилась у шестка. Изба у Степана была большая, но закопченная, пустая и холодная и потому производила впечатлѣніе заброшеннаго, нежилого мѣста. Вдоль двухъ темныхъ бревенчатыхъ стѣнъ, сходясь къ переднему углу, шли узкія и высокія дубовыя скамейки, неудобныя ни для лежанья, ни для сидѣнья. Передній