Белая акация (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)
| Бѣлая акація |
Опубл.: 1911. Источникъ:  Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 7. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. |
Дорогой старый дружище Вася!
А я васъ все ждалъ и ждалъ. А вы, оказывается, уѣхали изъ Одессы и не забѣжали даже проститься. Неужели вы испугались той потребительницы хлѣба, которая, по моей оплошности, ворвалась диссонансомъ въ наше милое тріо (вы, Зиночка и я)? — Успокойтесь же. Это типъ вамъ извѣстный, по частямъ въ разныхъ мѣстахъ хорошо вами описанный. Это — «Халдейская женщина», изъ семейства «собаковыхъ», specias — «халда vulgaris».
Удивляетесь ли вы тому, что спустя годъ послѣ свадьбы я пишу такимъ тономъ о своей собственной женѣ? Не удивляетесь ли еще больше тому, какъ это я, человѣкъ съ большимъ житейскимъ опытомъ, человѣкъ проницательный и со вкусомъ, могъ заключить такое чудовищное супружество? Вѣдь вы все хорошо замѣтили — не правда ли? И это нестерпимое жеманство, изображающее, по ея мнѣнію, самый лучшій свѣтскій тонъ, и показную слащавую интимность съ мужемъ при постороннихъ, и ужасный одесскій языкъ, и ея картавое сюсюканье избалованнаго пятилѣтняго младенца, и нелѣпую сцену ревности, которую она закатила нашей бѣдной, кроткой, изящной Зиночкѣ, и ея чудовищную авторитетность невѣжды во всѣхъ отрасляхъ науки, искусства и жизни, и пронзительный голосъ, и это безбожное многословіе, заткнувшее намъ всѣмъ рты, наконецъ, эту трижды дурацкую ссору, гдѣ полѣзло наружу все грязное бѣлье нашей семейной жизни — одностороннюю ссору, потому что — вы помните? — кричала только она, а я молчалъ съ видомъ христіанскаго мученика, или, вѣрнѣе, съ видомъ побитой собачонки, давно привыкшей къ жестокому и несправедливому обращенію.
Но еще удивительнѣе причина, толкнувшая меня на этотъ злосчастный бракъ. Вѣрите ли вы въ колдовство? Ну, конечно, не вѣрите. Такъ вотъ, въ наши прозаическіе дни именно надо мной было совершено чудо, волшебство, очарованіе — называйте, какъ хотите. Я былъ отравленъ, одурманенъ, превращенъ въ слюняваго, восторженнаго и влюбленнаго идіота не чѣмъ инымъ, какъ этой проклятой, чортъ ее побери, бѣлой акаціей.
Вы помните, конечно, очаровательную весну у насъ на сѣверѣ, съ ея тихими, томными, медленно гаснущими зорями, съ несказанными ароматами травъ и цвѣтовъ, съ соловьиными трелями, съ отраженіями звѣздъ въ спящей водѣ спокойной рѣки, между камышами… со всѣми ея чудесами и поэзіей? Здѣсь на югѣ нѣтъ совсѣмъ весны. Вчера еще деревья были блѣдно-сѣрыми отъ покрывающихъ ихъ почекъ, а ночью прошумѣлъ теплый, крупный дождь, и, глядишь, на утро все блеститъ и трепещетъ свѣжей зеленью, и сразу наступило южное лѣто, знойное, душное, назойливое, пыльное…
И цвѣты здѣсь ничѣмъ не пахнутъ, или, вѣрнѣе, пахнутъ не тѣмъ, чѣмъ слѣдуетъ. Въ запахѣ сирени чувствуется примѣсь бензина и пыли, резеда отдаетъ нюхательнымъ табакомъ, левкой — капустой, жасминъ — навозомъ.
Но бѣлая акація — дѣло совсѣмъ другого рода. Однажды утромъ неопытный сѣверянинъ идетъ по улицѣ и вдругъ останавливается, изумленный диковиннымъ, незнакомымъ, никогда неслыханнымъ ароматомъ. Какая-то щекочущая радость заключена въ этомъ пряномъ благоуханіи, заставляющемъ раздуваться ноздри и губы улыбаться. Такъ пахнетъ бѣлая акація.
Однако на другой день совсѣмъ другое впечатлѣніе. Вы чувствуете, что весь городъ, благодаря какой-то модѣ, продушенъ тѣми сладкими, терпкими, крѣпкими, теперешними духами, отъ которыхъ хочется чихать и отъ которыхъ, въ самомъ дѣлѣ, чихаютъ и вертятъ носомъ собаки. На слѣдующій день пахнетъ уже не духами, а противными, дешевыми, пахучими конфетами, или тѣмъ ужаснымъ душистымъ мыломъ, запахъ котораго на рукахъ не вывѣтривается въ теченіе сутокъ. Еще черезъ день вы начинаете злостно ненавидѣть бѣлую акацію. Ея бѣлыя, висячія гроздья повсюду: въ садахъ, на улицахъ, въ паркахъ и въ ресторанахъ на столикахъ, онѣ вплетены въ гривы извозчичьихъ лошадей, воткнуты въ петлички мужчинъ и въ волосы женщинъ, украшаютъ вагоны трамваевъ и конокъ, привязаны къ собачьимъ ошейникамъ.
Нѣтъ нигдѣ спасенія отъ этого одуряющаго цвѣтка, и весь городъ на нѣсколько недѣль охваченъ повальнымъ безуміемъ, одержимъ какой-то чудовищной эпидеміей любовной горячки. Таково весеннее свойство этого дьявольскаго растенія. Влюблены положительно всѣ: люди, животныя, деревья, травы и даже, кажется, неодушевленные предметы, влюблены старики, старухи и дѣти, гласные думы, хлѣбные маклеры, бурженники и лапетутники (двѣ загадочныя профессіи, извѣстныя только Одессѣ), гимназисты приготовительнаго класса, телеграфныя барышни, городовые, горничныя, приказчики, биржевые зайцы, булочники, капитаны кораблей, рестораторы, газетчики и даже педагоги. Какая-то неизслѣдованная зараза, какой-то таинственный микробъ заключенъ въ ароматѣ бѣлой акаціи.
На коренныхъ обывателей эта болѣзнь дѣйствуетъ сравнителыю умѣренно, — такъ же, какъ на природныхъ жителяхъ Кавказа слабо отражается болотная лихорадка, или на европейцахъ — корь. Но свѣжему, пріѣзжему человѣку, особенно сѣверянину, весенніе цвѣты бѣлой акаціи сулятъ преждевременную гибель.
Такъ случилось и со мною. Я нанялъ дачную комнатку на одномъ изъ безчисленныхъ одесскихъ Фонтановъ. У моихъ оконъ росла акація, ея вѣтви лѣзли въ открытыя окна, и ея бѣлые цвѣты, похожіе на бѣлыхъ мотыльковъ, сомкнувшихъ поднятыя крылья, сыпались ко мнѣ на полъ, на кровать и въ чай. Когда я обосновался на дачѣ, весенняя эпидемія была уже въ полномъ разгарѣ. По вечерамъ на станцію трамвая выплывало все мѣстное молодое населеніе. Юноши и дѣвицы ходили другъ къ другу навстрѣчу цѣлыми сплошными, тѣсными массами, подобно рыбѣ во время метанія икры. И всѣ смѣялись, и ворковали, и грызли подсолнухи. Надъ вечерней толпой стоялъ сплошной трескъ сѣмечекъ и любовный, безсмысленный говоръ, подобный больботанію тетеревовъ на токовищѣ. И акація, акація, акація… Тутъ-то я и захватилъ мою болѣзнь, постигшую меня въ самой тяжелой формѣ.
Она была дочерью той дамы, хозяйки столовой, гдѣ я питался скумбріей, баклажанами, помидорами и прованскимъ масломъ. Мать была толстая крикунья, съ замасленной горой вмѣсто груди, съ краснымъ лицомъ и руками прачки. Дочь присутствовала въ столовой для украшенія стола. У нея былъ свѣжій цвѣтъ лица, толстыя губы, миндалевидные темные глаза и молодость. Съ матерью была она схожа такъ же, какъ два экземпляра одной и той же книги: экземпляръ свѣжій и экземпляръ подержаный. Но даже и это не остановило меня. Я уподобился лѣтней мухѣ на липкой бумагѣ. Было и сладко и противно… и чувствовалось, что не улетишь.
О томъ, какъ я признался, какъ я дѣлалъ предложеніе мамашѣ и какъ насъ повѣнчали — я ничего не помню. У меня былъ жаръ въ 60 градусовъ, вздорный бредъ, хроническое слюнотеченіе и на лицѣ идіотская улыбка.
Очнулся я только осенью, когда настали холода…
А теперь прошелъ годъ, и опять осень. Идетъ дождь, вѣтеръ дуетъ въ щели оконъ. Бѣлая акація, — чортъ бы ее побралъ! — облысѣвшая, растрепанная, грязная, какъ старая швабра, свѣшиваетъ безпорядочно внизъ свои черные длинные стручья, и качаетъ головой, и плачетъ слезами обиженной ростовщицы… А я предаюсь грустнымъ размышленіямъ.
Жена моя говоритъ: «тудою», «сюдою» и «кудою». Она говоритъ: «онъ умеръ на чахотку», «она выше отъ меня ростомъ», «съ тебя люди смѣются», «зачини фортку» (запри калитку), «я за тобой соскучилась».
Но ея увѣренность во всѣхъ вещахъ міра необычайна, и она на мои поправки гордо отвѣчаетъ, что одесскій жаргонъ имѣетъ такое же право на существованіе, какъ и русскій.
Она знаетъ все, рѣшительно все на свѣтѣ: литературу, музыку, свѣтскіе обычаи, науку, и дрожитъ въ ожиданіи очередного номера Пинкертона. Она считаетъ признакомъ хорошаго тона ходить каждый день на Николаевскій бульваръ или на Дерибасовскую и толкаться тамъ безцѣльно въ человѣческой тѣснотѣ и давкѣ три или четыре часа подъ рядъ, щебеча и улыбаясь. Она любитъ яркіе цвѣта въ одеждахъ, шелкъ и кружева, но сама — неряха. Она хочетъ одѣваться по модѣ, но такъ ее преувеличиваетъ и подчеркиваетъ, что мнѣ стыдно съ нею показаться въ люди: мнѣ все кажется, что ее принимаютъ за кокотку. На улицѣ она, какъ дома, ибо давно извѣстно, что улица — родная стихія одессита.
Она скупа, жадна и обжора, она жестока и глупа, какъ гусеница, она терпѣть не можетъ дѣтей и не уважаетъ старости. Она ругается съ женской прислугой, какъ извозчикъ, на ихъ ужасномъ одесскомъ жаргонѣ, и я вижу, что умственный уровень и тактъ моей жены и тѣ же качества моей кухарки — одинаковы. Она наводняетъ мой домъ своими безчисленными родственниками съ «Пересыпи» и «Молдаванки», и всѣ они одесситы, и всѣ они все знаютъ и все умѣютъ, и всѣ они презираютъ меня, какъ верблюда, какъ вьючную клячу.
Она читаетъ потихоньку мои письма и замѣтки и роется, какъ жандармъ, въ ящикахъ моего письменнаго стола. Она закатываетъ мнѣ ежедневно истерику, симулируетъ обмороки, столбняки, летаргическій сонъ и пугаетъ самоубійствомъ. Она посылаетъ по почтѣ грубыя, ругательный анонимныя письма какъ мнѣ, такъ и моимъ добрымъ знакомымъ. Она сплетничаетъ обо мнѣ съ прислугой и со всѣмъ городомъ. И она же увѣряетъ меня, что я — чудовище, сожравшее ея невинность и погубившее ея молодость. Она еще не бьетъ меня, но кто знаетъ, что̀ будетъ впереди?
Милый мой! Была бы въ моихъ рукахъ огромная, неограниченная власть — власть, скажемъ, хоть полицейская, — я приказалъ бы вырубить за одну ночь всю бѣлую акацію въ городѣ, вывезти ее въ степь и сжечь. Вырываютъ же ядовитыя растенія, убиваютъ вредныхъ насѣкомыхъ, сжигаютъ зачумленные дома, и никто не видитъ въ этомъ ничего диковиннаго!
Прощайте же, дорогой мой. Завидую вашей холостой свободѣ, и да хранитъ васъ Аллахъ отъ чаръ бѣлой акаціи. Обнимаю васъ сердечно.
Вашъ — прежде вольный казакъ, а теперь старый мулъ, слѣпая лошадь на молотильномъ приводѣ, дойная корова — N. N.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |