сравнителыю умѣренно, — такъ же, какъ на природныхъ жителяхъ Кавказа слабо отражается болотная лихорадка, или на европейцахъ — корь. Но свѣжему, пріѣзжему человѣку, особенно сѣверянину, весенніе цвѣты бѣлой акаціи сулятъ преждевременную гибель.
Такъ случилось и со мною. Я нанялъ дачную комнатку на одномъ изъ безчисленныхъ одесскихъ Фонтановъ. У моихъ оконъ росла акація, ея вѣтви лѣзли въ открытыя окна, и ея бѣлые цвѣты, похожіе на бѣлыхъ мотыльковъ, сомкнувшихъ поднятыя крылья, сыпались ко мнѣ на полъ, на кровать и въ чай. Когда я обосновался на дачѣ, весенняя эпидемія была уже въ полномъ разгарѣ. По вечерамъ на станцію трамвая выплывало все мѣстное молодое населеніе. Юноши и дѣвицы ходили другъ къ другу навстрѣчу цѣлыми сплошными, тѣсными массами, подобно рыбѣ во время метанія икры. И всѣ смѣялись, и ворковали, и грызли подсолнухи. Надъ вечерней толпой стоялъ сплошной трескъ сѣмечекъ и любовный, безсмысленный говоръ, подобный больботанію тетеревовъ на токовищѣ. И акація, акація, акація… Тутъ-то я и захватилъ мою болѣзнь, постигшую меня въ самой тяжелой формѣ.
Она была дочерью той дамы, хозяйки столовой, гдѣ я питался скумбріей, баклажанами, помидорами и прованскимъ масломъ. Мать была толстая крикунья, съ замасленной горой вмѣсто груди, съ краснымъ лицомъ и руками прачки. Дочь присутствовала въ столовой для украшенія стола. У нея былъ свѣжій цвѣтъ лица, толстыя губы, миндалевидные темные глаза и молодость. Съ матерью была она схожа такъ же, какъ два экземпляра одной и той же книги: экземпляръ свѣжій и экземпляръ подержаный. Но даже и это не остановило меня. Я уподобился лѣтней мухѣ на липкой бумагѣ. Было и сладко и противно… и чувствовалось, что не улетишь.
сравнителыю умеренно, — так же, как на природных жителях Кавказа слабо отражается болотная лихорадка, или на европейцах — корь. Но свежему, приезжему человеку, особенно северянину, весенние цветы белой акации сулят преждевременную гибель.
Так случилось и со мною. Я нанял дачную комнатку на одном из бесчисленных одесских Фонтанов. У моих окон росла акация, ее ветви лезли в открытые окна, и ее белые цветы, похожие на белых мотыльков, сомкнувших поднятые крылья, сыпались ко мне на пол, на кровать и в чай. Когда я обосновался на даче, весенняя эпидемия была уже в полном разгаре. По вечерам на станцию трамвая выплывало все местное молодое население. Юноши и девицы ходили друг к другу навстречу целыми сплошными, тесными массами, подобно рыбе во время метания икры. И все смеялись, и ворковали, и грызли подсолнухи. Над вечерней толпой стоял сплошной треск семечек и любовный, бессмысленный говор, подобный больботанию тетеревов на токовище. И акация, акация, акация… Тут-то я и захватил мою болезнь, постигшую меня в самой тяжелой форме.
Она была дочерью той дамы, хозяйки столовой, где я питался скумбрией, баклажанами, помидорами и прованским маслом. Мать была толстая крикунья, с замасленной горой вместо груди, с красным лицом и руками прачки. Дочь присутствовала в столовой для украшения стола. У нее был свежий цвет лица, толстые губы, миндалевидные темные глаза и молодость. С матерью была она схожа так же, как два экземпляра одной и той же книги: экземпляр свежий и экземпляр подержаный. Но даже и это не остановило меня. Я уподобился летней мухе на липкой бумаге. Было и сладко и противно… и чувствовалось, что не улетишь.
