нашей семейной жизни — одностороннюю ссору, потому что — вы помните? — кричала только она, а я молчалъ съ видомъ христіанскаго мученика, или, вѣрнѣе, съ видомъ побитой собачонки, давно привыкшей къ жестокому и несправедливому обращенію.
Но еще удивительнѣе причина, толкнувшая меня на этотъ злосчастный бракъ. Вѣрите ли вы въ колдовство? Ну, конечно, не вѣрите. Такъ вотъ, въ наши прозаическіе дни именно надо мной было совершено чудо, волшебство, очарованіе — называйте, какъ хотите. Я былъ отравленъ, одурманенъ, превращенъ въ слюняваго, восторженнаго и влюбленнаго идіота не чѣмъ инымъ, какъ этой проклятой, чортъ ее побери, бѣлой акаціей.
Вы помните, конечно, очаровательную весну у насъ на сѣверѣ, съ ея тихими, томными, медленно гаснущими зорями, съ несказанными ароматами травъ и цвѣтовъ, съ соловьиными трелями, съ отраженіями звѣздъ въ спящей водѣ спокойной рѣки, между камышами… со всѣми ея чудесами и поэзіей? Здѣсь на югѣ нѣтъ совсѣмъ весны. Вчера еще деревья были блѣдно-сѣрыми отъ покрывающихъ ихъ почекъ, а ночью прошумѣлъ теплый, крупный дождь, и, глядишь, на утро все блеститъ и трепещетъ свѣжей зеленью, и сразу наступило южное лѣто, знойное, душное, назойливое, пыльное…
И цвѣты здѣсь ничѣмъ не пахнутъ, или, вѣрнѣе, пахнутъ не тѣмъ, чѣмъ слѣдуетъ. Въ запахѣ сирени чувствуется примѣсь бензина и пыли, резеда отдаетъ нюхательнымъ табакомъ, левкой — капустой, жасминъ — навозомъ.
Но бѣлая акація — дѣло совсѣмъ другого рода. Однажды утромъ неопытный сѣверянинъ идетъ по улицѣ и вдругъ останавливается, изумленный диковиннымъ, незнакомымъ, никогда неслыханнымъ ароматомъ. Какая-то щекочущая радость заключена въ этомъ пряномъ благо-
нашей семейной жизни — одностороннюю ссору, потому что — вы помните? — кричала только она, а я молчал с видом христианского мученика, или, вернее, с видом побитой собачонки, давно привыкшей к жестокому и несправедливому обращению.
Но еще удивительнее причина, толкнувшая меня на этот злосчастный брак. Верите ли вы в колдовство? Ну, конечно, не верите. Так вот, в наши прозаические дни именно надо мной было совершено чудо, волшебство, очарование — называйте, как хотите. Я был отравлен, одурманен, превращен в слюнявого, восторженного и влюбленного идиота не чем иным, как этой проклятой, черт ее побери, белой акацией.
Вы помните, конечно, очаровательную весну у нас на севере, с ее тихими, томными, медленно гаснущими зорями, с несказанными ароматами трав и цветов, с соловьиными трелями, с отражениями звезд в спящей воде спокойной реки, между камышами… со всеми ее чудесами и поэзией? Здесь на юге нет совсем весны. Вчера еще деревья были бледно-серыми от покрывающих их почек, а ночью прошумел теплый, крупный дождь, и, глядишь, на утро все блестит и трепещет свежей зеленью, и сразу наступило южное лето, знойное, душное, назойливое, пыльное…
И цветы здесь ничем не пахнут, или, вернее, пахнут не тем, чем следует. В запахе сирени чувствуется примесь бензина и пыли, резеда отдает нюхательным табаком, левкой — капустой, жасмин — навозом.
Но белая акация — дело совсем другого рода. Однажды утром неопытный северянин идет по улице и вдруг останавливается, изумленный диковинным, незнакомым, никогда неслыханным ароматом. Какая-то щекочущая радость заключена в этом пряном благо-
