Дорогой старый дружище Вася!
А я васъ все ждалъ и ждалъ. А вы, оказывается, уѣхали изъ Одессы и не забѣжали даже проститься. Неужели вы испугались той потребительницы хлѣба, которая, по моей оплошности, ворвалась диссонансомъ въ наше милое тріо (вы, Зиночка и я)? — Успокойтесь же. Это типъ вамъ извѣстный, по частямъ въ разныхъ мѣстахъ хорошо вами описанный. Это — «Халдейская женщина», изъ семейства «собаковыхъ», specias — «халда vulgaris».
Удивляетесь ли вы тому, что спустя годъ послѣ свадьбы я пишу такимъ тономъ о своей собственной женѣ? Не удивляетесь ли еще больше тому, какъ это я, человѣкъ съ большимъ житейскимъ опытомъ, человѣкъ проницательный и со вкусомъ, могъ заключить такое чудовищное супружество? Вѣдь вы все хорошо замѣтили — не правда ли? И это нестерпимое жеманство, изображающее, по ея мнѣнію, самый лучшій свѣтскій тонъ, и показную слащавую интимность съ мужемъ при постороннихъ, и ужасный одесскій языкъ, и ея картавое сюсюканье избалованнаго пятилѣтняго младенца, и нелѣпую сцену ревности, которую она закатила нашей бѣдной, кроткой, изящной Зиночкѣ, и ея чудовищную авторитетность невѣжды во всѣхъ отрасляхъ науки, искусства и жизни, и пронзительный голосъ, и это безбожное многословіе, заткнувшее намъ всѣмъ рты, наконецъ, эту трижды дурацкую ссору, гдѣ полѣзло наружу все грязное бѣлье
Дорогой старый дружище Вася!
А я вас все ждал и ждал. А вы, оказывается, уехали из Одессы и не забежали даже проститься. Неужели вы испугались той потребительницы хлеба, которая, по моей оплошности, ворвалась диссонансом в наше милое трио (вы, Зиночка и я)? — Успокойтесь же. Это тип вам известный, по частям в разных местах хорошо вами описанный. Это — «Халдейская женщина», из семейства «собаковых», specias — «халда vulgaris».
Удивляетесь ли вы тому, что спустя год после свадьбы я пишу таким тоном о своей собственной жене? Не удивляетесь ли еще больше тому, как это я, человек с большим житейским опытом, человек проницательный и со вкусом, мог заключить такое чудовищное супружество? Ведь вы все хорошо заметили — не правда ли? И это нестерпимое жеманство, изображающее, по ее мнению, самый лучший светский тон, и показную слащавую интимность с мужем при посторонних, и ужасный одесский язык, и ее картавое сюсюканье избалованного пятилетнего младенца, и нелепую сцену ревности, которую она закатила нашей бедной, кроткой, изящной Зиночке, и ее чудовищную авторитетность невежды во всех отраслях науки, искусства и жизни, и пронзительный голос, и это безбожное многословие, заткнувшее нам всем рты, наконец, эту трижды дурацкую ссору, где полезло наружу все грязное белье
