какъ гусеница, она терпѣть не можетъ дѣтей и не уважаетъ старости. Она ругается съ женской прислугой, какъ извозчикъ, на ихъ ужасномъ одесскомъ жаргонѣ, и я вижу, что умственный уровень и тактъ моей жены и тѣ же качества моей кухарки — одинаковы. Она наводняетъ мой домъ своими безчисленными родственниками съ «Пересыпи» и «Молдаванки», и всѣ они одесситы, и всѣ они все знаютъ и все умѣютъ, и всѣ они презираютъ меня, какъ верблюда, какъ вьючную клячу.
Она читаетъ потихоньку мои письма и замѣтки и роется, какъ жандармъ, въ ящикахъ моего письменнаго стола. Она закатываетъ мнѣ ежедневно истерику, симулируетъ обмороки, столбняки, летаргическій сонъ и пугаетъ самоубійствомъ. Она посылаетъ по почтѣ грубыя, ругательный анонимныя письма какъ мнѣ, такъ и моимъ добрымъ знакомымъ. Она сплетничаетъ обо мнѣ съ прислугой и со всѣмъ городомъ. И она же увѣряетъ меня, что я — чудовище, сожравшее ея невинность и погубившее ея молодость. Она еще не бьетъ меня, но кто знаетъ, что̀ будетъ впереди?
Милый мой! Была бы въ моихъ рукахъ огромная, неограниченная власть — власть, скажемъ, хоть полицейская, — я приказалъ бы вырубить за одну ночь всю бѣлую акацію въ городѣ, вывезти ее въ степь и сжечь. Вырываютъ же ядовитыя растенія, убиваютъ вредныхъ насѣкомыхъ, сжигаютъ зачумленные дома, и никто не видитъ въ этомъ ничего диковиннаго!
Прощайте же, дорогой мой. Завидую вашей холостой свободѣ, и да хранитъ васъ Аллахъ отъ чаръ бѣлой акаціи. Обнимаю васъ сердечно.
Вашъ — прежде вольный казакъ, а теперь старый мулъ, слѣпая лошадь на молотильномъ приводѣ, дойная корова — N. N.
как гусеница, она терпеть не может детей и не уважает старости. Она ругается с женской прислугой, как извозчик, на их ужасном одесском жаргоне, и я вижу, что умственный уровень и такт моей жены и те же качества моей кухарки — одинаковы. Она наводняет мой дом своими бесчисленными родственниками с «Пересыпи» и «Молдаванки», и все они одесситы, и все они все знают и все умеют, и все они презирают меня, как верблюда, как вьючную клячу.
Она читает потихоньку мои письма и заметки и роется, как жандарм, в ящиках моего письменного стола. Она закатывает мне ежедневно истерику, симулирует обмороки, столбняки, летаргический сон и пугает самоубийством. Она посылает по почте грубые, ругательный анонимные письма как мне, так и моим добрым знакомым. Она сплетничает обо мне с прислугой и со всем городом. И она же уверяет меня, что я — чудовище, сожравшее ее невинность и погубившее её молодость. Она еще не бьет меня, но кто знает, что будет впереди?
Милый мой! Была бы в моих руках огромная, неограниченная власть — власть, скажем, хоть полицейская, — я приказал бы вырубить за одну ночь всю белую акацию в городе, вывезти ее в степь и сжечь. Вырывают же ядовитые растения, убивают вредных насекомых, сжигают зачумленные дома, и никто не видит в этом ничего диковинного!
Прощайте же, дорогой мой. Завидую вашей холостой свободе, и да хранит вас Аллах от чар белой акации. Обнимаю вас сердечно.
Ваш — прежде вольный казак, а теперь старый мул, слепая лошадь на молотильном приводе, дойная корова — N. N.
