Эдгар Поэ (Американский поэт) (Лопушинский)/ДО
| Эдгаръ Поэ. : Американскій поэтъ. |
| Дата созданія: 1861, опубл.: 1861. Источникъ: Русское слово. 1861. №11. Отд. III. С. 1-30. |
Нигдѣ, повидимому, поэзія не могла найдти для себя болѣе гостепріимной почвы, какъ въ Америкѣ. Тамъ соединяется все, что можетъ вдохновить поэтическое чувство, раздражить его страстность и перенести въ область созерцанія и мечты. Между тѣмъ, какъ въ старой Европѣ, трезвость мысли, вооруженной холоднымъ анализомъ дѣйствительныхъ явленій, разгоняетъ фантастическія грезы человѣка, въ Америкѣ благопріятствуетъ имъ и природа, и только-что начинающаяся цивилизація. Таинственные лѣса, раздѣляемые безмѣрными саваннами, дикія и вмѣстѣ величественныя картины дѣвственной земли, покрытой самымъ разнообразными растеніями, животными, глубокими рѣками и шумными водопадами, земли съ двумя различными цивилизаціями, съ двумя противоположными полюсами, съ племенами всѣхъ частей свѣта, земли, усѣянной костями черныхъ рабовъ и могилами свободныхъ дѣятелей, — все это представляетъ превосходные матеріалы «чуткой душѣ поэта». Его воображеніе должны шевелить стоны Негра, буйный произволъ плантатора, берегъ моря, уединеніе пустыни, великія побѣды человѣка надъ природой и его неудержимаго стремленія къ прогрессу. И за всѣмъ тѣмъ, поэзія не принялась на американской почвѣ: она занесена сюда изъ Европы и, какъ цвѣтокъ подъ чужимъ небомъ, не дала ни благоуханія, ни натуральной свѣжести. Развитію ея помѣшала та же лихорадочная и неутомимая дѣятельность народа, которая создала ему колоссальную промышленность, богатство и высокое положеніе въ человѣческой семьѣ. У Американца нѣтъ празднаго времени, чтобы предаваться спокойному кейфу фантазіи, у него нѣтъ ни преданія, ни отечества, чтобы жить поэтическими воспоминаніями прошлаго, наконецъ у него нѣтъ ни семейнаго отдыха, ни аристократическаго досуга для эстетическихъ впечатлѣній: онъ безпрерывно находится на пароходѣ или желѣзной дорогѣ, между конторой и биржей, весь погруженный въ свои дневные интересы. Въ такихъ обществахъ поэзія не уживается; какъ тѣнь готическаго собора, она бѣжитъ отъ утренняго свѣта пытливаго, дѣловаго и зрѣлаго ума.
Возьмемъ одного американскаго писателя, нѣкогда имѣвшаго большое значеніе въ Европѣ по своимъ романамъ, изображавшимъ богатырскую жизнь первыхъ переселенцевъ Фенимора Купера. Живетъ онъ на морѣ, углубляется въ неизслѣдованные первобытные лѣса, плаваетъ по неизмѣримымъ озерамъ, скитается по безграннчнымъ зеленымъ лугамъ… Его описанія имѣютъ прелесть разнообразія и новости, но за гранью всякихъ неожиданностей встрѣчаетъ читателя утомительная монотонность. При своей обманчивой оригинальности, Куперъ является только подражателемъ Вальтеръ-Скотта, увлекающимся, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, больше всего недостатками своего образца и преувеличивающимъ ихъ съ особенною тщательностію. Подробность описаній Купера доведена до точности каталога, чудесное выходитъ у него чудовищнымъ, событія и явленія стоятъ внѣ предѣловъ логической вѣроятности. Если отнять у него дикое величіе и жизненную энергію силъ первобытной природы, короче — все то, что составляетъ фонъ картины и что стоило ему взять какъ готовое, то останется только сѣвероамериканецъ, холодный, практическій, обдумывающій эфекты, поставившій себѣ цѣлію быть народнымъ, не сообразивъ — возможно-ли это. Недостатки Купера состоятъ въ отсутствіи силы воображенія и глубокихъ убѣжденій. Движенія выводимыхъ имъ на сцену характеровъ — движенія автоматовъ — такъ безжизненны подробности ихъ жизни и даже игра ихъ страстей; описанія у Купера лишены перспективы и теплоты колорита.
Говоря о Куперѣ, невольно приходится коснуться другаго писателя той же эпохи, равно популярнаго въ Европѣ. Это Вашингтонъ-Ирвингъ. Достоинство его состоитъ въ томъ по крайней мѣрѣ, что онъ никому не подражалъ. Онъ беретъ все и отовсюду, только не у себя подъ ногами, странствуетъ по Испаніи, Англіи, Голландіи, Германіи, Франціи, легко разсказываетъ чужіе преданія, и отдѣлывается юморомъ тамъ, гдѣ требуется чувство, словомъ — вездѣ видѣнъ parvenu, въ которомъ возбуждаетъ чувство зависти чужая жизнь и чужія преданія. Въ послѣднемъ отношеніи поражаетъ насъ особенная черта въ молодомъ поколѣніи американскихъ писателей. Обстоятельства значительно перемѣнились. Америка черезчуръ далеко ушла отъ Европы, теперь она готова простить ей умственное ея превосходство надъ собой. Ея исторія, аристократизмъ ея древняго происхожденія, обиліе семейныхъ воспоминаній, заставляютъ призадуматься многихъ американскихъ мыслителей. Гдѣ взять это прошлое и чѣмъ его замѣнить? Вопросъ этотъ они рѣшаютъ различно: «Мы обязаны, говоритъ Cullen Bryant, почтеніемъ къ намогильнымъ памятникамъ древнихъ обитателей нашей земли, этого благороднаго племени, исчезнувшаго вмѣстѣ съ дѣвственными лѣсами. На развалинахъ старой жизни, на землѣ, созданной изъ праха исчезнувшихъ поколѣній, мы вчера построили наши города, завладѣли ихъ наслѣдіемъ, на землѣ ихъ основали наше отечество, утоляемъ жажду водою изъ ихъ источниковъ, голодъ — хлѣбомъ, взросшимъ на ихъ нивахъ, и подъ тѣнью посаженныхъ ими деревьевъ находимъ отрадную прохладу. Мы отняли у нихъ все, почтимъ же хоть ихъ могилы.» Невозможно ошибиться относительно значенія этихъ словъ. Въ нихъ слышится жалоба на отсутствіе преданія, но прошлаго искуственно не создаютъ… Есть и такія личности, которымъ или становится душно въ атмосферѣ пуританскаго лицемѣрія, или черезчуръ свободно въ отсутствіи всякаго историческаго начала. Въ послѣднихъ отзываются неясныя идеи средневѣковаго начала сообщающаго произведеніямъ ихъ колоритъ грусти, и мистическаго настроенія. Натаніель Готорнъ похожъ на странника, останавливающагося у городскихъ воротъ, у сельскаго колодезя, странствующаго постоянно. Повсюду несетъ онъ съ собой свои полныя таинственности параболы. Другіе, напр. Лонгфеллоу, просто чувствуютъ необходимость европейскаго займа; довольно при этомъ вспомнить изъ произведеній этого писателя «Евангелину» и «Золотую легенду». Лонгфеллоу принадлежитъ къ числу замѣчательнейшихъ писателей и потому принятое имъ направленіе можетъ имѣть важныя послѣдствія въ дальнѣйшемъ развитіи американской литературы. Онъ получилъ образованіе въ Европѣ, путешествовалъ по Даніи и Швеціи, отлично знаетъ французскую и испанскую литературы и даже занимается ихъ преподаваніемъ. Все это достаточно объясняетъ вліяніе, которому онъ подчинился. Поэзія сѣвера развила въ немъ, отъ природы склонномъ къ грусти, любовь къ тихой задумчивости; древнія преданія, полныя воспоминаній мѣста, величественные соборы, развалины замковъ съ ихъ средневѣковою поэзіей, все это осталось въ его памяти, охотно обращающейся къ прошедшему. Потому-то произведенія Лонгфеллоу носятъ на себѣ явные слѣды впечатлѣній, сохранившихся въ его умѣ. Евангелина имѣетъ чисто скандинавское происхожденіе. Весь характеръ поэзіи Лонгфеллоу, не исключая самой формы, указываетъ на свою родную почву. Въ немъ ясно проглядываетъ элементъ католическій, идея безусловнаго самоотверженія и душевной лѣни или мира. Такимъ образомъ знаменитѣйшій въ наше время поэтъ Сѣверной Америки является пріемышемъ этой страны, рожденнымъ Европой, которой онъ и отдаетъ съ благодарностію свою первую пѣсню. Охотно сопутствуетъ онъ по обширнымъ степямъ первобытной природы европейскимъ изгнанникамъ, которыхъ преслѣдуетъ американская филантропія, или убаюкиваетъ себя преданіями среднихъ вѣковъ. Изъ утилитарной сферы, окружающей его, любитъ онъ — говоря словами Мицкевича — «уходить за границу села» или погружаться въ прошедшее.
Отъ него прямой переходъ къ Эдгару Поэ, который пошелъ еще дальше, углубился въ туманныя сферы духа, не имѣющія конца, какъ прошлое не имѣетъ начала. Его восторженный взглядъ на жизнь имѣетъ, кажется, сильную связь съ тревожнымъ, жаднымъ знанія и глубоко аналитическимъ настроеніемъ этой странной души. Прежде, чѣмъ приступимъ къ разбору его произведеній, бросимъ взглядъ на его безпокойную жизнь, исполненную бѣшеныхъ впечатлѣній, и потому можетъ быть, такъ рано истраченную.
Эдгаръ Поэ родился в Балтиморѣ въ 1813 году. Эксцентрическое свое направленіе и склонность къ безпокойной жизни онъ получилъ какъ-бы по наслѣдству. Отецъ его, — также оригинальная личность, — пламенно влюбился въ англійскую актрису Елисавету Арнольдъ, отличавшуюся въ свое время въ высшей степени разсѣянною жизнію. Сынъ заслуженнаго генерала и единственный наслѣдникъ уважаемаго дома, онъ не могъ расчитывать на снисхожденіе съ какой бы то ни было стороны. Вслѣдствіе этого, не говоря никому ни слова, безъ всякихъ разсужденій онъ бѣжалъ съ молодой авантюристкой и женился на ней. Тѣснимый нуждою или слѣдуя одной изъ тѣхъ странныхъ прихотей, которыя были такъ сродны его натурѣ, онъ вскорѣ самъ вступилъ на сцену, впрочемъ — безъ особеннаго успѣха. Бѣдность стала преслѣдовать его повсюду. Въ заключеніе всей своей карнавальной жизни, онъ умеръ въ одно время съ женою, оставивъ троихъ малолѣтнихъ дѣтей. Сострадательные люди пріютили бездомныхъ сиротъ. Эдгара взялъ къ себѣ нѣкто Allan, богатый ричмондскій негоціантъ, котораго жена поражена была удивительной красотой ребенка. Не имѣвъ дѣтей, Allan усыновилъ бѣднаго сироту, который съ тѣхъ поръ сталъ называться Edgar Allan Poe. Рожденный среди страстныхъ порывовъ скитальческой жизни, вскормленный на большой дорогѣ и въ смѣлыхъ переправахъ, брошенный наконецъ въ жертву нуждѣ и безпомощности, неожиданно потомъ окруженный счастіемъ и горемъ — все это прочувствовалъ Поэ и съ раннихъ лѣтъ сталъ вглядываться въ жизнь, обнаруживать преждевременное любопытство, жажду впечатлѣній и опыта. Съ пріемными своими родителями онъ посѣтилъ Англію, Шотландію и Ирландію, былъ отданъ въ пансіонъ, по близости Лондона, къ доктору Bransby, гдѣ, обнаружилъ необыкновенныя дарованія. Девяти лѣтъ отъ роду онъ возвратился въ Ричмондъ и сталъ учиться у лучшихъ учителей, а спустя три года поступилъ въ чарлотвильскій университетъ, въ которомъ удивилъ всѣхъ какъ своими необыкновенными способностями къ математическимъ и естественнымъ наукамъ, быстрымъ развитіемъ, такъ и своими пламенными страстями, которыя черезчуръ рано начали волновать эту исключительную натуру. Выгнанный изъ университета за безпорядочную жизнь (тогда было ему 12 лѣтъ), онъ не долго оставался дома: разгулъ, азартныя игры и долги поссорили его съ пріемнымъ отцемъ. Вспыхнувшее въ то время возстаніе въ Греціи вскружило пылкую голову юноши; онъ рѣшился отправиться на мѣсто дѣйствія. Здѣсь наступаетъ странный пробѣлъ въ исторіи его жизни и ни одинъ изъ его біографовъ не въ состояніи его пополнить. Много разъ въ американскихъ журналахъ печатались обѣщанія относительно необходимыхъ по этому предмету объясненій, говорилось объ изданіи исторіи его приключеній, предлагалась даже его корреспонденція, относящаяся къ этому времени, но всѣ обѣщанія до сихъ поръ остаются безъ исполненія. Какъ бы то ни было, только вдругъ, вмѣсто Греціи, Поэ является въ Петербургѣ, просто на улицѣ и, въ добавокъ, замѣшанный въ какое-то несовсѣмъ чистое дѣло, которое заставило его, въ избѣжаніе строгости нашихъ законовъ, обратиться къ американскому посланнику. Возвратясь въ 1829 году въ Америку (16-ти лѣтъ), онъ рѣшился, по видимому, исправить свою жизнь и поступилъ въ какое-то военное училище, въ которомъ снова привелъ всѣхъ въ изумленіе невѣроятными успѣхами. Но заснувшіе на время инстинкты ничѣмъ недовольной натуры снова пробудились въ немъ съ новою силой. Поэ опять прогнанъ изъ заведенія. Въ то время особенное обстоятельство произвело рѣшительное вліяніе на его жизнь. Съ послѣдней своей ссоры съ пріемнымъ отцемъ, онъ лишился всякой съ его стороны привязанности, только г-жа Allan отчасти старалась еще поддержать охладѣвшія отношенія; она любила его всепрощающимъ сердцемъ матери. Смерть ея разорвала и этотъ послѣдній узелъ. Отецъ рѣшился вступить во второй бракъ. Тутъ начинается новая темная глава въ исторіи жизни Поэ, доселѣ не объясненная никѣмъ. Мы боимся преувеличенія, но по многимъ соображеніямъ можемъ догадываться, что между молодымъ безумцемъ и невѣстою его отца существовала нѣкоторая связь, напоминающая извѣстное положеніе Донъ-Карлоса. Послѣ этого между отцемъ и сыномъ, конечно, произошелъ совершенный и окончательный разрывъ. Молодая г-жа Allan очень скоро родила ребенка и Поэ лишился надежды на наслѣдство. Въ такихъ обстоятельствахъ онъ издалъ небольшое собраніе своихъ стихотвореній составлявшее первый литературный трудъ, не имѣвшій впрочемъ успѣха. Легкая и прозрачная фантазія, какъ облако, мягкій и воздушный колоритъ, неопредѣленность очертаній, въ которыхъ неуловимо сливаются и расходятся самые разнообразные отзвуки гармоніи, все это, предсказывая въ писателѣ будущаго художника, не могло однако возбудить сочувствіе массы. Гонимый нуждой, Поэ опредѣлился въ военную службу, но не умѣя бороться съ самимъ собою, онъ не способенъ былъ побѣждать другихъ. Углубившись въ самого себя, этотъ безпокойный человѣкъ хотѣлъ перенести разгулъ изъ жизни въ область ума. Не сознавая еще своей отрѣшенности отъ дѣйствительности или не находя себѣ въ жизни достаточно пищи, онъ началъ возбуждать воображеніе горячими напитками. И вотъ опять видимъ его прогнаннаго уже изъ военной службы, крайне бѣднаго и униженнаго. Принялся онъ опять писать, но никто и слушать не хотѣлъ оборваннаго безумца, не имѣвшаго уже, повидимому, ничего общаго съ такъ называемымъ здравымъ смысломъ толпы. Близкая смерть ожидала его гдѣ нибудь подъ столомъ въ кабакѣ, еслибы не спасъ его исключительный въ своемъ родѣ случай. Издатель одного журнала предложилъ двѣ преміи для конкурса, одну за лучшую повѣсть, другую — за поэму. Поэ написалъ оба сочиненія, но напрасно хлопоталъ о принятіи рукописей — никто и говорить съ нимъ не хотѣлъ. Чтобы какъ нибудь отвязаться отъ его назойливыхъ просьбъ, взяли отъ него рукописи и куда-то бросили, такъ какъ никто не согласился ихъ прочесть. Случайно обратилъ на нихъ вниманіе предсѣдатель комитета Кеннеди, заинтересованный изящнымъ почеркомъ, и сталъ просматривать ихъ машинально, но вскорѣ очень удивился, найдя, что содержаніе вполнѣ соотвѣтствовало каллиграфическимъ достоинствамъ. Рукописи были напечатаны и авторъ получилъ обѣ преміи. Съ этихъ поръ имя его дѣлается извѣстнымъ въ литературномъ кругу; его знакомства стали искать журналисты, и Поэ не замедлилъ сблизиться съ Томасомъ Вайтомъ, который на ту пору замышлялъ основать въ Ричмондѣ новое «обозрѣніе». Вайтъ нашелъ въ Поэ именно то, что ему было нужно: у него были деньги, но не было головы, Поэ далъ ему голову и повелъ дѣло съ изумительнымъ успѣхомъ. Ему было тогда не больше 22-хъ лѣтъ. Въ этомъ періодическомъ изданіи (оно называлось «Southern Literary Messenger») прежде всего явились: «Несравненныя приключенія Ганса Пфааля (Hans Pfaal)», затѣмъ много другихъ меньшихъ новеллъ, о которыхъ скажемъ ниже.
Въ теченіи двухъ лѣтъ Поэ изумлялъ читателей своего журнала необыкновенною смѣлостію фантазіи и чрезвычайно удачными критическими статьями, касавшимися самыхъ разнородныхъ предметовъ. Казалось, тяжелый опытъ заставилъ его бросить навсегда безпорядочную жизнь, прервать знакомство съ трактирной сволочью, отказаться отъ рюмки и мрачныхъ размышленій средь шумныхъ оргій грязныхъ тавернъ. Связанный обязательствомъ, онъ работалъ много, сталъ вступать въ сношенія съ людьми порядочными и находить удовольствіе въ трудовой и спокойной жизни. Подъ вліяніемъ дотолѣ неизвѣстныхъ ему впечатлѣній, онъ вскорѣ полюбилъ молодую дѣвушку. Она называлась Виргинія Клеремъ (Claram). Это была красивая, добрая и нѣжная женщина. Неизвѣстно, долго ли она наслаждалась счастіемъ въ замужествѣ за этимъ чудакомъ, всего меньше созданнымъ для роли мужа, несомнѣнно лишь то, что между нимъ и издателемъ «обозрѣнія» вскорѣ породились самыя непріятныя отношенія. Перо было брошено, обозрѣніе осталось безъ редактора. Грустно сказать, что Поэ отказался отъ принятыхъ обязательствъ, отъ свойственной дѣятельности не ради молодой и хорошенькой жены, не для спокойнаго домашняго счастія, не даже ради грѣшной лѣности — вовсе нѣтъ; онъ началъ скучать за письменнымъ столомъ, и его опять потянуло къ его прежней бродячей и разгульной жизни. Именно въ это время онъ написалъ странную поэму подъ названіемъ «Воронъ», имѣвшую огромный успѣхъ. На радостяхъ поэтъ напился до безчувствія. Возвращаясь по лучшей улицѣ Нью-Іорка, онъ толкалъ прохожихъ и долженъ былъ придерживаться стѣнъ, чтобы сохранить равновѣсіе. Съ тѣхъ поръ пошли прежнія ночныя оргіи, бутылки, карты, связи съ публичными дѣвушками, странствованія по погребамъ, разнообразившіяся уличными сценами. «Душно мнѣ» среди этихъ ханжей и бездушныхъ умниковъ, говорилъ Поэ, отправляясь на кутежъ. Издатель «обозрѣнія» счелъ необходимымъ отнять у него редакцію своего журнала, а съ нею и 500 долларовъ платы. Нашъ поэтъ остался при однѣхъ обязанностяхъ относительно жены, не имѣвшей ничего кромѣ сердца; но этого сердца она у него не отняла, хотя и могла это сдѣлать, убѣдившись какъ легкомысленно съ нимъ распорядилась. Отсюда начинается новый періодъ въ жизни Поэ, — цыганское скитальчество, порывистое, исполненное приключеній и сильныхъ тревогъ, отъ которыхъ суждено ему было отдохнуть только въ могилѣ. Мы встрѣчаемъ его по всѣмъ угламъ Соединенныхъ Штатовъ, странствующаго изъ города въ городъ. Онъ пьетъ, возбуждаетъ къ себѣ презрѣніе, работаетъ съ лихорадочнымъ жаромъ, поправляется, дѣла его хороши, опять падаетъ въ грязь, опять редактируетъ журналъ; сегодня оборванный, завтра одѣтый щеголемъ, здѣсь увлекаетъ всѣхъ чуднымъ произведеніемъ, тамъ скрывается отъ преслѣдованія за долги, а тамъ находятъ его на мостовой мертвецки пьянымъ. И въ этомъ омутѣ жизни, онъ создаетъ и пускаетъ въ свѣтъ рядъ разнороднѣйшихъ трудовъ: философскія діатрибы, статьи критическія, эстетическія, стихотворенія и особенно новеллы, которыя собираетъ и печатаетъ подъ общимъ названіемъ «Странностей и Арабесковъ». Между тѣмъ безпорядочная жизнь навлекаетъ на него суровый судъ общественнаго мнѣнія; журналы хлещутъ его, печатая большимъ шрифтомъ, что жена извѣстнаго Эдгара Поэ умираетъ въ нищетѣ отъ голода. Несчастная дѣйствительно вскорѣ скончалась. Вслѣдствіе-ли отчаянія, овладѣвшаго имъ по смѣрти жены, или упрековъ, которыми общество преслѣдовало его отсюду, вслѣдствіе-ли крайняго упадка, а всего вѣроятнѣе, по всѣмъ тремъ причинамъ, Поэ подвергся припадкамъ бѣшенства. Да и трудно было не сдѣлаться сумасшедшимъ. Наврядъ-ли кто испыталъ такъ много когда нибудь оскорбленій, наврядъ-ли кто перенесъ такую нищету и преслѣдованія общественнаго голоса. Что ни предпринималъ съ тѣхъ поръ Поэ, во всемъ встрѣчало его безжалостное осужденіе, куда ни обращался, вездѣ отталкивали его съ презрѣніемъ, куда ни скрывался — нигдѣ не находилъ ни сочувствія, ни жалости. Вскорѣ затѣмъ Поэ исчезъ словно подъ водою. Съ прекращеніемъ умопомѣшательства прошло, конечно, много времени, пока могъ онъ окончательно прійти въ себя. Кажется, тогдашнее свое состояніе онъ изобразилъ въ одной изъ позднѣйшихъ своихъ новеллъ подъ названіемъ «Человѣкъ толпы». Ужасное впечатлѣніе производитъ на читателя тотъ психологическій анализъ. Переживъ сильныя органическія потрясенія, авторъ глядитъ вокругъ себя и невольно идетъ вслѣдъ за какимъ-то человѣкомъ, который ни на одно мгновеніе не можетъ остаться одинъ съ самимъ собою. Этотъ несчастный самъ авторъ, возбуждающій художественной правдой словъ холодную дрожь въ читателѣ. Охладѣвъ къ жизни и свѣту, поэтъ нѣкоторое время, кажется, провелъ въ совершенномъ оцѣпенѣніи, ничего не создавая и не сообщая о себѣ никакой вѣсти. Такое заключеніе можно вывести изъ современныхъ журнальныхъ замѣтокъ, осуждавшихъ его въ пренебреженіи обществу, въ отвращеніи къ сношеніямъ съ людьми и въ пассивномъ бездѣйствіи. Всѣми оставленный, онъ нашелъ истинное для себя провидѣніе въ матери злополучной Виргиніи. Лишившись единственной дочери, эта несчастная мать сосредоточила всю свою любовь на человѣкѣ, котораго съ такимъ самоотверженіемъ любила дочь ея. Не легко было простить ему, она сдѣлала больше — забыла все, сошлась съ нимъ, окружила нѣжными заботами, счастіе его избрала цѣлью своей жизни. Это третія материнская любовь, которою пользовался этотъ человѣкъ: удивительно-ли, что онъ былъ воспитанъ не такъ, какъ слѣдовало бы? Вѣроятно, нужда заставила его опять приняться за трудъ, съ рѣшительнымъ однако намѣреніемъ не дозволить больше журналистамъ какую бы то ни было эксплуатацію относительно себя. Желая дѣйствовать независимо, онъ рѣшился основать собственное «обозрѣніе» и съ цѣлью собрать для этого необходимыя средства, открылъ чтеніе публичныхъ лекцій въ Нью-Іоркѣ, которыя началъ объясненіемъ «Эвреки», большой философской поэмы, развивающей идеи космогоніи. Огромныя толпы слушателей тѣснились на эти чтенія. Довольный успѣхомъ, Поэ снова предался пьянству, опять встрѣчаемъ его скитающимся по Виргиніи, изъ города въ городъ, и вездѣ открывающаго публичныя чтенія. Наконецъ, онъ является въ Ричмондѣ. Его встрѣчаютъ съ энтузіазмомъ, привѣтствуя въ немъ честь вскормившаго его города. Въ самомъ дѣлѣ, въ это время опять можно было имъ гордиться: онъ остепенился, оправился, облагородился. Нѣкоторые говорятъ, что въ это время онъ записался даже въ члены общества трезвости. Около этого же времени, кажется, онъ сталъ думать о вступленіи во вторичный бракъ, тѣмъ больше, что нашлась другая отважная женщина, рѣшившаяся за него выйдти. Къ счастію, она во время спохватилась. Одинъ изъ пріятелей, встрѣтивъ однажды жениха, счелъ обязанностію поздравить его съ удачнымъ выборомъ невѣсты. Какая-то грусть отразилась на лицѣ поэта при этихъ словахъ; быть можетъ, въ умѣ его мелькнуло воспоминаніе о несчастной, слишкомъ рано погибшей и слишкомъ скоро забытой Виргиніи. «Оставь поздравленія, сказалъ онъ, пока не убѣдишься, что́ я уже женился». Сказавъ это, онъ зашелъ въ первый попавшійся кабакъ, напился тутъ до безобразія, а оттуда прямо явился своей невѣстѣ, которая, разумѣется, тутъ же простилась съ нимъ навсегда. Покончивъ такимъ образомъ съ будущимъ своимъ домашнимъ счастіемъ, онъ открылъ чтенія «О поэтическомъ началѣ», въ которыхъ старался развить эстетическую теорію, очень далекую отъ правды. «Цѣль поэзіи, по его словамъ, должна быть одной природы съ ея источникомъ, то есть цѣль поэзіи нужно искать въ ней же самой». Такой парадоксъ онъ съумѣлъ облечь въ самую увлекательную форму, пользуясь доказательствомъ своей неистощимой эрудиціи и говоря съ силою убѣжденія, ему одному свойственною. Этимъ объясняется, отчего чтенія эти были посѣщаемы публикою больше всѣхъ прежнихъ. Поощряемый успѣхомъ, онъ предположилъ себѣ остаться въ Ричмондѣ навсегда. По какимъ-то неконченнымъ дѣламъ пришлось ему еще отправиться въ Нью-Іоркъ, несмотря на убѣжденія пріятелей поберечь разстроенное здоровье. Прибывъ къ вечеру въ Бальтиморъ, онъ почувствовалъ себя хуже, велѣлъ снести свои вещи на станцію желѣзной дороги, а самъ отправился въ ресторанъ, гдѣ вѣроятно употребилъ черезчуръ сильную дозу, потому что на другой день поутру нашли его безъ признаковъ жизни на мостовой. Ночью онъ былъ ограбленъ; при немъ не оказалось ни денегъ, ни бумагъ, какихъ бы то ни было, такъ что нельзя было даже узнать, кто онъ. Узналъ его нѣкто изъ прохожихъ. Приведя къ сознанію, отвезли его въ больницу, въ которой, мучимый конвульсіями извѣстнаго delirium tremens, онъ вскорѣ испустилъ послѣдній вздохъ, на 37 году жизни. Умеръ — гдѣ родился, точно так-же, какъ кончилъ литературное поприще — гдѣ его началъ.
Жизнь этого человѣка, такъ странно наполненная, такъ безжалостно растраченная, такъ быстро исчезнувшая, а все-таки не безполезная, невольно заставляетъ надъ собою призадуматься. Эдгаръ Поэ имѣлъ жаркихъ поклонниковъ, имѣлъ и неумолимыхъ враговъ. Для нихъ онъ былъ великой жертвой человѣчества; другіе мѣшали его съ грязью. Споры изъ-за него пережили его. Что касается насъ, мы нисколько не щадили его въ изображеніи всей его жизни, но рука наша не поднимется, чтобы бросить въ него камень. «Чтобы судить меня, нужно жить не со мною, а во мнѣ, сказалъ когда-то мореплаватель, когда товарищи указывали ему на грозную бурю: — я поплыву дальше, а вы возвращайтесь домой». Развѣ по теоріи неизмѣнныхъ движеній планетъ станемъ измѣрять путь метеоровъ? Байронъ былъ блестящаго происхожденія и богатъ; ему доступны были всѣ почести, полный успѣхъ въ свѣтѣ, но все это онъ бросилъ подъ ноги и попиралъ съ презрѣніемъ, потому что все это было «грѣхъ его жизни». Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ одно туманное утро, въ отвратительнѣйшей изъ парижскихъ улицъ, нашли молодаго человѣка, повѣсившагося на оконной рѣшеткѣ. Это былъ Жераръ де-Нерваль. Что это такое? Что съ нимъ сдѣлалось? спрашивали многіе изъ тѣхъ, которые видывали его веселымъ, любящимъ свѣтъ, которые жили съ нимъ и будто знали его. Спустя нѣсколько времени, почти скоропостижно скончался Альфредъ де-Мюссе. Что же это такое? Такъ молодъ! Долго-ли болѣлъ? Нѣтъ, онъ постепенно себя отравлялъ и наконецъ — отравился. Вѣсть эта всполошила даже академію, которой онъ былъ сонливымъ секретаремъ. Гейне, этотъ въ высшей степени грустный юмористъ, говоря о Альфредѣ де-Мюссе, всегда называлъ его: «ce jeune homme d’un si beau passe». Онъ одинъ, до смерти предававшійся опьяненію насмѣшки, понялъ его, спившагося до-смерти — абсентомъ.
Эдгаръ Поэ принадлежалъ къ особенному роду исключительныхъ явленій, подобныхъ аэролитамъ, на которые долгое время смотрѣли, какъ на вулканическія изверженія какого-то другаго міра. У подобныхъ натуръ логика всегда остается вѣрною себѣ только въ отступленіяхъ отъ рутинной жизни, въ которыхъ поминутно онѣ обличаютъ самихъ себя. Въ одной новеллѣ онъ съ энтузіазмомъ разсуждаетъ объ условіяхъ истиннаго счастія, которыхъ считаетъ четыре: жизнь на вольномъ воздухѣ, любовь женщины, презрѣніе къ извѣстности и созданіе какой-то новой и особенной красоты. Неугодно-ли вамъ разгадать тутъ человѣка, истратившаго жизнь между кабакомъ и подозрительнымъ домомъ, разгадайте человѣка, который съ ребяческимъ увлеченіемъ гонялся за популярностью и съ лихорадочнымъ раздраженіемъ искалъ эксентрическихъ положеній. Это понятно. В предисловіи къ «Эврекѣ» онъ говоритъ: «Книгу эту я посвящаю тѣмъ, кто свою жизнь заключилъ въ мірѣ мечтательномъ, какъ въ единственной дѣйствительности». Если послѣ того вамъ скажутъ, что онъ не брезгалъ никакимъ обществомъ, то конечно вы не станете удивляться. Кто въ самомъ себѣ носитъ свой міръ, тому дѣйствительная жизнь является безусловною пустыней; средь самаго избраннаго и средь самаго грязнаго общества подобный человѣкъ чувствуетъ себя равно одинокимъ. Знавши Поэ ближе — говорятъ, что чаще всего онъ любилъ молчаніе, и если иногда пробуждался, то отъ какой-то поэтической восторженности быстро нисходилъ къ циническимъ выходкамъ. Мы легко этому повѣримъ, если представимъ человѣка глубоко погруженнаго въ себя, забывшагося на минуту и начавшаго размышлять вслухъ. Замѣтивъ за собой такой промахъ, онъ старается парализировать въ другихъ впечатлѣніе своей слабости и тутъ не гоняется уже за средствами. Поэ предавался разврату, — при избыткѣ богатства понятна и расточительность. Пламенная натура ищетъ пищу въ самоуничтоженіи; ея вулканическій элементъ не даетъ ей покоя ни на минуту, тлѣніе для нея имѣетъ прелесть живительныхъ соковъ. Говорятъ, что невозможно было встрѣтить оборванца отвратительнѣе его, но нельзя было опять найти и болѣе изящнаго щеголя; никто не доходилъ до такого униженія и никто не умѣлъ блистательнѣе руководить: то обезображенный и презрѣнный, то прекрасный какъ геній. По недостатку мѣста, разсмотримъ лишь одну черту его характера — исторію его сердца. Первую любовь возбудила въ немъ какая-то Ленора. Лишился ли онъ ея, или она вовсе не существовала — трудно сказать; довольно того, что онъ любилъ ее, быть можетъ потому именно, что она больше не существовала. Вскорѣ затѣмъ чувствами его овладѣла несчастная Виргинія, на которой онъ женился и которую онъ погубилъ: гибло все, къ чему онъ ни прикасался, начиная съ самого себя. Онъ и любилъ ее, а между тѣмъ грустилъ за Ленорой, которой портретъ всегда стоялъ на его письменномъ столѣ. Умираетъ Виргинія — отчаяніе доводитъ его до бѣшенства. Только тогда онъ сталъ искренно любить ее, когда она перестала жить. Въ свою очередь забылъ онъ Виргинію, увлекся другою, которую пересталъ любить съ той минуты, когда ни что не мѣшало его счастію. Человѣкъ этотъ искалъ только невозможнаго. Болѣе или менѣе всѣ мы гоняемся за тѣмъ, чего нѣтъ въ семъ мірѣ, но люди подобные Поэ предаются такому влеченію полнѣе и рѣзче. Условія свѣта связываютъ ихъ съ меньшею силою; они смѣлѣе пренебрегаютъ ими и топчутъ ихъ ногами. Насчетъ склонности его къ вину надо сказать, что Поэ не предавался ему безгранично; довольно было нѣсколькихъ крѣпкихъ капель, чтобы лишить его сознанія. Легко понять, что человѣкъ, у котораго возбужденное состояніе перешло въ нормальное, самыми простыми средствами могъ доходить до состоянія экстаза. При такихъ условіяхъ, наркотическія вліянія являются всего больше соотвѣтствующими цѣли. Съ стаканомъ пива, въ полуосвѣщенной и наполненной табачнымъ дымомъ комнатѣ, Гофманъ тоже проводилъ цѣлыя ночи будто у себя дома и съ самимъ собою. Такія личности не подходятъ подъ обыкновенныя мѣрки нашего сужденія, нашей обыкновенной нравственности, нашихъ мелкихъ и истасканныхъ характеристикъ; такія личности, какъ Эдгаръ Поэ, или пробиваютъ себѣ новые пути въ жизни, или разбиваются объ эту жизнь, какъ хрупкія тѣла, упавшія на камень. Мы можемъ клеймить такихъ людей какими угодно именами, но мы не можемъ не увлекаться ихъ талантомъ и не признать высокаго достоинства въ самыхъ ошибкахъ ихъ. Это люди другихъ, болѣе широкихъ силъ, чѣмъ тѣ, къ которымъ мы привыкли въ нашихъ пошленькихъ и маленькихъ сферахъ.
Мы смотрѣли до сихъ поръ на Поэ какъ на человѣка, взглянемъ теперь на него, какъ на писателя. Въ этомъ отношеніи онъ представляетъ исключительный феноменъ: Поэ есть фантастическій реалистъ. Въ своемъ болѣзненномъ настроеніи, онъ анатомируетъ неимѣющія тѣла вещи, анализируетъ неподлежащее анализу, разсматриваетъ то, что можетъ быть, но чего рѣшительно нѣтъ. Тѣмъ не менѣе его скальпель, химическія орудія и микроскопъ вовсе не боятся научныхъ возраженій; въ основаніи ихъ лежитъ глубокое размышленіе, холодная проницательность, истинно математическая точность и особенно неумолимая, безпримѣрная логика. Подобная логика у другихъ является только холодною, у Поэ она и увлекательна вмѣстѣ, противиться ей невозможно, какъ невозможно противиться стремленію волнъ Стикса увлекающему въ невѣдомыя подземелья; она возбуждаетъ въ душѣ дрожь горячки, дрожь внутреннюю и увлекаетъ во внутренній міръ. Міръ этотъ ничѣмъ не отличается отъ міра внѣшняго, не есть онъ безусловно фантастическій, какъ у Гоффмана, напротивъ, можно бы допустить, что это міръ ежедневный, еслибы въ немъ не проглядывала извѣстная индивидуальная исключительность. На первомъ планѣ тутъ является въ высшей степени нервическое настроеніе. Состояніе разстройства общей гармоніи чувствъ, ставитъ человѣка въ непріятное отношеніе къ окружающей дѣйствительности, заставляетъ его искать убѣжища въ самомъ себѣ и явленія обманчивыя возводить на степень несомнѣнности. Подобное положеніе напоминаетъ тотъ періодъ въ образованіи насѣкомыхъ, когда они достигаютъ половины своего развитія, то есть, когда у нихъ готовы уже вырости крылья. Такое состояніе отличается необыкновенною раздражительностію и влеченіемъ къ неопредѣленнымъ изслѣдованіямъ. Разнузданное воображеніе Поэ во многомъ содѣйствовало ему въ умственныхъ трудахъ этого рода. Собственно говоря, этотъ безпокойный и нетерпѣливый умъ, всегда болѣзненно-грустный и вмѣстѣ удивительно-страстный, не могъ идти инымъ путемъ. Въ одномъ только пунктѣ онъ сходится съ Гофманомъ — это въ наивности. Поэ откровененъ какъ дитя. Подобно Гофману, онъ самъ видѣлъ и прочувствовалъ почти всѣ тѣ странности, которыя разсказываетъ, жилъ въ описываемомъ мірѣ, имѣлъ сношенія съ тѣми, которыхъ выводитъ на сцену. У него нѣтъ чудеснаго въ тѣсномъ смыслѣ слова, у него есть только всего меньше вѣроятное, основанное на соотвѣтственныхъ физическихъ и нравственныхъ законахъ, опирающихся на научномъ знаніи и метафизическихъ изслѣдованіяхъ. Короче, его міръ — только условно фантастическій.
Удивителенъ однако тотъ міръ, въ который поведетъ насъ Поэ, — скорѣе міръ возможности, чѣмъ правдоподобія, — le grand peut-êntre, сказалъ бы Рабле, Альгамбра, въ которой непосвященный не видитъ ничего, кромѣ входныхъ воротъ. Но у порога стоитъ волшебникъ съ соломоновыми ключами, произноситъ чудодѣйственное слово и передъ зрителемъ открываются дивныя сферы, о которыхъ онъ прежде не догадывался. Передъ нимъ возстаютъ образы въ блескѣ, увеличиваются до громадности, сверкаютъ разнообразными красками, расширяются до безконечности. Разряжонный воздухъ сообщаетъ каждому предмету преувеличенныя и слитныя формы, даже пластичность сливается тамъ съ понятіями въ высшей степени отвлеченными. Чудныя явленія, запутанныя математическія вычисленія, фантастическіе образы, глубокіе психическіе вопросы, привидѣнія, гипотезы и предчувствіе соединяются тамъ въ радужно-мозаическое цѣлое, вѣчно движущееся, безпокойное, безконечно-измѣнчивое. Вглядываясь пристальнѣе въ эти странныя явленія, невольно предаешься сомнѣнію въ дѣйствительности всего оставленнаго за собой. Это гипнотизмъ, дѣйствіе хашиша.
Такова фантастичность Поэ. Какъ поэтъ, Гофманъ выше его, но онъ только забавляетъ даже тогда, когда пугаетъ, между тѣмъ какъ Поэ электризируетъ, холодитъ мозгъ въ костяхъ, распаляетъ кровь и гонитъ ее къ головѣ и сердцу. При всемъ томъ чувствуешь, что художникъ остается холоднымъ, разсудительнымъ и вполнѣ владѣетъ собою, — доводитъ насъ до опьяненія, но самъ не пьянъ. Онъ увлекается, повидимому, собственнымъ энтузіазмомъ, приходитъ въ лирическій восторгъ, въ состояніе вдохновенія, которому всецѣло предается, но все это обманъ формы, — онъ анализируетъ, сравниваетъ, выводитъ заключеніе. Прежде всего — онъ реалистъ. Если галлюцинацію онъ возвысилъ до степени убѣжденія, а безуміе съумѣлъ облечь въ теорію, то вмѣстѣ съ этимъ онъ владѣетъ тайною вполнѣ яснаго и опредѣленнаго изложенія туманныхъ идей, въ сферѣ которыхъ постоянно блуждалъ. Если странности сдѣлались его мономаніей, то онъ не чувствуетъ недостатка въ силлогизмахъ въ защиту своихъ принциповъ. Рѣшившись однажды избрать темою своихъ изслѣдованій исключенія изъ обыкновеннаго порядка вещей, онъ не отступаетъ ни передъ какою преградой и идетъ дальше всѣхъ тѣхъ, которые раньше его шли тою же дорогой.
Скажемъ теперь нѣсколько словъ о внѣшнемъ характерѣ его сочиненій. По недостатку другаго слова, мы дали имъ названіе новеллъ. Быть можетъ, приличнѣе было бы назвать ихъ философскими анекдотами. Понятіе новеллы требуетъ больше движенія, разнообразія, больше повѣствовательнаго механизма; о чемъ Поэ заботится всего меньше, хотя и его сочиненія имѣютъ всѣ необходимыя качества хорошаго разсказа. Вообще по формѣ они отличаются простотою, лаконизмомъ, художественнымъ единствомъ, богатствомъ содержанія въ немногихъ словахъ, такъ что каждая фраза имѣетъ свое значеніе и усиливаетъ общее впечатлѣніе. Нѣкоторыя изъ его сочиненій имѣютъ, повидимому, характеръ поэмъ, нѣкоторыя же дышатъ какимъ-то нервическимъ, лихорадочнымъ юморомъ, но при этомъ вездѣ чувствуется еще нѣчто особенное, стороннее, какъ воздухъ въ картинѣ. Это или неумолимая необходимость, или исключительная катастрофа, сейчасъ совершившаяся или предстоящая, или какія-то странныя условія явленій несомнѣнныхъ и извѣстныхъ. Часто тонъ разсказа зависитъ отъ условій внѣшней природы или исключительнаго характера героя. Чаще всего изображаются: тяжелая и удушливая тишина передъ бурею, усиливающая біеніе сердца, возвращенія силъ послѣ тяжкой болѣзни, блескъ тропическаго солнца и метеоровъ ночи, полный роскошныхъ испареній воздухъ, разслабляющій и размягчающій нервы, какъ струны въ музыкальномъ инструментѣ, какія-то сомнамбулическіе призраки или неопредѣленное, неотступное предчувствіе, отъ котораго на глазахъ выступаютъ слезы безъ понятной причины, шумъ многолюднаго города, заманчивость и таинственность пустыни или ужасы какого-то неизвѣстнаго міра. Колоритомъ всего этого служитъ какое-то особенное, фіолетовое или зеленоватое небо, застилаемое туманомъ золотой пыли. И солнце тамъ другое, не наше, чаще всего багровое, лучи котораго съ трудомъ проникаютъ сквозь слой дрожащей атмосферы. И люди, являющіеся средь такой обстановки, живутъ тоже какою-то особенною жизнію. Женщины встрѣчаются очень рѣдко, и если являются, то обыкновенно больныя или умирающія отъ неизвѣстныхъ страданій, надѣленныя дивными умственными силами и прозорливостію. Объятыя лазурью, украшенныя сіяющимъ вѣнкомъ, онѣ являются въ полупрозрачномъ туманѣ, — неуловимыя, идеальныя, къ которымъ невольно рвется душа.
Поэ владѣетъ роскошною, богатою и широкою кистью. Ему особенно нравятся формы величественныя. Въ такомъ сибаритствѣ самъ сознается. «Вовсе не слѣдуетъ, говоритъ онъ, героя поэмы низводить до бѣдной обстановки. Понятіе бѣдности неблагородно и противно понятію прекраснаго. Даже несчастіе должно обитать въ блестящемъ и величественномъ жилищѣ.» Легко теперь понять отчего собраніе своихъ сочиненій онъ назвалъ «арабесками». Точно — это узоры изъ чистаго золота, очертанія художественныя, хотя необыкновенно-смѣлыя. Къ нимъ присоединена блестящая путаница «странностей», напоминающая готическія фризы и живопись на пергаменныхъ рукописяхъ. Такими-то гіероглифами Поэ украсилъ стѣны храма, на воротахъ котораго начертилъ надпись: «Кто знаетъ? быть можетъ, это и возможно».
Мы уже сказали, что Поэ доискивается истины въ правдоподобіи и дѣйствительности въ возможности. Въ своихъ умственныхъ странствованіяхъ по невѣдомымъ сферамъ, онъ избралъ наблюдательность компасомъ, а логику — рулемъ, котораго ни на минуту не выпускаетъ изъ рукъ. Методъ его достоинъ вниманія. Правдоподобное располагаетъ онъ не по принятымъ и общеизвѣстнымъ началамъ, а согласно своей индивидуальной силѣ пониманія, которая невольно сообщается и читателю. Типомъ въ этомъ отношеніи служитъ у него нѣкто Дюпенъ. Его аналитическія способности, развитыя постояннымъ упражненіемъ, приводятъ его къ поразительнымъ результатамъ. Поэ говоритъ: «изобрѣтательный умъ непремѣнно долженъ обладать живою силою представленія, которая есть не что иное, какъ развившійся до высшей степени анализъ». Не останавливаясь долго на слабой сторонѣ такого положенія, мы не можемъ не удивляться глубокімъ изслѣдованіямъ относительно дара наблюдательности, которыми Поэ начинаетъ собраніе своихъ новеллъ. Поприщемъ или школою въ этомъ отношеніи онъ беретъ игру въ шахматы и вистъ. Онъ совѣтуетъ обращать больше вниманіе на играющихъ, чѣмъ на самую игру. Очевидно, преимущество тутъ за вистомъ, какъ за игрою, требующею большаго числа игроковъ и представляющею больше пищи наблюдательности. «Прежде всего, говоритъ онъ, нужно изучіть физіономію своего партнера, чтобы удобнѣе различать на ней выраженіе впечатлѣній. Необходимо слѣдить, какъ сдаетъ карты каждый изъ игроковъ. По нѣкоторымъ признакамъ удовольствія легко также разгадать, какіе онеры и взятки находятся въ каждой рукѣ. По мѣрѣ развитія игры, слѣдя за выраженіемъ каждаго лица, легко собрать огромный капиталъ наблюденій, изъ коихъ каждое приноситъ свою пользу. Смотря по тому, какъ взятка принимается со стола, удобно разгадать, есть-ли у игрока другая готовая взятка, а по первому ходу можно заключить о томъ, кроется-ли тутъ какая хитрость. Случайное, будто ненарочно сказанное слово, уроненная или перевернутая карта, которую игрокъ схватываетъ поспѣшно, со страхомъ или небрежно, пересчитываніе взятокъ и порядокъ, въ какомъ онѣ положены, замѣшательство, нерѣшительность, живость, нетерпѣливость — все это должно служить для играющихъ рядомъ указаній, которыя ведутъ къ несомнѣннымъ заключеніямъ, принимаемымъ неопытными игроками за простой случай. Опытный наблюдатель по первому ходу сообразитъ, какія масти и карты находятся въ каждой рукѣ и играетъ какъ съ открытыми картами». Вотъ примѣръ діагностическаго метода, который Поэ любитъ прилагать и къ жизни. Слѣдуя такимъ путемъ, Дюпенъ дошелъ до того, что могъ высказывать людямъ не только ихъ мысли, но связь мыслей и ихъ теченіе. Не будемъ останавливаться на этомъ олицетворенномъ силлогизмѣ. Отъ его лица разсказывается три новеллы: «Двойное убійство въ улицѣ Моргъ», «Тайна Маріи Роже» и «Похищенное письмо». Содержаніемъ каждой изъ нихъ служитъ раскрытіе правды въ извѣстномъ запутанномъ событіи, предъ которымъ является безсильною самая опытная и смѣтливая слѣдственная рутина. Къ числу такихъ головоломныхъ судебныхъ случаевъ нужно отнести и «Золотаго жука». Вообще, это — опыты ясновидящей наблюдательности, приспособленной къ полицейскимъ цѣлямъ. Аналитическіе умы любятъ создавать сами себѣ трудности изъ удовольствія бороться съ ними, какъ безпокойная храбрость ищетъ опасностей, ради возможности сломать себѣ шею. Въ изобрѣтательности же фантазіи и ясности изложенія Поэ не уступаетъ никому.
Дюпенъ и Легранъ (главное лицо «Золотаго жука») — это люди, которые занимаются теоріей вѣроятности по призванію, по страсти. Новелла: «Утопающій въ пучинѣ» представляетъ человѣка, въ которомъ опасность положенія пробуждаетъ наблюдательность, близкую въ такомъ случаѣ къ чувству самосохраненія. Норвежскій рыбакъ увлеченъ съ лодкою въ сильный морской круговоротъ. Находясь въ самомъ центрѣ его и потерявъ всякую надежду спасенія, онъ сталъ слѣдить за условіями быстроты бѣга и исчезновенія въ глубинѣ моря разныхъ предметовъ, вмѣстѣ съ нимъ увлеченныхъ въ этотъ танецъ смерти. Тутъ онъ приходитъ къ убѣжденію, что необходимо выскочить ему изъ лодки и схватиться за бочку — это и спасаетъ его съ наступленіемъ морскаго отлива. Морской круговоротъ (въ самомъ дѣлѣ находящійся подъ 68° сѣв. шир.) изображенъ съ совершенною точностію и полнотою, которыя могутъ принести честь всякой безусловной истинѣ, но самый случай или мысль избавленія кого бы то ни было изъ подобнаго положенія есть простое допущеніе. Дальше Поэ вводитъ уже читателя въ область призраковъ и самыхъ отвлеченныхъ вопросовъ изъ внутренняго міра. Онъ начинаетъ изложеніемъ «истинной правды о томъ, что произошло у сэра Вольдемара». Эта физіологическая шутка имѣетъ видъ такого научнаго убѣжденія, что поразила многихъ свѣдущихъ людей. Объ этомъ событіи будто бы говорено было много, даже много было писано, но какъ горячіе споры за и противъ довели дѣло до преувеличенія и извращенія фактовъ, то авторъ, изъ любви къ правдѣ, намѣренъ разсказать все, какъ оно было. Дѣло въ томъ: 1) Точно-ли въ минуту смерти человѣкъ можетъ подчиняться вліянію магнетизма; 2) въ случаѣ возможности такого факта, магнетическое вліяніе становится сильнѣе или дѣйствуетъ слабѣе? 3) Нельзя-ли поэтому остановить улетающую жизнь? Сдѣланные опыты повели къ блистательнымъ научнымъ результатамъ. Воля магнетизёра явилась сильнѣе ангела смерти. Подобное убѣжденіе не совсѣмъ правдоподобно, но Поэ высказываетъ его съ откровенностію. «Человѣкъ, говоритъ онъ, умираетъ единственно по слабости своей воли. Еслибы онъ могъ желать съ достаточною силою, онъ могъ бы жить вѣчно». Эту мысль онъ любитъ часто развивать, какъ это увидимъ ниже. Въ настоящемъ случаѣ, вмѣсто недовольно сильной воли умирающаго, авторъ изображаетъ могущественное желаніе жизни. Около 7-ми мѣсяцевъ продолжается состояніе души связанной тѣломъ, котораго она оставить не можетъ. Отвсюду являлись доктора, физіологи, ученые, тщательно записывали наблюденія, о какихъ до сихъ поръ никому и не снилось. Еслибы ихъ не тревожило любопытство узнать — каковъ будетъ Вольдемаръ послѣ пробужденія, онъ спалъ-бы и донынѣ. Какъ бы-то ни было, но научные пріемы этого отрывка превосходны. Въ другой новеллѣ, подъ заглавіемъ: «Магнетическія откровенія» Поэ идетъ еще дальше. Нѣкто Vankirk, невѣрующій въ безсмертіе души, подобно Вольдемару, очутился in articulo mortis. Его тревожитъ уже нѣкоторое сомнѣніе относительно его безвѣрія, но онъ не дошелъ еще до полнаго убѣжденія. Въ такомъ состояніи онъ хочетъ испытать вліяніе магнетизма, къ которому чувствуетъ внутреннее влеченье. Состояніе ясновидѣнія, кромѣ осязательнаго представленія предметовъ, невполнѣ доступныхъ человѣку въ его нормальномъ положеніи, по мнѣнію Vankirk’а приноситъ еще ту пользу, что ясно показываетъ одновременность причины и послѣдствія, посылокъ и заключенія и производитъ между ними извѣстную солидарность отношеній. Потому, еслибы возможно было получить нѣкоторыя данныя въ этомъ случаѣ, при помощи систематически поставленныхъ вопросовъ, то легко было бы составить катихизисъ умозаключеній, имѣющій достоинство слѣдственнаго протокола, составленнаго на мѣстѣ происшествія. Однако Vankirk не успѣлъ прочесть такого катихизиса, потому что умеръ — дочитывая послѣднюю страницу, но вопросъ онъ все-таки исчерпалъ до дна. Выходитъ, что онъ умеръ въ самую пору, излечившись отъ своего сомнѣнія, а это тоже заслуга большая, если взять во вниманіе, что такой катихизисъ не всякаго могъ бы обратить на путь истины. Дѣло ясное, что это — теорія пантеистическая, въ очищенномъ немного видѣ.
А вотъ его разсказъ о Лигеѣ, милой, ученой и жаждущей жизни женщинѣ. Ея глаза — это были двѣ загадки. По наружности спокойная, холодная какъ каменный сфинксъ, внутренно сожигаемая жаждою знанія, она преждевременно приблизилась къ таинственному порогу, ведущему въ царство тѣней. Невозможно выразить страшную борьбу съ печальною необходимостію, навстрѣчу которой сама же она пошла. Тѣмъ не менѣе, до послѣдней минуты, не взирая на внутреннія терзанія, она вполнѣ владѣла собою. Не видя возможности жить въ другой разъ, она желала по-крайней-мѣрѣ умереть дважды. Въ полночь, при одрѣ смерти велѣла она пѣть лебединую пѣснь:
«Ахъ, вотъ ночь веселія послѣ столькихъ печальныхъ лѣтъ! Толпа крылатыхъ духовъ, облитыхъ слезами, наполняетъ мѣсто зрѣлища, чтобы вглядѣться въ драму страха и надежды, между тѣмъ какъ изъ оркестра льются гармоническіе звуки».
«Духи перелетаютъ съ мѣста на мѣсто, съ тихимъ шепотомъ, приближаясь и отлетая по повелѣнію огромныхъ и безобразныхъ существъ, отрясающихъ съ своихъ крыльевъ непредвидѣнныя несчастія и измѣняющихъ сцену по произволу».
«Смотрите, какой это гадъ вползаетъ на сцену? Нѣчто страшное, покрытое кровью — ползетъ, извивается. Все дрожитъ и дѣлается его жертвою, а духи плачутъ, глядя, какъ зубы гада пережевываютъ запекшіеся куски человѣческой крови».
«Свѣтъ гаснетъ, весь гаснетъ. Какъ гробовая попона, съ громомъ бури падаетъ занавѣсъ и закрываетъ ужасную сцену. Блѣдные духи, открывая свои лица, объявляютъ: эта драма называется «Человѣкъ»; герой драмы — «Змѣй жадности».
Конечно, воля умиравшей сдѣлала то, что вскорѣ по ея смерти, явилась ей наслѣдница. Отчаяніе, безуміе, какая-то роковая необходимость составляютъ ее — это созданіе дьявола. Въ какомъ-то необитаемомъ уголкѣ, въ башнѣ пустыннаго аббатства устроена съ роскошью свадебная комната. Во всей идеѣ ясно проглядываетъ артистическая черта пьянаго Поэ. Больное воображеніе, любя мрачные призраки, создаваемые подъ вліяніемъ опіума, дѣйствуетъ наркотически и на читателя. Созданья больнаго воображенія имѣютъ претензію казаться правдоподобными, какъ прихоть волшебника; хотятъ казаться пластическими, какъ странный капризъ ваятеля; точными и подробными — какъ математическая выкладка. Свадебная комната состояла изъ большаго пятиугольнаго зала съ необыкновенно высокими сводами. Въ южной стѣнѣ находилось единственное венеціанское стекло огромныхъ размѣровъ, но дотого темное, что проникавшіе внутрь лучи солнца казались лучами мѣсяца. Окно было еще подернуто листьями виноградной лозы, растущей вдоль стѣны, и фантастически драпировано. Высокій потолокъ зала, украшенный рѣзьбой изъ чернаго дубоваго дерева, имѣлъ видъ круглаго свода съ небывалыми украшеніями полу-готическаго и полу-друидическаго характера. Изъ центра свода опускалась на золотой цѣпи золотая же лампа, въ родѣ восточной кадильницы съ прозрачной рѣзьбой, сквозь которую змѣйками взвивались струйки разноцвѣтнаго огня. По угламъ зала стояли громадные саркофаги изъ чернаго гранита, покрытые іероглифическими надписями, никѣмъ непрочитанными. Обои производили поразительное зрѣлище. Золотая парча, образуя вдоль стѣнъ волнообразную драпировку, опускалась до самой земли. На блестящемъ фонѣ драпировки, измѣнявшей цвѣтъ соотвѣтственно цвѣту ламповаго огня, появлялось множество черныхъ образовъ, похожихъ будто на арабески; но если кто вглядывался въ нихъ ближе, тотъ могъ различить самый причудливый рой странныхъ призраковъ, таинственныя движенія безобразныхъ и отвратительныхъ чудовищъ, похожихъ на привидѣнія, которыми дьяволъ когда-то искушалъ средневѣковыхъ отшельниковъ. Съ перемѣною пункта зрѣнія и вся фантасмагорія разнообразилась до-безконечности, между тѣмъ какъ при помощи особеннаго механизма, производившаго за драпировкой постоянное движеніе воздуха, она казалась живою; вся же картина, вмѣстѣ взятая, составляла зловѣщее зрѣлище, отъ котораго волосы на головѣ поднимались. Средь такихъ мрачныхъ подробностей, которыя не даютъ читателю минуты отдыха и, очевидно, придуманы единственно для возбужденія въ душѣ мучительнаго чувства, стоитъ свадебное ложе изъ чернаго дерева, низкое, во вкусѣ индійскомъ, покрытое погребальною попоной. На этомъ ложѣ вскорѣ должна умереть отъ неизвѣстныхъ страданій несчастная Ровена, тревожимая преждевременными видѣніями загробной жизни. Въ одну страшную ночь она умираетъ, и умираетъ именно тогда, когда ея страданія превзошли мѣру, когда съ небывалою энергіей отчаянія вызвано было воспоминаніе незабвенной Лигеи, которая явилась какъ тѣнь тѣни и усилила своимъ призракомъ терзанія Ровены. Но тутъ еще не конецъ закланія жертвы на каменномъ алтарѣ сильной воли. Три раза, и каждый разъ съ новою силою, разрушительная смерть вонзала свои ястребиные когти въ мраморные останки умиравшей; но каждый разъ опять возвращалась упорная жизнь; жизнь неорганическая, но посмертная, непонятная, жизнь не умершей, а чужая. Какая это была жизнь, или, лучше, эта необыкновенная смерть? Самъ Поэ не идетъ дальше. Вообще многое онъ предоставляетъ собственному размышленію читателя, подобно тѣмъ композиторамъ, которые законченность своихъ произведеній часто предоставляютъ будущимъ исполнителямъ.
Сестра Лигеи есть Морелла, съ небольшою разницею. Вообразите олицетвореннаго бѣса вѣдѣнія, стройнаго, прекраснаго, но педанта-бѣса, который заставляетъ любить себя, котораго нельзя не любить, какъ необыкновенно-умнаго, увѣреннаго въ себѣ и полнаго желаній. Понятно, какого рода это чувство, — просто любовь изъ страха, ненависть, только особой формы. Нѣчто подобное связуетъ звѣря съ его усмирителемъ, — тигръ лижетъ руку укротителя и въ то же время рычитъ отъ бѣшенства. Даже женихъ Мореллы сознается откровенно, что величайшее горе его жизни состоитъ въ постоянно-усиливающемся убѣжденіи, что онъ никогда не съумѣетъ облечь свою странную привязанность въ какую-бы то ни было форму. Неудивительно, что онъ желаетъ своей невѣстѣ смерти, а когда смерть стала къ ней приближаться, шаги ея кажутся ему черезчуръ медленными, онъ проклинаетъ мѣсяцъ, потомъ недѣлю, потомъ день, наконецъ и одинъ часъ, отдѣляющій его невѣсту отъ порога смерти. Морелла скончалась; но, умирая, дала жізнь дочери и объявила, что по смерти столько-же будетъ любимою, сколько въ жизни была ненавидима. Значеніе этой метафизической загадки заключается въ идеѣ самотожества, которое основывается, по мнѣнію Поэ, на возможномъ самоувѣковѣченіи разумнаго существа. «Подъ личностію, говоритъ онъ, мы понимаемъ существо разумное и мыслящее, а съ мыслію неразлучно сознаніе себя, сознаніе того, что мы „сами по себѣ“, что имѣемъ свою индивидуальность, отличающую насъ отъ другихъ мыслящихъ существъ. Такое сознаніе служитъ основаніемъ нашей отдѣльности, которой со смертію человѣкъ лишается, а можетъ быть и не лишается». Такую возможность Поэ ставитъ въ зависимость отъ могущества воли. Въ предыдущей новеллѣ воля призываетъ вторичную смерть, а въ этой — вторичное рожденіе.
Поэ не отступаетъ ни передъ какими трудностями. Жизнь внутренняя, тайна вѣчнаго всемогущества, отвлеченные вопросы объ отношеніи души къ тѣлу — все это хотѣлъ обнять умъ этого человѣка. Ненасытная жажда борьбы съ недоступнымъ человѣческому вѣдѣнію приводитъ его къ рѣшенію проблеммъ, которыя рѣшаются для насъ только за гробомъ. Это не философское шарлатанство, но изслѣдованія усидчивыя, не лишенныя необходимыхъ качествъ научнаго труда.
А вотъ нѣкто Моносъ разсказываетъ о собственной своей смерти. Идея поистинѣ странная. Только умирающій можетъ такъ осязательно слѣдить за тѣмъ, какъ стынетъ и разлагается организмъ. Болѣе точный анализъ посмертнаго состоянія — просто невозможенъ. Ненужно забывать, что Моносъ — тотъ-же Поэ, со всѣмъ своимъ отвращеніемъ къ обществу и тому направленію, въ которомъ Америка видитъ прогрессъ, со всѣмъ своимъ лихорадочнымъ желаніемъ пересоздать свѣтъ и очистить его какими бы то ни было средствами. Міръ состарѣлся, подряхлѣлъ. Тѣ, которые ожидаютъ лучшихъ временъ съ нетерпѣніемъ, готовятся къ давно-предсказанной катастрофѣ, которая должна обновить лицо земли, очистить ее отъ мерзостей и излечить раны, нанесенныя ей промышленною жадностію. Но Моносъ не дожилъ до счастливой минуты возрожденія міра, зато Эйросъ былъ очевиднымъ свидѣтелемъ его разрушенія, хотя и неизвѣстно, что затѣмъ послѣдовало. Тѣмъ не менѣе, важно уже и то, что намъ извѣстна печальная судьба нашей земли.
Прежде чѣмъ низойти съ этой туманной высоты, вглядимся мимоходомъ въ картину, которую трудно отнести къ какому-нибудь роду новеллъ Поэ: такъ она полна какой-то меланхолической ясности и спокойствія. И въ ней нѣтъ недостатка въ ужасахъ, которые, какъ трупы на египетскихъ пирахъ, тревожатъ чувство; во всякомъ случаѣ, она отличается отъ другихъ новеллъ болѣе мягкими очертаніями, болѣе спокойнымъ тономъ и менѣе жесткимъ колоритомъ. Украшеніемъ всей картины служитъ молодая, полная жизни и прекрасная женщина, тѣмъ не меньше погибшая страннымъ образомъ. Она какъ бы перешла и воплотилась въ собственный свой портретъ. Это еще одно изъ чудесъ воли, на этотъ разъ чуждой познанія самой себя. Молодой живописецъ страстно влюбленъ въ свое искуство, которому однако онъ измѣнилъ ради свѣженькаго личика дѣвушки. Грозная соперница поклялась въ мести. Онъ рѣшается перенести на полотно обожаемыя черты дѣвушки, но тутъ-то и обнаружилось, что онъ пересталъ владѣть самимъ собою. Онъ хотѣлъ изобразить весь блескъ ея глазъ, улыбку устъ, бѣлизну бюста, цвѣтъ лица, кровь ея жилъ, и сердца, словомъ — все. И что-жъ? Оригиналъ пересталъ улыбаться, поблѣднѣлъ, біеніе сердца его ослабѣло и дѣвушка превратилась въ нѣчто недоступное фантазіи. Раздѣленная сама съ собой, отнятая сама у себя, она улетѣла съ послѣднимъ взмахомъ кисти; даже любовь артиста не могла остановить ея полета. Зато образъ ея рѣшительно живъ, какъ многіе утверждаютъ. Извѣстный путешественникъ собственными глазами видѣлъ его въ Аппенинахъ, въ какомъ-то пустынномъ замкѣ, и въ особой книжкѣ, тамъ же находящейся, прочелъ объясненіе этого страннаго чуда.
Нужно замѣтить, что правдоподобіе разсказовъ Поэ обусловливается нестолько частными подробностями, сколько развитіемъ содержанія, и, говоря относительно, трудно сдѣлать ему съ этой стороны возраженіе.
Мы уже неразъ замѣтили, что Поэ ни на минуту не падаетъ подъ тяжестію избираемаго предмета. Напротивъ, вездѣ мы чувствуемъ, что этотъ предметъ — онъ же самъ, и потому чрезвычайно любопытно слѣдить психически за нимъ.
Поэ во многихъ отношеніяхъ сходится съ Байрономъ; прежде всего онъ близокъ къ нему по своей субъективности, потомъ по испытательному, лихорадочному, безпокойному уму, вѣчно ищущему новаго пути, по которому никто еще не шелъ; всего же больше онъ приближается къ нему своимъ скептицизмомъ относительно зла.
Трудно сказать, съ какою охотою этотъ неутомимо-аналитическій умъ, вѣчно ищущій борьбы съ невозможностями, погружался въ мрачную глубину совѣсти, представляющей столько предметовъ для наблюденія, столько неизъяснимыхъ стремленій. Привыкнувъ доходить во всемъ до логическихъ заключеній, онъ старался оправдать послѣдствія сверхъестественныхъ вліяній, стоящихъ внѣ предѣловъ человѣческаго произвола и низвести ихъ до простыхъ логическихъ основаній. Таково значеніе его «Духа лжи». Элементъ зла является въ роли искусителя ad hoc, потому что управляетъ не общею дѣятельностію человѣка, но исключительными его поступками. Поэ дѣлаетъ различіе между влеченіями первороднаго грѣха, по которому зло часто считается добромъ, отъ страсти дѣлать зло ради самаго зла. Въ примѣръ приводитъ человѣка, который стоитъ на краю пропасти. «Въ природѣ, говоритъ онъ, ни что не возбуждаетъ болѣе неукротимаго и бѣшенаго желанія, какъ глубина бездны. Задуматься въ эту минуту на одно мгновеніе, значитъ неминуемо погибнуть, потому что разсудокъ заставитъ васъ сдѣлать шагъ назадъ, а тутъ и безъ-того желаніе является въ прямомъ противорѣчіи чувству самосохраненія; что́ же будетъ, если къ этому присоединится еще возможность поступить наперекоръ разсудку. Кто не въ силахъ противиться искушенію, тому не миновать гибели». Очевидно, что понятіе о такомъ возмущаемомъ душу элементѣ зла вытекаетъ изъ явленій слабости воли, точно так-же какъ прежде задача состояла въ изображеніи ея силы.
Небольшой разсказъ или повѣсть «Черная кошка» достоинъ особеннаго вниманія. Въ основаніи его лежитъ та глубокая физіологическая истина, что пьянство есть самая гибельная нравственная болѣзнь. Вообще, въ разсматриваемыхъ нами теперь новеллахъ, наряду съ идеей зла, является чувство совѣсти, въ разнообразныхъ ея проявленіяхъ, составляющее нравственную сторону теоріи духа лжи, связующее нераздѣльно наказаніе съ виновностію, подобно ядру, прикованному къ ногѣ каторжника и слѣдующему за нимъ на каждомъ шагу. Совѣсть является такимъ образомъ какою-то игрушкою, чѣмъ-то въ родѣ мячика для развлеченія дьявола, во всякомъ случаѣ — клинъ выбивается клиномъ, справедливость удовлетворена, а въ этомъ-то и все дѣло. «Человѣкъ толпы» — это преступникъ, который повсюду носитъ съ собою тайну своего преступленія; не знаетъ онъ сна и отдохновенія, и, что всего ужаснѣе, не можетъ ни на минуту остаться съ самимъ собою. «Вильямъ Вильсонъ» преслѣдуется своимъ двойникомъ, который вездѣ разглашаетъ его преступленіе. Въ «Черной кошкѣ» убійца проболтался какъ пьяный; въ «Обличающемъ сердцѣ» убійца считаетъ свое преступленіе извѣстнымъ всякому и тѣмъ открываетъ себя. Дѣло ясное, что Поэ вездѣ изображаетъ себя самого. Въ «Вильямѣ Вильсонѣ» онъ описываетъ время, проведенное имъ въ пансіонѣ доктора Bransby, потомъ свою безпорядочную жизнь въ университетѣ. Безъ сомнѣнія, многія подробности тутъ преувеличены, но общій тонъ свидѣтельствуетъ о глубокомъ раскаяніи человѣка, который черезчуръ во многомъ обвиняетъ самого себя, чтобы не быть обвиненнымъ другими. «Человѣкъ толпы» — это онъ самъ по смерти Виргиніи, оставленный всѣми, но тщетно избѣгающій страшнаго общенія съ самимъ собою. Въ «Черной кошкѣ» онъ изображаетъ послѣдствіе пьянства съ отчаяніемъ человѣка, который лишенъ уже возможности устоять на роковой покатости, ведущей прямо къ помѣшательству ума. «Кто не испыталъ помѣшательства ума, говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ, тому не могутъ являться чудные замки, тотъ не въ состоянін разглядѣть въ пламени догорающаго пожара нѣчто странное, но давно ему знакомое, тотъ не замѣчаетъ въ пространствѣ задумчивыхъ видѣній, непримѣтныхъ людямъ обыкновеннымъ, тотъ не остановится въ раздумьи надъ благоуханіемъ какого-нибудь неизвѣстнаго цвѣтка, тому недоступны и сладостныя вліянія невѣдомой мелодіи.»
Нельзя не удивляться силѣ фантазіи, создавшей «Беренику» и «Паденіе фамиліи Угеровъ (Uher)» и еще нѣсколько меньшихъ новеллъ въ томъ же духѣ. Повидимому, какой-то душевный вампиризмъ управляетъ выводимыми на сцену лицами, которыя движутся въ рамкахъ довольно тѣснаго горизонта, покрытаго чреватыми бурей тучами, среди удушливой и тяжелой атмосферы, пропитанной сѣрными или гнилыми испареніями. Видимые будто въ туманѣ образы похожи на неясныя воспоминанія изъ другаго міра, которыя явились во снѣ, гнетутъ грудь, сдавливаютъ дыханіе и пугаютъ воображеніе даже послѣ пробужденія. Тутъ вездѣ уже меньше ясности и логической точности, и мы напрасно стали бы допрашивать автора, на какомъ основаніи, по какой необходимости Августъ Бедло (Bedloe) возвратился къ жизни или Берлифицингъ превратился въ лошадь. Послѣдняя легенда ужасно выше всякаго выраженія. Впечатлѣніе ужаса обусловливается не столько изображеніемъ, сколько загадочностію идеи, которая ведетъ читателя неизвѣстно куда. Мысль тутъ работаетъ больше, чѣмъ, быть можетъ, хотѣлъ этого самъ авторъ.
Ненасытное стремленіе къ изслѣдованію всего, что стоитъ за предѣлами обыкновенныхъ условій жизни, довело Поэ до крайности, до желанія открыть прекрасное въ ужасномъ, наконецъ въ самомъ безобразіи. Въ числѣ новеллъ этого рода нѣкоторыя, напр. «Колодезь и коромысло», «Явленіе красной смерти» и «Найденная въ бутылкѣ рукопись» служатъ образомъ картинности изображенія. Послѣдняя новелла отличается еще своимъ относительнымъ правдоподобіемъ, опирающимся на томъ научномъ предположеніи, что въ океанѣ существуетъ стремленіе къ полюсамъ воды, исчезающей тамъ въ пропастяхъ земныхъ. Идея всего разсказа имѣетъ тѣсную связь съ извѣстною легендою о проклятомъ кораблѣ, вѣчно блуждающемъ по морямъ. Нѣкто, потерпѣвшій крушеніе, спасается на этомъ плавающемъ призракѣ, на которомъ продолжаетъ путь къ полярнымъ предѣламъ, не посѣщеннымъ никѣмъ изъ смертныхъ. Эта мысль принадлежитъ къ числу любимѣйшихъ у Поэ. Онъ обширно развилъ ее въ другой повѣсти, подъ заглавіемъ: «Приключенія Артура Гордона Пима (Pym).»
Въ послѣднихъ новеллахъ преобладаетъ элементъ юмористическій. Это похоже на аномалію въ произведеніяхъ такого серіознаго писателя и дѣйствительно является аномаліей тамъ особенно, гдѣ юморъ соединяется съ ужаснымъ. Какъ-то не ловко приходится читателю. Юморъ у Поэ похожъ на оскалившую зубы пантеру. Забавное у него кажется чѣмъ-то невѣроятнымъ. Намъ былъ бы очень непріятенъ сюрпризъ, еслибы мы вдругъ замѣтили улыбку на устахъ сфинкса, который въ теченіи сорока вѣковъ молчалъ угрюмо. Въ самомъ дѣлѣ, что-то ненатуральное проглядываетъ въ этомъ капризномъ, ѣдкомъ юморѣ. Возьмемъ для примѣра меньше другихъ потрясающую и относительно даже забавную повѣсть: «Четыре животныхъ въ одномъ лицѣ.» Это Антіохъ Эпифанъ, торжественно празднующій счастливое истребленіе собственною рукою многихъ тысячъ Израильтянъ. Онъ поетъ похвальную пѣснь въ честь своей храбрости; его провозглашаютъ великимъ поэтомъ и украшаютъ чело его олимпійскимъ вѣнкомъ. Переодѣтый жирафомъ, онъ шествуетъ величественно по городу. Ему сопутствуетъ приличный кортежъ, состоящій изъ льва, тигра и леопарда, которымъ разрѣшено съѣсть кого угодно по выбору. Но тутъ случилось то, чего онъ вовсе не ожидалъ: придворнымъ вздумалось отвѣдать — вкусенъ ли самъ жирафъ. Они бросаются на великаго поэта, который съ трудомъ спасается въ ипподромѣ. Такое доказательство быстроты ногъ возбуждаетъ въ народѣ рукоплесканія, — присуждается побѣдителю въ бѣганіи новый лавровый вѣнокъ.
Единственный разсказъ, отличающійся спокойнымъ и искреннимъ юморомъ — это «Бесѣда съ муміей.» Авторъ воспользовался вѣрованіемъ древнихъ Египтянъ, по которому душа не разлучается съ тѣломъ до совершеннаго разрушенія послѣдняго. Впрочемъ, бальзамированный египетскій князь былъ погруженъ только въ летаргическій сонъ; мозгъ и внутренности не были вынуты. Нечего удивляться, что, вслѣдствіе чудныхъ гальваническихъ вліяній, жизнь возвращается къ нему и что затѣмъ всю ночь, до 4-хъ часовъ утра, онъ очень пріятно разсуждаетъ о политикѣ и другихъ суетныхъ предметахъ, покуривая сигару и попивая вино. Весь разсказъ, при видимой своей шутливости, отличается глубоко-научными подробностями и составляетъ переходъ къ другимъ новелламъ, въ которыхъ юморъ опять сокрытъ подъ видомъ научной серіозности. Мы говоримъ о тѣхъ геніальныхъ шалостяхъ Поэ, въ которыхъ онъ забавляется гипотезами и возможностями, дѣлая изъ нихъ нѣчто полное жизни и силы. Примѣръ мы видѣли уже въ странномъ приключеніи съ Вольдемаромъ. Разсказъ «Путешествіе на аэростатѣ» надѣлалъ такого шума, какой возможенъ лишь въ Америкѣ. Одинъ изъ нью-іоркскихъ журналовъ, въ которомъ разсказъ этотъ былъ напечатанъ, собралъ огромныя деньги. Во всемъ собраніи новеллъ Поэ нѣтъ пуфа болѣе, такъ сказать, американскаго. Собственно это дневникъ переѣзда чрезъ Атлантическій океанъ въ продолженіе 65-ти часовъ, на вновь-изобрѣтенномъ аэростатѣ, снабженномъ особымъ механизмомъ для управленія имъ по произволу. До напечатанія самаго разсказа, въ журналѣ явилась реклама съ восклицательными знаками, напечатанная крупнымъ и отборнымъ шрифтомъ. Это обстоятельство и породило бы у насъ подозрѣніе, въ Америкѣ же возбудило вниманіе милліона людей на нѣсколько часовъ, а извѣстно, что̀ значитъ тамъ нѣсколько часовъ исключительнаго вниманія. Еще болѣе колоссальное желаніе одушевляетъ «Ганса Пфааля» — онъ хочетъ достигнуть луны. Всего удивительнѣе, что это ему удается, а еще удивительнѣе, что онъ нашелъ возможность описать свое путешествіе и переслать описаніе на землю подъ адресомъ своего роднаго города. Все это обработано превосходно, въ тонѣ самомъ серіозномъ, сдѣлано все, чтобы придать видъ правдоподобія невозможному.
Заключимъ нашъ разборъ общимъ замѣчаніемъ. При всей своей извѣстности и популярности, Поэ не создалъ новой школы. Впечатлѣніе его сочиненій имѣло характеръ рекламы въ обширныхъ размѣрахъ. Извѣстность его распространилась особенно по смерти, но не надолго, потому что онъ не высказалъ ясно требованій своего времени. Тѣмъ не менѣе онъ явился ни раньше, ни позже своего времени. Тайна въ томъ, что онъ меньше занимался тѣмъ, что есть, чѣмъ тѣмъ, что можетъ быть. Міръ его — не здѣшній міръ. Въ каждомъ обществѣ, въ каждой странѣ онъ былъ бы чужой. Онъ искалъ исключеній и загадокъ, потому что самъ былъ и то, и другое. Онъ увлекался идеями возможностей, потому что сферу такихъ идей онъ считалъ своею родной сферой. Созданія фантазіи имѣли для него значеніе дѣйствительности. Мы старались по-возможности разсмотрѣть его со всѣхъ сторонъ. Странныя муки, исключительность воззреній, отчаяніе желаній служатъ содержаніемъ этой безпокойной души. О человѣкѣ этомъ говорятъ, что онъ падалъ — но кто осмѣлится осудить его? Позвольте въ заключеніе еще разъ привести отрывокъ изъ сочиненій этого геніальнаго безумца, довѣрявшаго мечты свои только самому себѣ. Нѣчто поразительное дышетъ въ той грустной элегіи, воспоминающей о лучшемъ и невозвратномъ времени. Называется она «Невидимый замокъ».
«Среди прекрасной долины, обитаемой добрыми духами, нѣкогда возвышался красивый и величественный замокъ, весь облитый огнями. Это было въ землѣ царицы Мысли.»
«Проходя по этой счастливой долинѣ, странникъ могъ видѣть въ освѣщенныхъ окнахъ толпу добрыхъ духовъ, которые въ порядкѣ двигались вокругъ трона величественной царицы, при звукахъ гармонической лютни».
«Ворота прекраснаго замка блистали слоновою костью и кораллами, тысячное эхо неслось изъ воротъ, громко прославляя разумъ и мудрость царицы».
«Но сыны проклятія дерзнули возстать противъ ея власти. Да льются же слезы. Свѣтъ завтрашняго дня не взойдетъ уже для этой несчастной. Даже слава ея теперь сохраняется лишь въ туманныхъ воспоминаніяхъ о прежнихъ, погибшихъ дняхъ».
«Проходя долину, и нынѣ странникъ видитъ, сквозь багровыя окна, какія-то существа неопредѣленнаго вида, безпорядочно блуждающія при дисгармоническихъ звукахъ; въ заплесневѣлыхъ дверяхъ толпится чудовищное скопище, съ хохотомъ; оно уже не умѣетъ улыбаться».
Какая глубокая грусть слышится въ этомъ отрывкѣ! Освѣщенный замокъ, прежде величественный, а теперь полуразрушенный и посѣщаемый злыми привидѣніями — увы! это душа нашего поэта. Это онъ не умѣетъ больше улыбаться и потому принужденъ саркастически хохотать. А все-таки и теперь, какъ прежде, онъ живетъ въ зеленой долинѣ надежды…