XVI. Великобритания со второй английской революции до Наполеоновских войн. 1. Следя за взаимодействием общественного и политического развития Англии в годы, следовавшие за революцией, мы должны прежде всего отметить тот факт, что переворот 1688 года лишен всякого социального характера. Удаление Стюартов с престола и воцарение в Англии Вильгельма Оранского и его жены Марии, дочери низвергнутого монарха, может быть приводимо в связь с торжеством англиканства и передовых сект протестантизма над католичеством, с необходимостью отвлечь Англию от союза с Людовиком XIV и включить ее в лигу по преимуществу протестантских держав против его завоевательной политики; можно говорить об этом перевороте, как об обеспечившем перевес тех аристократических родов, которые принадлежали к партии вигов, над теми, которые числились в рядах тори; но было бы непростительной ошибкой видеть в смене династии доказательство тому, что влияние земельной аристократии сломлено и что ей приходится разделить власть с богатой буржуазией или простым народом.
Правления Вильгельма и Марии, королевы Анны и трех первых королей Ганноверской династии являются, наоборот, эпохою окончательного образования крупного землевладения и успешных попыток закрепить его в руках высшего и низшего дворянства. С землею переходит к нему и руководительство местной жизнью не только в графствах, где мировые судьи вербуются неизменно из среды состоятельных землевладельцев и отправляют функции столько же административные, сколько и судебные, но и в приходах, в которых лица, призванные к заведыванию интересами общественного призрения, дорожным делом, санитарией и другими отраслями хозяйственного управления и полиции благоустройства, ставятся непосредственно под начальство тех же мировых судей. Одновременно земельная аристократия притягивает к себе и города, часть которых расположена на ее землях; она пользуется их экономической зависимостью от себя для того, чтобы свободно располагать голосами городских избирателей на парламентских выборах. Захудалые города и местечки, благодаря слабой численности своего населения, всего легче подпадают под власть латифундистов, и их депутаты нередко проводят в палате политику, благоприятную интересам земельной аристократии.
Этот общий вывод опирается на анализ следующих частных явлений.
Благодаря ряду причин, в числе которых далеко не последней являются огораживания мирских земель помещиками в свою пользу и упразднение прежних общинных сервитутов, довольно быстро исчезает не столько мелкая крестьянская собственность, сколько крестьянская долгосрочная аренда. Процесс начался уже давно, но первые правители из дома Тюдоров и Стюартов, как мы видели, считали нужным бороться с ним законодательными нормами. В отличие от них правители новой, Ганноверской, династии не отказывали в своем утверждении парламентским актам, делавшим такие огораживания обязательными. Карл Маркс справедливо указывает на то, что крестьянство не получило ни малейшего вознаграждения за те 3.511.770 акров общинной земли, которые были отобраны у него с 1801 по 1831 год и подарены, как он выражается, частными земельными собственниками с помощью прошедшего через парламент закона тем же земельным собственникам, или лэндлордам. Законодательное решение вопрос об упразднении мирского владения получил еще в XVIII в. в форме ряда частных биллей об огораживании общинных земель, или commons, в отдельных местностях. Современники разошлись в оценке экономических последствий таких огораживаний. Одни видели в них необходимый шаг к поднятию общей производительности почвы, другие, наоборот, признавали их причиной ухудшения материальных условий низших классов, обращения прежних мелких землевладельцев и крестьян в наймитов, поденщиков или батраков. В этом смысле высказывался, например, доктор Прайс, известный сторонник французской революции. Но и благоприятно отнесшиеся к огораживаниям писатели, в роде Эдена, не скрывали того, что ими искусственно создано было такое число безработных, что плата за труд в период времени от 1765 до 1780 года упала ниже минимума средств существования и ее пришлось пополнять раздачей денежных пособий на началах общественной благотворительности.
Если исчезновение не только мелкой собственности, но и долгосрочной или вечно-наследственной аренды крестьян вызвано было в значительной степени огораживаниями, то это объясняется тем, что при надельной системе, лежавшей в основе оброчного владения, так называемого копигольда, мирское пользование лесами и пастбищами является необходимым условием успешного хозяйничания; рабочий скот ходит в общем стаде не только по нивам и лугам после их уборки, но и на особых пастбищах и отчасти в лесах, поскольку последние богаты пустырями или по своему возрасту не нуждаются в защите от потрав. При огораживании крестьянин лишается возможности содержать нужное ему в хозяйстве количество скота и потому попадает в необходимость расстаться с своим участком, уступить его в собственность помещику под условием даже слабого вознаграждения.
Огораживания идут ускоренным ходом, начиная с 1710 года. В первые 50 лет 335.000 акров мирских земель поступают благодаря им в руки крупных собственников; в следующие затем 83 года, от 1760 по 1843 год, 7 миллионов акров становятся предметом таких же огораживаний, т. е. по приблизительной оценке треть возделываемой площади приобщается к землям, состоящим в частной собственности (см. Shaw Lefevre, „Essays on land question“, стр. 199). Приведши эти цифры, французский историк английских общественных и государственных порядков, Бутми, говорит: „крупный помещик, или сквайр, извлекает наибольшую выгоду из этого расширения района частной собственности; его стряпчий редактирует билль об огораживании; люди одного с ним общественного положения голосуют его в парламенте, и сам билль приводится в исполнение управляющим того же сквайра; если нельзя сразу добиться большинства в пользу местного ходатайства об упразднении мирских пользований, помещик скупает голоса мелкими подачками беднейшим жителям. Свободные владельцы ничтожных по размеру участков не решатся вести с ним процесса, который бы несомненно разорил их“ (Бутми, „Развитие государственного и общественного строя Англии“, стр. 106—07).
На смену оброчного владения крестьян, или копигольда, является фермерство. В отличие от долгосрочной и часто наследственной крестьянской аренды, фермерство на первых порах носит краткосрочный характер. Помещики, предвидя возможность возвышения ренты, предпочитают сохранить за собою право сменять арендаторов, руководствуясь одним соображением — возможностью извлечь из своей собственности наибольший доход. В большинстве случаев фермеры являются съемщиками, договор с которыми может быть расторгнут по воле собственника, едва снят урожай с полей; они, употребляя английскую терминологию, — tenants at will. Правда, на практике фермер, вложивший значительный капитал в землю, не уклоняется от возобновления прежней сделки и при повышенных требованиях помещика, раз они отвечают изменившемуся отношению спроса на землю к предложению; поэтому нет той подвижности в личном составе съемщиков, какую можно было бы предположить при краткосрочности арендного контракта. Фермы обыкновенно образуются путем соединения воедино целого десятка крестьянских наделов; отсюда повторение, только несомненно в более широких размерах, того процесса округления, на который жаловались еще современники Генриха VII и Эдуарда VI, обозначая прозвищем „пожирателей аренд“ (lease mongers) тех, кто в своих руках соединял земли сводимых с поместья крестьян-хлебопашцев. Так как луговое хозяйство, в виду возрастающего иноземного спроса уже не на английскую шерсть, как это было в средние века, а на продукты английского сукноделия, все более и более вытесняет собою земледелие, то ни помещикам, ни фермерам нет рассчета держать в качестве батраков всю массу крестьян, порвавших прежнюю связь с землею; большая часть их уходит из поместий и идет заселять отдаленные материки и острова, прежде всего Северную Америку, значительная часть которой в годы от 1740 по 1763 отвоевывается Англией у Франции. Характер самой эмиграции заметно изменяется: выселенцами являются не прежние авантюристы, жадные на золото, а привыкшие к труду хлебопашцы.
Образование крупной промышленности, возникновение которой надо отнести к периоду 1750 по 1780 гг., в свою очередь привлекает все большее и большее число свободных рук к фабричной и заводской работе, а когда открытия Аркрайта, Кромтона и Уатта ускоряют ее развитие, можно сказать, в геометрической прогрессии, английская деревня еще более становится безлюдной, все более пустеет. От последней четверти XVIII века мы имеем уже ряд свидетельств об округлении ферм и о сокращении сельского населения. Говоря о Гертфордшире, автор „On the Monopoly of large farms“ (1778) приводит примеры, когда 24 фермы, каждая в 50—150 акров, слились в три. Другой современник, Аддингтон („Reasons for or against enclosing“), говорит приблизительно то же о графствах Норсгэмтон и Линкольн; пастбищное хозяйство вытесняет здесь хлебопашество; под плугом остается 50 акров там, где прежде возделывалось 1500; взамен сотни дворов можно насчитать всего 8 или 10; 4—5 крупных скотоводов держат в своем пользовании земли, ранее состоявшие в руках 20—30 фермеров и еще гораздо большего числа мелких собственников и крестьян; сами эти арендаторы и крестьяне вместе со своими семьями принуждены покинуть поместья, а за ними уходят и те, кто прежде работал на них и этим жил (Маркс, „Капитал“, т. I, гл. XXIV). Округление ферм продолжается и в конце XVIII, и в первой половине XIX столетия. В 1795 г. Эден, автор хорошо известного сочинения о положении бедных в Англии, говорит о соединении в две фермы 30 ранее существовавших; а в 1826 г. Коббет упоминает о слиянии в одну 14 арендных участков. Упразднение мирского пользования путем огораживаний и округления ферм завершается так называемой очисткой имений (clearing of Estates), т. е. сносом усадеб и хозяйственных построек; в них нет больше нужды, так как хлебопашество в большинстве случаев уступило место разведению овцы. Эден указывает на то, что в XIV и XV веках на один акр пастбищной земли приходилось 2, 3 и даже 4 акра пахотной; в середине XVI в. отношение их было равное, в его же время, т. е. к началу XIX в., на 3 акра пастбищ приходился уже 1 акр пахотной земли.
В стихотворениях Гольдсмита, задолго до Верхарна, описывается тот „исход“ из деревни, который наглядно сказывается в исчезновении жилищ и хозяйственных построек в прежних селах. Отражение себе этот факт находит и в промышленности, в том смысле, что мануфактурная деятельность все более и более сосредоточивается на фабриках и заводах, а домашнее и кустарное производства вымирают.
Перемены в строе землевладения и сельского хозяйства не могли не вызвать изменений в области самоуправления прихода и графства и во всем государственном укладе. Земельная аристократия, составленная из высшего и низшего дворянства, „нобилити“ и „джентри“, не только окрепла, но вытеснила существовавших ранее мелких свободных владельцев и оброчных крестьян — копигольдеров. Исчезновение первых сократило число избирателей в нижнюю палату, при неизменности установленного еще с средних веков ценза в 40 шиллингов годового дохода с недвижимого имущества; уменьшение числа оброчных наследственных держателей перенесло в руки лиц, еще более зависимых от собственников земли — я разумею срочных фермеров, — все бремя приходского управления и вызвало понятное и легко осуществимое желание подчинить их контролю земельных собственников в лице мировых судей. Палата, составленная по преимуществу из землевладельцев, разумеется, озаботилась тем, чтобы обезопасить себя от вторжения в ее среду лиц, враждебных интересам последних, и этим объясняется, почему еще со времен королевы Анны статут 1711 г. потребовал 600 фунтов годового дохода с недвижимости для депутатов от графств и 300 фунтов, опять-таки с недвижимости, для депутатов от городов. Имелось в виду держать в стороне от парламента купцов и промышленников, почему обладание даже значительной движимой собственностью не давало права быть выбранным. В сфере местного управления перевес землевладельцев был обеспечен требованием, чтобы на должность мирового судьи назначаемы были только лица с годовым земельным доходом уже не в 40 фунтов, как прежде, а в 100 фунтов (статут Георга III от 18 года его царствования); это требование не ставилось только сыновьям и наследникам лордов и старшим сыновьям других крупных собственников с доходом в 600 фунтов. Та же забота об обеспечении высшего руководительства одному крупному землевладению сказывается и тогда, когда речь заходит об устройстве милиции. Заведующему ею в графствах — лорду-лейтенанту поставлена на вид необходимость брать своих помощников только из числа лиц, имеющих 200 фунтов земельного дохода. Ценз еще более высок, когда речь заходит о замещении мест полковника или подполковника милиции; от первого требуется доход в 1000 фунтов с земли, а от второго в 600 фунтов. Наконец, самое право держать ружье для охоты, признанное при Иакове I за теми собственниками, которые получали с своих земель не менее 10 фунтов, еще со времен Карла II ограничено теми, земельная рента которых не менее 100 фунтов. Все эти законы не указывают ли на то, что Англия конца XVII и XVIII вв. становилась все более и более не только аристократической монархией, но и дворянской олигархией? Это заключение вполне оправдывается характером тех мер, какие приняты были дворянством, частью при содействии парламента, частью и без этого содействия, для того, чтобы закрепить за собою монополию землевладения в такой же степени, как и монополию руководительства местными и общими делами государства. Чтобы затормозить переход земли из рук дворянских семей в недворянские, еще в XVII веке, в самый разгар междоусобной войны, юрист Орландо Бриджмэн придумал систему своего рода заповедных имуществ; она известна в Англии под названием settlements и состоит в том, что наследник принимает обязательство не отчуждать, не закладывать, не завещать и не сдавать в наем долее, как на срок собственной жизни, имеющее поступить к нему имение; делает он это с тою целью, чтобы передать землю свободной от всяких обязательств своему будущему наследнику, которого в момент, когда происходит самая сделка, может еще не быть налицо. Правда, во втором поколении земля снова приобретает способность мобилизации; но с целью ее ограничения придумано следующее средство. Ранее совершеннолетия лицо, к которому перешла земля, не может распорядиться ею; ко времени вступления в брак ему предлагают сделку такого рода: оно будет немедленно получать определенную пенсию, но под условием такого же отречения от свободы распоряжения, какое тяготело над его отцом, и опять-таки в пользу наследника, только имеющего родиться; и так из поколения в поколение. Такая практика вводится не парламентом и не судами; последние были враждебны постоянным субституциям, и они становятся обычными только благодаря сочувствию самих крупных собственников. Один из лучших знатоков земельного строя Англии в 80-х годах прошедшего столетия, Бродрик, считал возможным утверждать, что ⅔ земли в Англии и Шотландии связаны существованием таких семейных фидеикомиссов (Brodrick, „English land and landlords“, стр. 100). Если прибавить, что в наследовании недвижимости действовало право первородства, то нам станет понятным, почему в отличие от дворянства не только России, но и Франции английская аристократия удержала землю в своих руках. Несомненно преувеличено державшееся долгое время представление, что число всех земельных собственников в Англии, считая и герцогство Уэльское, — не больше 30.000. В 1875 г. предпринята была перепись всех недвижимых имуществ; она доказала, что около миллиона людей имели какую-нибудь земельную собственность, но в этом числе 700.000 владели едва более чем ⅕ акра, 122.000 — от 1 до 10 и в среднем 4 акрами; остальное же количество земли приходилось на каких-нибудь 150.000 человек; но из них всего 10.207 человек владели ⅔ всей земли Англии и герцогства Уэльского, 330 — ⅔ Шотландии и 1.942 человека — ⅔ Ирландии (см. Бутми, назв. соч., примеч. к стр. 243—245). Законодательные и фискальные мероприятия содействуют сохранению земель в руках дворянства. Хотя в Англии никогда не существовало тех податных изъятий, от которых страдала Франция, но поземельный налог, установленный в 1692 году и 106 лет спустя (1798 г.) раз навсегда определенный в своем размере (4 шиллинга с фунта), взимался на основании расценки доходов, произведенной еще в царствование Эдуарда I, а следовательно, в действительности лишь в слабой степени отягощал собою недвижимую собственность. То же начало благоприятствования ей со стороны законодателя выступает в том обстоятельстве, что, когда в состав наследства входит земля, она не облагается сбором при утверждении прав наследников. Когда в 1780 г. Питт Младший ввел особый налог на наследства, земельная собственность не была им обложена. Все направлено было таким образом к одной цели — к созданию для дворянства и джентри прочного материального фундамента, на котором опиралась бы их власть и руководительство как в местных, так и в общих делах государства. Английская аристократия вполне воспользовалась этой возможностью; она всегда смотрела на службу не как на средство восполнения своих годовых бюджетов, а как на орудие проведения, иногда в связи, иногда вразрез с государственными пользами и нуждами, своих более классовых, чем сословных интересов.
Беглого взгляда на реформы в местном управлении и в общем государственном строительстве в течение XVIII в. достаточно будет для того, чтобы убедиться, в какой высокой степени использованы были английской земельной аристократией открывшиеся ей возможности.
Самоуправление графств явилось более или менее законченным в своей организации еще при Елизавете, когда к прочим должностям, возникшим в период времени от Ричарда I до эпохи Тюдоров, присоединилась новая должность лорда-лейтенанта, начальника над милицией графства и главы всего персонала мировых судей, пополняемого в своем составе лицами, им рекомендованными и принадлежащими к местным землевладельцам. В период, следовавший за мирным переворотом 1688 г., не производя существенных перемен в самом составе местного управления графства, озаботились, однако, установлением тесной зависимости приходского управления от мирового института, подчинили решения четвертных сессий мировых судей по вопросам административного права пересмотру в апелляционном порядке в суде королевской скамьи. Графству и его исполнительным коллегиям обеспечено было широкое самоуправление, и в то же время его администрация подчинена была надзору парламента. На вопрос о том, как осуществляется с этого времени этот верховный надзор, Редлих в цитированном уже нами сочинении об английском местном управлении отвечает: главным образом — при помощи частных биллей; во всех тех случаях, когда какой-нибудь акт управления или общественное предприятие, требующие для покрытия связанных с ними издержек установления местного налога, не предусмотрены общими законами страны, парламент отвечает на представленное ему местное ходатайство в форме частного билля, или закона. Благодаря неограниченному применению права петиций, возникает для местного населения возможность ходатайствовать об издании парламентом законодательных норм, регулирующих созданные жизнью отношения. До 1798 года частные билли печатались бок о бок с биллями публичными или государственными в „Книге статутов“. В настоящее время они составляют самостоятельную категорию биллей и имеют особый порядок прохождения в парламенте: по отношению к ним парламент выступает не только в роли законодателя, но и судьи, призванного решить, в какой мере делаемые частные предложения отвечают общему благу; лица, вносящие билль, обязаны представить все документы, на основании которых они делают свои предложения. Порядок обсуждения довольно близок к судебному: защитники билля приводят доводы в его пользу, противники оспаривают эти доводы; решения принимаются в особом комитете парламента — комитете частных биллей — простым большинством голосов, и только для формы вносятся на утверждение всего парламента.
Парламент с XVIII-го века приобретает также возможность назначать комиссии для расследования тех или других беспорядков, вкравшихся в местное управление; это — так называемые парламентские анкеты. Контроль над административными органами со стороны их начальства, распространенный во всей континентальной Европе, заменяется в Англии контролем законодательных палат, а следовательно, и подчиняет вполне местное управление руководительству землевладельцев, которые располагают абсолютным большинством голосов в стенах парламента.
Контролю дворянства и джентри графств подчинены были все власти, действовавшие на местах. Городское управление почти так же не пользовалось независимостью от дворянства, высшего и низшего, как не имело ее и приходское. Подчиняясь общему стремлению сосредоточить деятельное руководительство местными интересами и самый выбор депутатов в парламент в руках меньшинства наиболее зажиточных граждан, город, как мы видели, еще ранее времени Тюдоров и Стюартов вверил руководительство своими делами не общим или вечевым собраниям жителей, а меньшинству зажиточных граждан, членам гильдейской знати. Так как многие города расположены были на землях поместий и втянуты были помещиками в сферу проводимых ими интересов, то немудрено, что и на состав этих пополняемых кооптацией советов, к которым перешел выбор депутатов в парламент, помещики оказывали непосредственное влияние в форме рекомендации тех или других лиц на открывшиеся вакансии. Этим объясняется, почему не только в палате лордов, но и в палате общин земельной аристократии легко было замещать места членами своего сословия или рекомендованными ею защитниками интересов сословия. До реформы 1832 г. парламент заключал в себе 658 мест, из которых 487 занимаемы были дворянами или лицами по рекомендации дворянства. Из этого числа 100 с лишним являлись депутатами от графств, остальные же избираемы были тесными городскими советами не только крупных муниципий, но и захудалых местечек, или бургов, в которых дворянство широко пользовалось патронатом.
Тогда как в средние века города и местечки поставлены были в необходимость принимать меры к содержанию посылаемых ими в парламент уполномоченных, в новое время даровой характер службы с института мировых судей распространен был и на парламент, а это, разумеется, только закрепило за дворянством право осуществления государственных функций как в области местного управления, так и в сфере законодательства и административного контроля. Повышение ценза для мирового судьи до 100 фунтов стерлингов наследственной собственности, а для присяжного до 10 фунтов, в связи с устранением от занятия всяких должностей по местному управлению и лишением права быть депутатом лиц, несогласных принести присягу в принадлежности к англиканству, в свою очередь сосредоточили власть в руках одних крупных землевладельцев, так как раскол всего более распространен был в среде народных масс.
Как в законодательстве, так и в судебной практике, насколько органами ее являются мировые судьи, характер благоприятствования интересам владетельных классов выступает весьма резко.
Так как в руках последних сосредоточивается, благодаря существованию крупной земельной собственности, производство наибольшего количества злаков, то ввоз хлеба из-за границы уже в 1660 году обложен был пошлиной, а вывоз поощрен премией, начиная с 1690 г. В виду того, что английские поместья, рядом с земледелием, занимаются и скотоводством, производством масла и сыра, наконец, разведением овцы, то в период времени между 1660 и 1685 годами закон запрещал ввоз из Ирландии быков, свежего мяса, молочных продуктов. Так как поместное сословие участвует и в сукноделии, то его представители в парламенте в 1699 году провели закон, запрещавший отпуск ирландских сукон в другие страны, помимо Англии, а ирландский парламент, под давлением английских лэндлордов, обложил в 1698 г. всякий вывоз шерстяных тканей из Ирландии почти запретительными пошлинами. В тех же интересах лэндлордов и суконщиков, чтобы устранить конкуренцию возникавшего производства ситцев с шерстяными тканями, они сперва обложены были фискальным побором (акцизом), а затем в период времени от 1721 по 1774 год совершенно запрещено было и самое их производство в Англии. В 1774 году взамен запрета восстановлен прежний акциз; он отменен окончательно не ранее 1831 года.
Как мировые судьи, землевладельцы графств прибирают к рукам и все приходское управление. Надзиратели за бедными назначались на службу мировыми судьями, но на основании рекомендации приходов; полномочия этих надзирателей были весьма широки: от них зависела раздача помощи неимущим и распределение взимаемого с этой целью сбора в пользу бедных. Мировые судьи могли только отменить состоявшуюся уже разверстку в виду ее неравномерности. В конце XVII столетия, а именно с 1691 г., никакая помощь не может быть оказана неимущим, раз они не внесены в список прихода и раз на выдачу пособий не последовало разрешения со стороны мировых судей, заседающих на четвертных сессиях. С 1801 года к ним переходит право увеличения или уменьшения самого размера оказываемой помощи. С 1782 года, с издания так называемого Гильбертовского акта, мировым судьям предоставлено соединять в одну унию несколько приходов для совместного содержания нищих. Эти унии поступают в заведывание особых попечителей, образующих в каждой комитет и контролируемых особыми инспекторами; как попечители, так и инспекторы назначаются на службу мировыми судьями; инспекторы при этом берутся обыкновенно из того же местного джентри, или низшего дворянства, к которому принадлежат и сами судьи. Уния в скором времени заступает место прихода и в других сферах местного управления, в том числе в дорожном. Власти, заведующие содержанием путей в исправности, так называемые надзиратели за большими дорогами, также назначаются мировыми судьями. И полиция безопасности переходит в руки этих судей в том смысле, что в приходах места избираемых еще в век Шекспира малых констэблей, или полицейских агентов, занимают лица, назначаемые мировыми судьями. Говоря о характере, в каком мировые судьи отправляли свои как административные, так и судебные функции в графствах, Редлих указывает, что это была „классовая юстиция и классовое управление“. „Эта черта — продолжает он (т. I, стр. 77, русск. пер.) — особенно резко бросается в глаза в тех вопросах, в которых затронуты интересы землевладения, резче же всего это сказывается в строгом, скажу более, — жестоком применении законов о собственности, о праве охоты, о защите лесов против порубок“. К тому же заключению приходил и я в сочинении, появившемся с лишним 30 лет тому назад, — в „Истории полицейской администрации в Англии“. Я заканчивал его словами: „принимая на себя трудные обязанности местного управления, английская земельная аристократия руководствуется не идеей самопожертвования, а верным пониманием собственных выгод. Как в своих полицейских регламентах, так и в судебных решениях, органы местного самоуправления отстаивают интересы владетельных классов. Подвергая свободному толкованию постановления земского права и парламентских статутов, мировые судьи придали английскому праву сословный и классовый характер, характер покровительства интересам высшего и низшего дворянства, интересам земельных собственников. С другой стороны, постоянное занятие местной администрацией и судом заключает в себе такую притягательную силу для того класса, которому оно препоручено, что Англии совершенно остался неизвестен тот абсентеизм, каким одновременно страдало французское дворянство и который начинает сказываться и в русском. Находя занятие и почет в своих поместьях, члены английского нобилити и джентри, т. е. высшего и низшего дворянства, не спешат оставить их при первой возможности и переселиться в столицу ко двору, как это делало французское дворянство в XVII и XVIII столетиях. Не отделенные от простого народа нерушимой стеной сословных привилегий и податных изъятий, живя общею с ним жизнью, в той среде, в которой они родились и выросли, занимая почетные и даровые должности констэблей, коронеров, мировых судей, шерифов, контролеров управления бедными, надзирателей за большими дорогами и т. д., члены землевладельческого класса обеспечивают себе тем самым руководящую роль и господствующее влияние в среде местного населения. Во вседневном занятии общественными делами английское дворянство приобретает ту практическую подготовку к политической деятельности, ту способность жертвовать узкими личными выгодами интересам своего класса и своей провинции, одним словом, ту политическую зрелость, которую тщетно мы стали бы искать в членах привилегированных сословий на континенте“ („Ист. полиц. администр. в Англии“, стр. 212).
Немудрено, если в таких условиях перевес, какой со времен второй революции приобрела английская аристократия в руководительстве общими делами государства, был использован ею столько же в интересах внешнего могущества Англии, приобретения ею новых колоний и обеспечения ее торгового преобладания прежде всего на морях, сколько для упрочения политических вольностей английских граждан и системы самоуправления общества, составляющей душу так называемого парламентаризма. Отметим в частности следующие факты, свидетельствующие о материальном прогрессе, какой сделан был Англией в тот период ее жизни, который совпадает с руководством ее судьбами землевладельческой аристократией. „1763 год“, — говорит французский историк промышленного и экономического развития Англии, Бри, — „т. е. год заключения парижского договора, обеспечил решительный перевес Великобритании над другими государствами Европы. Ни одно, повидимому, не в состоянии было долее оспаривать ее владычество над морями или отнять у нее торговую монополию, созданную ее недавними территориальными приобретениями. Франция поставлена была в необходимость вернуть ей Минорку, уступить ей Канаду, Луизиану вплоть до Миссиссипи, оставляя в руках Испании остальную часть этой области под условием уступки ею Англии Флориды. Англия вступала таким образом в обладание почти всем материком Северной Америки. И в Ост-Индии перевес ее над Франциею был обеспечен принятым последнею обязательством не воздвигать крепостей в собственных владениях и не держать в них численных гарнизонов. Франция в строгом смысле слова переставала быть выдающейся колониальной державой, и то же может быть сказано до некоторой степени о ее союзнице в недавней войне — Испании, принужденной прекратить торговое соперничество с Великобританией. Голландия, испытывавшая на себе все невыгодные последствия соперничества Пруссии и Австрии и междоусобиц, ознаменовавших правление Вильгельма V, по верному выражению Фридриха Великого, в сравнении с Англией являлась утлой ладьею, влекомой линейным судном. Германия раздираема была, вслед за религиозными войнами, войнами династическими. Италия, Швеция и Норвегия перестали играть какую бы то ни было роль в делах Европы. Оставалась Россия, обновленная гением Петра Великого, но не успевшая еще занять того места, какое выпало ей в удел в первой половине XIX века. Польша еще существовала, Швеция владела Финляндией, Пруссия приобретала характер сильной военной державы, турки владели еще Кавказом, Азовом и устьем Дона, Крымом, Бессарабией и бассейном Днестра; Россия не имела еще доступа к берегам Черного моря и не могла поэтому служить угрозой для преобладания Англии на восточных морях“ (См. Бри, стр. 405).
Через пять лет по заключении парижского договора знаменитый путешественник Кук уже клал основы дальнейшему расширению колониального владычества Англии занятием Новой Зеландии и Австралии. В 1775 г. владычество англичан в южной Индии было расширено приобретением Бенареса и успехами английского оружия как в центральной части полуострова, так и на берегах Ганга. В 1773 г. губернатором Индии назначен был английской ост-индской компанией знаменитый Уоррен Гестингс, при котором окончательно сложилось английское владычество в этой важнейшей колонии Великобритании.
Правда, во второй половине XVIII стол. происходит и знаменательный факт отпадения от Англии части ее американских владений. Но отпадение 13 американских колоний от Англии и образование из них самостоятельного федерального государства не имело тех гибельных последствий для торгового преобладания англичан, каких можно было ожидать на первых порах. В сентябре 1783 г. Англия подписывает окончательный договор о мире и дружбе с Соединенными Штатами, в котором, между прочим, выговаривается для ее граждан свободное плавание по всему течению Миссиссипи вплоть до впадения ее в океан (Мартенс, „Recueil des principaux traités“, т. II, стр. 497 и след.). Три года спустя следует заключение Англией торгового договора с Францией, сделавшего возможным более или менее свободный вывоз английских мануфактуратов в страну, дотоле более или менее закрытую для них высоким таможенным тарифом. В недавно обнародованной дипломатической переписке английских уполномоченных во Франции с членами тогдашнего кабинета отмечается ошибочность сделанного французами рассчета, что участие их в войне за освобождение поведет к расширению их торговых оборотов с Новым Светом, и выступает уверенность в том, что заключенный с Францией торговый договор принесет громадные выгоды английской торговле и промышленности. Настаивая на том, что французы могут предложить американцам по преимуществу предметы роскоши, в которых большая часть жителей не нуждается, английский уполномоченный Гельс пишет: „мы продолжаем снабжать Америку всем необходимым для жизни на лучших и более дешевых условиях, чем могли бы сделать это французы. Со времени заключения мира, мы отправили в Америку около 1.000 судов; торговый же обмен Франции с Америкой выразился в такой ничтожной цифре, что о нем не стоит и упоминать. Страна, находящаяся еще в младенческом состоянии и во всем нуждающаяся, едва-ли может ввозить дорогие товары, производимые французскими мануфактурами. Не одни американцы, но и французы признают высокое качество нашего товара и ввозят его к себе, несмотря на обложение высокими пошлинами, а заботы о скорейшем заключении с нами торгового договора как нельзя лучше доказывают, что баланс торговли склоняется не в сторону французов“ (см. изданную Оскаром Браунингом дипломатическую переписку от 1784 по 1790 г.; она озаглавлена „Депеши из Парижа“ и вошла в состав 3-ей серии изданий кэмденского общества, т. XVI, стр. 38 и след.). Когда в 1786 г. последовало заключение давно ожидаемого торгового договора с Францией на условиях наибольшего благоприятствования, английские уполномоченные не скрывали своей радости при мысли о том, что для мануфактур острова открылась возможность снабжать своими продуктами страну с 26 миллионами жителей; но они в то же время высказывали опасение, что, предоставив англичанам бòльшие льготы, чем те, на какие уполномоченные вправе были рассчитывать, французы не преминут расторгнуть договор, как крайне для себя невыгодный. В ближайших депешах от декабря 1786 и июля 1787 г. те же уполномоченные уже сообщают о недовольстве, вызванном торговым договором в Нормандии, в которой 25.000 рабочих текстильной промышленности лишились заработка вследствие невозможности для местных мануфактур выдержать конкуренцию ввозимого из Англии лучшего и более дешевого товара (ibid., стр. 61 и 224). Французские свидетельства сходятся с только что приведенными, и наказы 1789 г., заодно с протестами торговых палат и провинциальных штатов, в одно слово указывают на упадок французских мануфактур под влиянием внезапного упрочения начал свободной торговли. Последняя оказывалась выгодной для Англии, так как совпала с моментом технического усовершенствования промышленного производства благодаря открытиям Аркрайта и Уатта. Строгое соблюдение цеховых регламентов, восстановленных вслед за неудачей задуманной Тюрго реформы, явилось одновременно препятствием к быстрому росту французских мануфактур и не допустило поэтому удешевления поставляемых ими товаров. Немудрено поэтому, если проповедь свободной торговли, начатая в Англии еще Дедлей Нортом в XVII в., но в то время не нашедшая отклика, была встречена в стране необыкновенно сочувственно в 1776 г. — год появления великого трактата Адама Смита „О богатстве народов“. Одними из последователей нового учения явились и английский государственный деятель Вилльям Питт и тот английский уполномоченный Эден, имя которого, рядом с именем француза Рейналя, стоит под первым по времени торговым трактатом, сознательно преследовавшим цель установления начал свободного обмена.
XVIII столетие — эпоха решительного, как мы видели, преобладания аристократии в политическом руководительстве нацией, в то же время эпоха упрочения в Англии парламентского образа правления. При нем руководительство внутренней и внешней политикой государства переходит в руки того комитета от палат, каким в действительности является солидарное правительство, или так называемый кабинет. Окончательное торжество парламента над попытками реставрированных Стюартов к восстановлению если не единовластия, то более деятельного участия короля в делах страны, позволило современнику второй английской революции Локку отметить в своем трактате „О гражданском правительстве“ тот факт, что исполнительная власть, хотя и отделена в Англии от законодательной, но занимает по отношению к ней подчиненное положение. Это свидетельство отразило на себе ограничение королевской прерогативы, достигнутое Биллем о правах 1689 г., который отнял у монарха право освобождать кого бы то ни было от действия законов и отсрочивать на известное время их применение. Общественное мнение долгое время относилось с недоверием к той практике, на которую опирается современная система парламентаризма. Вот почему, когда в 1701 г. в царствование Вильгельма III издан был парламентом статут об устройстве королевства при новой призываемой на престол Ганноверской династии, сочли нужным, как мы видели, включить в число ограничений королевского самовластия и то требование, чтобы король впредь управлял страною не иначе, как при посредстве членов Государственного совета, имена которых были бы объявляемы во всеобщее сведение. Если бы это требование закона было исполнено, то в Англии не могла бы водвориться система кабинета, так как при ней членами солидарного и политически ответственного правительства являются лица, принадлежащие к составу обеих палат парламента. Возникшая еще в эпоху Стюартов партийная организация правящего класса Англии, разделившегося, как мы видели, на вигов и тори, и решительное торжество первых с момента возведения на престол Ганноверской династии, так как тори не могли поддерживать ее, пока оставались в живых потомки Иакова II Стюарта, — причина тому, что при Георге I и Георге II власть не выходила из рук вигов. Это обстоятельство в свою очередь содействовало сохранению власти в течение целых 30 лет самым выдающимся из политических лидеров партии вигов Уолполем, который и сделался таким образом первым по времени премьером. Но еще в середине столетия самый этот термин и отвечающее ему понятие признавались опасным новшеством, и, при смене кабинета Уолполя другим также вигийским кабинетом Пэльгема, был предъявлен в парламенте протест, в котором напоминалось, что должность премьера английскому праву неизвестна.
Немудрено, если посетивший Англию как раз в это время Монтескье не отметил существования в ней кабинета и связанного с ним парламентаризма, о котором тогда и в самой Англии держалось представление, как об опасном новшестве, поддерживаемом нелегальными средствами — официальной кандидатурой и подкупом. И действительно, Уолполь обеспечивал переизбрание своих политических сторонников обещанием мест и пенсий для членов тех аристократических родов, которые располагали голосами того или другого парламентского города или местечка, находившегося на их землях. Автор „Духа законов“ осудил такую практику и противопоставил ей исконные английские порядки, довольно близкие к тем, которые некогда держались и во Франции и в других государствах, в создании которых участвовали германские племена. Он обозначил эту некогда общую всему западу конституцию термином „готической“ монархии, разумея под нею сословно-представительные порядки, окончательно упрочившиеся в XIII и XIV веках. Они исчезли в большинстве стран континента, в чем Монтескье мог убедиться из продолжительных путешествий, доставивших материал для его недавно отпечатанного дневника. В этом дневнике, как и в ранее изданных заметках об Англии, красною нитью проходит та же мысль, какая выражена в „Духе законов“ словами: „народы Европы устремляются к абсолютизму столь же неудержимо, как реки текут в море“. Этот результат вызван двухсторонним процессом: упадком в монархиях сословно-представительных учреждений и контроля верховных судебных палат за управлением, а в республиках — переходом законодательной власти из рук широких народных советов к тесным, членами которых являются наиболее зажиточные семьи, городская олигархия или плутократия. Этим вызывается понятное неудовольствие в народе, который не прочь вверить свои судьбы единоличному начальнику или неограниченному монарху. Происходящий на протяжении всей Европы процесс замены „готической“ или ограниченной монархии абсолютной коснулся и Франции. В одной только Англии, да еще в немногих странах, прямо не обозначенных Монтескье, но которые тем не менее легко отождествить с Швецией и Венгрией, „готическая“ монархия не только уцелела, но и получила дальнейшее развитие. Ее характерными чертами Монтескье признает смешанный характер политического устройства, при котором наряду с королем к осуществлению законодательных функций призваны члены высшего дворянства поголовно, а простой народ чрез посредство уполномоченных, заседающих в Англии в нижней палате, отличной от верхней, или дворянской. К этому разделу власти между королем, дворянством и народом, напоминающему те смешанные формы государственного устройства, которые политики древности, начиная с Аристотеля и кончая Полибием, признавали образцовыми, присоединяется в Англии разделение властей: законодательной, исполнительной и судебной в том смысле, что законодательство принадлежит одинаково наследственной и избираемой палатам парламента, исполнительная же власть — королю и назначаемым им министрам, а судебная — несменяемым судьям и избранным из народа присяжным. Это устройство дополняется в Англии, по мнению Монтескье, возможностью взаимного контроля и сдерживания одной властью других. Так, король, со своим veto является тормозом по отношению к законодательной власти парламента, а верховные суды, к числу которых принадлежит и палата лордов, — таким же сдерживающим аппаратом по отношению ко всяким превышениям власти исполнительными органами, начиная от простых чиновников и оканчивая министрами, судимыми в верхней палате. Только благодаря такой системе тормозов, дающей возможность одной власти сдерживать другую, устанавливается „равновесие властей“, при котором ни одна из них не может сделаться опасной для политической свободы. Такое понимание английской конституции, связанное с высокой ее оценкой, с провозглашением ее образцовой, вызвало всеобщее сочувствие не только в странах, потерявших политическую свободу, но и в самой Англии. Георг III выразил открыто свое признание новой доктрины, а примеру короля последовали и английские правоведы с Блекстоном во главе. Последний положил в основу своей интерпретации английской конституции теорию Монтескье, и то же может быть сказано о Делольме, авторе наиболее популярного сочинения о государственном строе Англии, написанного на французском языке, переведенного на другие языки и на целое столетие определившего воззрения на английскую конституцию на континенте Европы.
В то самое время, когда английские порядки, под влиянием Монтескье, всюду признавались построенными на начале разделения и равновесия властей, продолжала упрочиваться система кабинета и парламентский образ правления. Вильгельм III еще исполнял, если не по праву, то фактически, обязанности собственного министра иностранных дел. Как сам он, так и королева Анна, обыкновенно присутствовали на заседаниях кабинета, но Георг I и Георг II, плохо объяснявшиеся по-английски и более занятые делами Ганновера, чем Великобритании, перестали являться на эти заседания и узнавали о том, что было постановлено на них, только из уст одного из министров. И Георг III, несмотря на желание принять деятельное участие во внешней и внутренней политике, следуя поведению своих предшественников, не посещал заседаний кабинета. Так как, со времени неудачной попытки якобитов добиться восстановления на престоле потомков Иакова II с помощью вооруженного восстания, тори отказались от дальнейшей поддержки низвергнутой династии и стали на страже прав царствующего монарха, то во второй половине XVIII в. явилась возможность правильного чередования у кормила правления вигийских, торийских или смешанных кабинетов, в полном соответствии с общественным мнением как в стенах парламента, так и вне его стен. Под руководством таких людей, как Питт Старший, иначе лорд Чатам, Фокс, Шеридан, Питт Младший, система кабинета пустила глубокие корни и постепенно приобрела популярность, обеспечивая одновременно парламенту возможность влиять на ход управления, на внутреннюю и внешнюю политику государства, королю — пользоваться на деле обещанной ему неприкосновенностью и играть роль вершителя дел страны, а солидарным между собою министрам, под страхом ответственности, частью судебной, частью политической, — проводить в жизнь только закономерные и целесообразные в их глазах предписания главы государства. Еще со времени открытых против лорда Сомерса преследований со стороны нижней палаты создан был тот прецедент, в силу которого ни один министр не может оправдывать своего поведения ссылкой на приказ короля. Такая точка зрения продолжает держаться и по настоящий день с тою разницею, что ныне придается малое значение наличности или отсутствию министерской скрепы и достаточно одного пребывания в среде кабинета или простого включения своего имени в состав его членов, чтобы нести общую с товарищами ответственность за незакономерные или нецелесообразные действия.
По мере того, как стала упрочиваться в Англии система смены у кормила правления руководителей тори или, наоборот, вигов, сообразно перемещению большинства в парламенте, в свою очередь зависящему от того, какое течение приобретало господство в обществе, судебная ответственность министров стала отходить на задний план, а, напротив, политическая — упрочиваться и заступать место судебной. До того, как мы видели, чтобы устранить тех или других лиц от дальнейшего направления политики, приходилось сплошь и рядом признавать преступный характер за действиями только нецелесообразными и предавать министров суду на основании проводимого чрез нижнюю палату особого билля, которым их действия признавались преступными, а сами они подлежащими привлечению к ответственности перед палатой лордов. С момента упрочения парламентаризма достаточно стало одного отказа большинства в проведении выставленной кабинетом программы, чтобы принудить его вернуть свои полномочия королю и предложить ему создание нового кабинета, главою которого был бы один из вождей восторжествовавшей оппозиции. Подавая коллективную отставку кабинета, премьер указывает на то лицо из среды оппозиции, которое могло бы принять на себя составление нового кабинета. Король, посоветовавшись с разными лицами по собственному выбору, в том числе со спикером палаты общин, которому численное отношение партий в ней не может не быть известным, поручает затем избранному им члену оппозиции выяснить путем личного опроса ее вождей готовность их принять на себя руководство делами. Намеченный королем премьер свободен в выборе своих товарищей и не обязан, подобно французскому президенту совета министров, руководствоваться при этом желаниями самого главы государства; и при неограниченной свободе выбора ему легче достигнуть полной солидарности со своими товарищами.
В глазах ее современников английская конституция конца XVIII стол., несмотря на существование высокого избирательного ценза и устранение им массы как крестьянского, так и рабочего люда от всякого голосования, являлась порядком, всего более приближавшимся к совершенству и потому устранявшим необходимость быстрых реформ. Не говоря уже о Блекстоне, который не видел в английской конституции других недостатков, кроме тех, „какие причинены ей разлагающим влиянием времени и безумным желанием вводить неудачные усовершенствования, особенно присущим новейшей эпохе“, знаменитый в свое время автор „Нравственной философии“ Пели в главе, отведенной им характеристике английской конституции, считал возможным сказать о ней следующее: „прежде чем стремиться к получению чего-либо лучшего, отнесемся с должным вниманием к тому, чем мы уже владеем. У нас имеется палата общин, составленная из 548 членов и включающая в себя самых крупных земельных собственников и наиболее значительных торговцев королевства; рядом с ними заседают высшие начальники в войске, флоте, глава судебного персонала, лица, занимающие самое высокое положение в управлении, наконец, ряд людей, выделившихся своими познаниями, красноречием и практической деятельностью. Если в таких руках страна не может считать себя вполне обеспеченной, то кому, спрашивается, поручить защиту ее интересов? Если такие люди могут подвергаться влиянию подкупа, то какое собрание в мире будет свободно от него? Можно ли допустить, что новый порядок представительства позволит соединить в одной палате более мудрости или обеспечить стране бòльшую честность и нелицеприятие в заведывании ее судьбами? Если отвлечься от соображений о порядке и правильном соблюдении пропорции, соображений, к которым многие чувствуют большое пристрастие, если иметь в виду только получаемые от конституции результаты, то трудно будет отказать в законном оправдании тем сторонам современной системы представительства, которые кажутся поверхностному наблюдателю совершенно абсурдными“ (Paley, „Elements of Moral and Political Philosophy“ 1785, изд. 1894 г., стр. 220 и 221). И в позднейшее время в числе самых авторитетных представителей английской конституционной истории, считая в том числе и знаменитого Галлама, можно найти защитников даже таких вопиющих сторон английского государственного строя, как предоставление захудалым городам и местечкам права посылать одного и даже двух представителей в английскую палату общин. Такой порядок, думает Галлам, давал возможность людям независимого суждения, людям, неспособным подчиниться никакой партийной дисциплине благодаря своей сильно выраженной индивидуальности, получать доступ в парламент. Питт Старший, например, охотно выступал представителем одного из таких гнилых местечек; это избавляло его от назойливого контроля избирателей за его деятельностью. Достаточно было обеспечить себе поддержку того или другого аристократа, на землях которого расположен был такой парламентский бург и которому принадлежало решающее влияние на выборы, чтобы сделаться депутатом, сохраняя „полнейшую свободу суждений“. Самая даже система прямого или косвенного подкупа, к которому не раз прибегали Уолполь и его многочисленные последователи, и то толкование практических средств, какие конституция дает кабинету для обеспечения своей устойчивости, находили себе оправдание не только у английских, но и у французских поклонников британской конституции. Некоторые из них доходили до того, что признавали в подкупе средство избежать тех неизбежных последствий, какие имело бы строгое проведение начала разделения властей: подкуп дает, по их мнению, возможность исполнительной власти обеспечить себе дружное содействие власти законодательной. Нельзя сказать, однако, чтобы все государственные деятели Англии разделяли то увлечение существующими парламентскими порядками, какое мы отметили у Блекстона, Пели и могли бы также найти у Борка, который, становясь на точку зрения английской конституции, так несправедливо враждебно отнесся к принципам 89 года, к декларации прав человека и гражданина и конституции 1791 г. Питт Младший одно время замышлял реформу избирательного права, и только страх французской революции, опасение, что ее пример увлечет собою английское общество и английский парламент, едва проведена будет демократизация выборов, заставили его отказаться от этой мысли.
Нельзя сказать, чтобы период, обнимающий собою царствование королевы Анны и первых трех королей новой — Ганноверской династии, мог считаться богатым законодательными реформами, особенно, если сравнить его с непосредственно предшествующим царствованием Вильгельма и Марии. Начало последнего царствования, как мы знаем, ознаменовано принятием Билля о правах, который примирил королевскую прерогативу с системой главенства парламента, далее, в то же царствование проведен был Mutiny-act, которым парламент сохранил за собою право ежегодно возобновлять кредит на содержание армии, т. е. поставил и в этом отношении королевскую власть в полную зависимость от себя; и в то же царствование издан Акт об устройстве королевства, в котором, между прочим, проведено начало несменяемости судей. Напротив, в правление королевы Анны и первых трех Георгов приходится отметить некоторый застой в государственном творчестве, по крайней мере настолько, насколько это творчество зависит от деятельности парламента. Я недаром делаю эту оговорку: она имеет в виду непрекращающийся ход государственного строительства парламентской практикой и практикой кабинета. В начале столетия, в 1701 г. общественное мнение еще является совершенно неподготовленным к принятию тех порядков, при которых парламент не только законодательствует, но и правит чрез посредство взятых из него членов большинства, образующих из себя солидарное правительство. Акт о престолонаследии и об устройстве королевства прямо выговаривает, что все дела по управлению решаются Тайным советом и что решения, им принимаемые по этим делам, должны быть скреплены теми членами совета, которые высказались за их принятие. Епископ Бернет в „Истории своего времени“ сообщает, что в 1701 г. в парламенте предложено было внести в текст присяги, приносимой при воцарении нового монарха, статью, гласящую, что управление королевством должно быть сохранено за монархом, лордами и общинами; это предложение было отвергнуто с негодованием большинством нижней палаты на том основании, что правительство находится в руках одного короля, что лорды и общины, составляя часть конституции, являются одним законодательным корпусом, отнюдь не правительством. Но такой порядок, очевидно, совершенно не отвечал бы системе парламентаризма и кабинета.
Во все правление королевы Анны далеко нерешенным являлся вопрос о том, кому — совету или кабинету — играть решающую роль в делах управления. Сперва королева вручила руководительство внешней и внутренней политикой смешанному министерству из вигов и тори — членов совета. Во главе кабинета стал в 1702 г. известный герцог Мальборо; в 1708 г. составилось на время одно вигийское министерство, во главе которого стоял тот же герцог; оно сменилось вскоре торийским, в 1711 г. Тори поспешили обеспечить себе власть проведением в законодательном порядке требования, чтобы депутатами в палате могли быть только лица, владеющие недвижимой собственностью ценою не ниже 200 фунтов стерлингов, т. е. 2000 рублей серебром. Так как в среде вигов было немало зажиточных купцов, не владевших земельной собственностью, то тори рассчитывали сделать невозможным образование в будущем вигийских кабинетов. Тори настолько были озабочены мыслью об упрочении своего владычества, что не прочь были войти в переговоры с сыном Иакова II, к которому, за смертью отца, перешло право считать себя претендентом на английский престол; они предложили ему изменить католичеству и перейти в лоно англиканской церкви; но это предложение было отвергнуто. Решающую роль в призыве на престол Ганноверской династии в лице Георга I пришлось сыграть Тайному совету. Лорд Магон в своей „Истории Англии“ рассказывает, что 30 июля 1714 г., в то время, когда королеву уже постиг апоплексический удар, собран был Тайный совет; на него явились не приглашенные виги — герцог Сомерсет и герцог Аргайль; ни тот, ни другой не были членами кабинета. Оба герцога потребовали, чтобы пост первого лорда казначейства был вверен умирающей королевой противнику Болингброка, главы торийского министерства. Пришлось подчиниться их настояниям; виги приобрели перевес, и призвание на престол Георга I было обеспечено. Как бы мы ни отнеслись к этому свидетельству, несомненно одно, что Тайному совету пришлось в год кончины королевы Анны в последний раз сыграть выдающуюся роль в делах страны. В ее правление система кабинета еще встречала противодействие. Если с одной стороны, еще в 1711 г. в дебатах, происходивших в палате лордов, принято было за правило, что согласно конституции министры ответственны за все действия правительства и что нельзя, ссылаясь на королевскую прерогативу, объявить неподсудными парламенту те или другие правительственные действия, то в то же время самый термин „совет кабинета“ признаваем был в адресе, поднесенном королю Георгу, словом, неизвестным английскому закону. Необходимо отметить, однако, что один из членов парламента, лорд Питерборо, считал уже возможным во время дебатов выразиться о Тайном совете, как о собрании, члены которого считали себя посвященными во все, а в действительности ничего не знали. О кабинете тот же лорд сказал: члены его полагают, что им все известно и что никто ничего не знает помимо их.
Так как с 1707 г. монархи Англии вполне отказываются на практике от своего права veto, от того, чтобы играть роль тормоза при обращении в законы вносимых в большинстве случаев от их же имени законопроектов, то можно сказать, что в правление первых двух Георгов уже положены были начала той независимости кабинета и чрез его посредство парламента от постоянного вмешательства короля, которая сделала возможным обращение Англии из конституционной и ограниченной монархии в монархию парламентарную.
С 1715 годом и якобитским восстанием связана и одна из существенных законодательных перемен в английских основных законах, — я разумею акт, в силу которого парламент из трехгодичного был сделан семигодичным. Предстояло вслед за подавлением движения произвести новые выборы, так как наступил срок существования парламента. Министерство не решалось этого сделать, так как не было уверенности, что выборы не разрешатся в пользу якобитов и их сторонников. Поэтому внесен был законопроект, по которому срок возобновления парламента удлинен был на 4 года. Билль прошел сперва в верхней палате, а затем и в нижней и сделался доселе действующим статутом о семигодичных парламентах (Septennial Act). В 1742 г., как уже было сказано, настал конец более чем 30-летнему руководительству Робертом Уолполем вигийским кабинетом. В этом году в последний раз высказан был протест против существования кабинета. 31 пэр обратились сперва к палате лордов с предложением адреса к королю, заключавшего в себе ходатайство об удалении Уолполя из его совета. Предложение это не было принято, но подписавшие его лорды настояли на внесении в протоколы их протеста, смысл которого был тот, что законам Англии неизвестно существование первого министра, что оно несогласно с конституцией страны и непримиримо со свободою. Так как Уолполь в течение ряда лет сосредоточивал в своих руках заведывание различными отраслями администрации, то лорды считают своею обязанностью обратиться к королю с советом об устранении столь опасного для короля и королевства министра. Одновременно в палате общин было представлено такое же обвинение против Уолполя, как монополизировавшего в своих руках все милости короны и распоряжение местами, пенсиями, титулами и наградами, что и позволило ему сделаться вершителем всех дел государства. Палата отвергла значительным большинством поступившее к ней предложение, но парламент тем не менее был распущен, а новые выборы не дали Уолполю ожидаемого большинства, что и сказалось вскоре неблагоприятным министерству голосованием по сравнительно ничтожному вопросу. Уолполь поспешил выйти в отставку. Его товарищи не последовали его примеру, и новое министерство образовалось из прежних членов во главе Пэльгемом. Не ранее 1782 г. установилось то правило, по которому все министерство выходит в отставку при неблагоприятном отношении к нему палат. Первым кабинетом, вручившим коллективную отставку, был кабинет лорда Норта. Только при Питте Младшем принято было также за правило, что кабинет необходимо заключает в себе первого министра, который и дает ему верховное направление, благодаря преимуществу власти над своими товарищами. Солидарность между министрами — другое необходимое требование парламентаризма — логически повело к тому, что несогласный с товарищами министр необходимо должен покинуть свой пост. Прецедент, т. е. обязательный для будущего пример, установлен был в 1744 г. лордом Гренвилем. В виду расхождения его во взглядах с главой кабинета Пэльгемом, он счел нужным вручить свою отставку королю, и она была принята.
Нельзя сказать, чтобы вольности граждан подверглись в течение XVIII века значительным расширениям, за исключением личной свободы, успешно ограждаемой за все это время Habeas corpus-act’ом, и свободы совести, все еще крайне ограниченной по отношению к католикам. Личная свобода не могла, однако, считаться вполне огражденной до тех пор, пока не установлено было прочно начало, признаваемое ныне бесспорным, что задержание возможно только в силу т. наз. „специального приказа“ (warrant), в котором точно указано, против кого оно направлено и в чем состоит приписываемая задерживаемому вина. Установлению этого правила содействовал следующий случай. Министерство Гренвиля распорядилось арестовать журналиста Джона Уилькса, редактора газеты „Северный Британец“, за статью, заключавшую в себе критику речи, произнесенной Георгом III в конце парламентской сессии 1763 г. Так как неизвестно было, кем именно написана статья, то приказ об аресте, изданный Гренвилем, предписывал задержание авторов, типографов и издателей того номера газеты, в котором появились инкриминируемые строки. Суд оправдал Уилькса на том основании, что арест его был сделан неправильно. „Общий варрант, или приказ о задержании, не имеет силы и значения, — гласило решение лорда Мансфильда, — так как в нем прямо не названо лицо, подлежащее аресту“. Таким образом установлен был прецедент, устранивший возможность задержания в будущем кого бы то ни было на основании общего варранта.
Положение католиков до 1829 г. было таково, что трудно было говорить об их не только политическом, но и гражданском полноправии. Изобличенный в католицизме и оставшийся верным своей религии рассматривался как отлученный от церкви; он не мог поступать ни на гражданскую, ни на военную службу; не мог без позволения удалиться более чем на 5 миль от своего местожительства, или приблизиться к Лондону более, чем на 10 миль; не мог он даже приносить жалоб в судебные учреждения. Браки, рождения и смертные случаи католиков вписывались в метрики только духовными лицами господствующей церкви, и от них же получали католики благословение. Браки, заключенные в католических церквах с благословения католических священников, считались недействительными, а дети, рожденные от таких браков, — незаконными. Сын католика, принявший протестантизм, тотчас мог наследовать родовое имение, так что 10-летний сын-протестант лишал имущества всех католических членов своего семейства. Каждый протестант, сын католика, мог даже призвать своего отца-католика в палату канцлера и там заставить его, под присягою, дать показание насчет состава его имущества, после чего истцу назначалась судом пожизненная рента из доходов отца. Переход из католицизма в протестантизм вообще поощрялся, равно как и всякого рода доносы относительно тайного отправления католического богослужения. Таково было, по смыслу законов, положение католиков при Вильгельме III, при Анне и при первых двух Георгах. Оно сделалось особенно тягостным с 1722 года, когда Уолполь, в виду якобитского заговора, наложил на всех католиков и нонконформистов штраф в 100.000 ф. ст. Георг III несколько облегчил положение католиков, дозволив им приобретать земли и свободно отправлять богослужение, под условием не признавать более власти папы в мирских вопросах. Однако, никаких политических прав они не получили и при Георге III, который предоставил только ирландским католикам активное избирательное право.
Такое ненормальное положение дел требовало, конечно, реформ в смысле уравнения прав католиков и последователей господствующей церкви. Насколько английские короли противились этому, видно из того, что Георг IV требовал, напр., отставки министерства, предложившего полную эмансипацию католиков. Тем не менее в 1829 году католики получили полное гражданское и до некоторой степени политическое равноправие — до некоторой степени, прибавляю я, потому, что и король, и регент, и наследник престола, и члены верховных судов доселе не могут быть католиками. Во всех же остальных отношениях католики совершенно уравнены с последователями господствующей церкви.
Что касается до свободы печати, то о ней при Тюдорах и Стюартах говорить было трудно. Типографии дозволялось держать только в Оксфорде, Кембридже и Лондоне. Полиция наблюдала за продажею книг, и даже частные библиотеки подвергались полицейским осмотрам. Все напечатанное должно было проходить через цензуру, которою заведывали архиепископ кентерберийский и епископ лондонский. Но цензура не ограждала от наказания. Кто оскорблял королеву, тот на первый раз выставлялся у позорного столба, и ему резали уши; во второй раз он наказывался, как государственный изменник. При Елизавете, на основании закона, изданного Марией Жестокой, одному автору и его типографу отрубили руку. Судьи, оспаривавшие применение названного закона, были одни заключены в крепость, другие отрешены от должности. Привоз книг из-за границы не дозволялся. Во время реставрации прежние узаконения Тюдоров снова получили силу. Актом 1662 г. временно введена была цензура, и дозволено было учреждать типографии только в Лондоне, Иорке, Оксфорде и Кембридже. Актом 1666 г. было объявлено, что по общему праву король имеет высшую власть в деле книгопечатания и никто не может издавать книг без его разрешения. В 1679 г. парламент отменил эти акты, а с ними и цензуру; зато часто производились конфискации книг. В 1685 г. цензурный акт снова ожил на 7 лет, а в 1692 г. он был возобновлен еще на один год. 17 апреля 1693 г. палата общин отвергла переданный ей из палаты лордов билль о цензуре; то же повторилось два года спустя. Так навсегда перестала существовать в Англии цензура. Рассказывают, что раз датский посланник просил Вильгельма III о запрещении одного сочинения и при этом сказал: „если бы датчанин написал это об английском короле, то ему непременно отрубили бы голову“. Король ответил: „хотя я не могу этого сделать, но я передам Ваши слова автору, чтобы он поместил их во втором издании своего сочинения“.
По отношению к периодической печати некоторые ограничения продолжали держаться еще долго, благодаря так наз. штемпельному сбору, введенному при Анне в интересах ограничения числа дешевых газет. Только в XIX в., благодаря удачному маневру Гладстона, палата лордов, долго противившаяся уничтожению этого сбора, должна была помириться с его отменой. Маневр заключался в том, что в росписи государственных доходов, принятой нижнею палатой и представленной затем Гладстоном в верхнюю, не было упомянуто о штемпельном сборе. Так как палата лордов имеет право принять или отвергнуть смету только целиком, то, не желая задержать росписи, она не осмелилась ничего предпринять, и таким образом штемпельный сбор был уничтожен. До 1792 г. английская периодическая печать терпела еще то стеснение, что хотя присяжные заседатели и призывались к постановке приговоров по делам о печати, но от них требовалось только признание факта преступления. Теперь же дела о печати разбираются обыкновенным порядком, т. е. присяжные решают вопросы как факта, так и права. Право печатать парламентские прения завоевано прессою после долгой борьбы с парламентом лишь с 1771 г.; до того передача парламентских речей и постановлений без дозволения парламента была строго запрещена.
Предоставляя печати неограниченную свободу критики политических прений и политической деятельности, англичане в то же время крайне строго относятся к оскорблению в печати частных лиц.
Но по отношению к должностным лицам мы в 1858 г. встречаем последний случай преследования газеты за напечатание якобы оскорбительной для чиновника статьи. С этих пор ничего подобного мы более в Англии не находим, даже когда речь идет о насмешках над королем. Такое отсутствие преследования и делает то, что подобные насмешки признаются позорными для того, кто к ним обращается.
Большая часть законоположений, ограничивающих свободу союзов, относится к царствованию Георга III; появление их было в значительной степени вызвано страхом пред великой французской революцией и стремлением подавить в самом начале замечавшееся брожение среди радикальной части английского общества. Таковы статуты 1797 г. (Unlawful Oaths Act) и 1799 г. (Unlawful Societies Act), дополненные и видоизменные в последующие годы царствования Георга III. В силу этих законов признаются противозаконными союзами (unlawful congregations) все общества, члены которых принимают на себя клятвенное обязательство участвовать в каком-либо мятежном предприятии, или не обнаруживать какого-либо противозаконного сообщества, или не давать показаний о ком-либо из членов такого союза и т. п. Противозаконными признаются далее все те общества, в которых имеются члены, имена коих не известны всему составу общества, а также общества, которые имеют разветвления и при посредстве особых комиссий или делегаций вступают в сношения с другими обществами. Лица, делающиеся членами таких противозаконных обществ или содействующие им, подлежат уголовному преследованию и могут быть присуждены к тюремному заключению на срок до двух лет или даже каторжным работам (так назыв. penal servitude) на срок от 3 до 7 лет.
Под указанные запрещения не подходят масонские ложи, общества, устраиваемые в полном согласии с действующими законами, собрания квакеров, а также ассоциации религиозного, научного или благотворительного характера.