X. Общественная эволюция Англии в эпоху Тюдоров. Сельская Англия. Период Тюдоров, сказал я, есть эпоха самых серьезных преобразований не столько в сфере политического, сколько общественного уклада Англии.
В это время складывается впервые система общественного призрения бедных, и возникает определенное представление, что государство должно расширить свои функции и включить в них обеспечение труда не находящим работы и продовольствие неспособным к ней. Нужно ли говорить, что этот факт стоит в причинной связи с упразднением монастырей, этих средневековых кормильцев нищенствующей братии. Но размножение ее имеет, разумеется, и другие источники, восходящие еще к эпохе прекращения войн Алой и Белой Розы, когда Генрих VII запретил включать в вооруженные свиты, эти своего рода частные дружины аристократических родов, людей без определенного занятия и солдат распущенных королями наемных войск. Наконец, за этими частными причинами нельзя забывать одной основной общей — перехода от натурального хозяйства к меновому, сказавшегося в той аграрной революции, свидетелями которой были Томас Мор, Стёбс, Латимер и целый ряд других народных проповедников и обличителей. Вечно-наследственная аренда крестьян, или „копигольд“, начинает уступать место фермерскому хозяйству. Крестьянство, частью насильственно, частью добровольно, покидает поместье, переходит в класс безземельных и обездоленных. Такие порядки, разумеется, могли наступить лишь при одном условии: когда в них оказались более или менее заинтересованными обе стороны — земельные собственники с фермерами, с одной стороны, и копигольдеры, или оброчные пользователи поместной земли, — с другой, когда интерес одних к развитию свободного арендного контракта стал сходиться с интересом других к прекращению средневекового оброчного держания, — другими словами, когда копигольд оказался убыточным для съемщика в такой же степени, как для собственника, и тот, и другой, в равной мере, стали стремиться к замене его свободным и срочным наймом. Что такой исход на самом деле имел место, по крайней мере во второй половине столетия, об этом говорят нам, между прочим, такие факты, как предложенный в 1588 году проект обложения земельными налогами не только собственности, фригольда, но и копигольда, или наследственной аренды, проект, в котором, между прочим, говорится, что копигольдеры охотно сами сдают свои владения в арендное пользование, что съемщиками весьма часто являются фригольдеры или зажиточные купцы. Так называемые „lease-mongers“, или скупщики ферм, по словам автора упомянутой петиции, нередко получают свои аренды непосредственно от этих наследственных владельцев чужой земли. Это свидетельство находит подтверждение себе в словах одного современного экономиста, говорящего, что собственники земель, не имея возможности распорядиться ими по собственному выбору, в виду держащейся на них системы наследственной аренды, нередко сами становятся фермерами и снимают землю, между прочим, и у копигольдеров. С другой стороны, прежде чем сами крестьяне сочли нужным включить в число своих требований запрет увеличивать число копигольдов путем обращения земельными собственниками в наследственную аренду участков приобретаемой ими в фригольд земли, прежде чем норфолькские мятежники, под предводительством Кета, сделали из этого требования особую статью своей петиции, необходимо должны были произойти такие перемены в системе народного хозяйства, которые сделали невыгодным для самих крестьян дальнейшее существование системы наследственного оброчного владения. Спрашивается, что же это были за перемены? Они состояли в расширении скотоводства на счет земледелия. Этим фактом объясняется, по нашему мнению, готовность собственников положить конец наследственным держаниям с их неизменной, раз навсегда установленной земельной рентой и перейти к системе срочных аренд, делающих возможным прогрессивное повышение наемной платы за землю, по мере увеличения спроса на нее. С первого взгляда такое утверждение может показаться произвольным. Копигольдеры, повидимому, должны были упорно держаться за порядок вещей, при котором весь доход от постепенного увеличения ренты поступал исключительно в их пользу. Но, рассуждая таким образом, мы совершенно упускаем из виду, что тот же хозяйственный переворот, который сделался источником неожиданных выгод для копигольдеров, отразился, между прочим, и на сокращении их прав общинного пользования, благодаря чему выгоды, доставляемые системой наследственных аренд, необходимо должны были уменьшиться.
Историки и экономисты далеко не сходятся между собою в решении вопроса о том, в чем состоял хозяйственный переворот, пережитый Англией в XVI веке. Большинство ограничивается утверждением, что скотоводство стало заступать в это время место земледелия, последствием чего было огораживание не только общинных пастбищ, но и так наз. „открытых полей“ (open fields), что район посевов тем самым подвергнут был значительному сокращению, тогда как овцеводство в такой же мере было расширено. Другие, и во главе их Нассе, полагают, что, параллельно с этим движением, совершался переход от трехпольной системы хозяйства к более интенсивной, улучшенной переложной, так как в противном случае Англия не в состоянии была бы прокормить своего с каждым поколением возрастающего населения, не прибегая к закупке хлеба на иностранных рынках, чего мы в XVI веке, однако, не встречаем.
Прежде чем высказать наше мнение по этому вопросу, пересмотрим все те факты, которые обыкновенно приводятся для иллюстрации сельскохозяйственного быта Англии в занимающую нас эпоху.
Характеризуя общественный строй Англии в конце средних веков, я имел случай указать, что с середины XV века уже заметно у земельных собственников стремление к огораживанию открытых полей и что Ричардом III приняты были меры к обузданию этого стремления. Борьба с претендентом задержала появление закона против „inclosures“, но не надолго, так как преемник Ричарда, Генрих VII, в четвертый год своего правления счел нужным привести в исполнение проект своего предшественника. Историк этого царствования, Бэкон, следующим образом излагает ближайшие мотивы закона 1489—90 г. „Возведение изгородей, говорит он, к этому времени сделалось весьма обычным, благодаря чему пахотная земля, которую нельзя возделывать при отсутствии нужного числа рабочих рук и удобрения, начала уступать место пастбищу, при котором достаточно держать немногих пастухов; земельные держания, пожизненные, срочные и до востребования (at will), доходом с которых жили иомены, перешли в виду этого в личное заведывание помещиков и обращены были в demesne lands. Последствием этого было уменьшение числа жителей, упадок благосостояния в среде простонародья, запустение приходов, уменьшение доходов, доставляемых церковной десятиной, и т. п.“
В приведенном отрывке великий английский мыслитель весьма определенно указывает, в каком направлении происходил в конце XV ст. тот сельско-хозяйственный переворот, природу которого мы желаем выяснить. Земельные собственники, находя овцеводство более выгодным для себя, перестали сдавать в аренду свои „demesne lands“ и занялись разведением на них овцы, последствием чего, очевидно, должно было явиться сокращение района пахотной земли и уменьшение численности населения в поместье. Об огораживании общин. пастбищ, как и об отмене средневековой системы вечно-наследственной крестьянской аренды (копигольда), у Бэкона еще нет и помину. Нечего прибавлять, что он не говорит также ни слова о переходе от трехпольной системы к многопольной, очевидно по той причине, что такой переход не имел еще места в описываемую им эпоху. Прибавим, что переворот, о котором он ведет речь, по собственному его утверждению, коснулся одних лишь demesne lands, т. е. земель в личном управлении помещика. В виду этого он не мог встретить в действующем праве никаких препятствий к своему осуществлению. Отношения собственника к фермеру, согласно закону, определялись всецело путем договора. Снявшие землю до востребования обязаны были вернуть ее во всякое время; срочные арендаторы, по истечении срока договора, не имели права настаивать на его возобновлении. Иное дело, если бы переворот, о котором идет речь, затронул интересы копигольдеров, интересы, опирающиеся на стародавнем обычае, признававшем за ними право вечно-наследственного владения, или если бы он сказался в огораживании общинных пастбищ, т. е. в насильственном сокращении добавочных доходов, извлекаемых крестьянами из их наделов. Но ничего подобного не было на самом деле. Район земледелия по необходимости сокращался потому, что помещики находили более выгодным занятие овцеводством; но границы этому сокращению были положены тем фактом, что перемена, о которой идет речь, не выходила за пределы земель в личном их заведывании. Инициаторами в деле замены земледелия овцеводством, повидимому, явились монастыри. Причину тому следует искать, по всей вероятности, в том, что аббаты и приоры, не в пример другим земельным собственникам, имели обыкновение оставлять в личном заведывании целые поместья, прилегающие к самым обителям (ср. Thorold Rogers, „History of Agriculture and Prices“, т. V, стр. 2). Немудрено поэтому, если народные баллады XVI в. упоминают о настоятелях, как о первых по времени овцеводах.
Примеру духовных владельцев вскоре последовали и светские. Вместо того, чтобы раздавать demesne lands в аренду крестьянам, они стали обращать их в пастбища и разводить на них овцу. Правительство сочло нужным защитить интересы крестьян-фермеров, и в 1489 г. Генрих VII обнародовал с этою целью два указа. Первым, изданным для острова Уайта, запрещено было держать в личном заведывании участок земли, приносящий более 10 ф. годового дохода; вторым, действие которого распространено было на всю Англию, приказано было сохранять в полном составе со всеми постройками все фермы, имеющие по меньшей мере 20 акров земли. Об этих двух мерах Бэкон выражается таким образом: король и парламент не сочли нужным запретить огораживания, что было бы равносильно установлению препятствий к усовершенствованию хозяйства. Не признали они также полезным сделать хлебопашество обязательным занятием, так как это значило бы вести борьбу с природою и личною выгодой. Они приняли только меры к устранению тех видов огораживания, которые в конечном результате грозили запустением и обезлюденьем королевства (Bacon, „History of Henry VII“). Санкцией указам служило следующего рода предписание: при неисполнении требований короля и парламента ближайший сюзерен провинившегося владельца вправе был захватить половину его участка и держать за собою до восстановления на нем прежних порядков хлебопашества и поселения.
Как плохо были проведены на практике вышеизложенные мероприятия, можно судить на основании следующих данных. В 1517 г. комиссары, посланные в графства Норфольк, Иорк, Герфорд, Саусгемптон, Стаффорд, Берк, Глостер и Кембридж для собирания сведений о том, сколько земли с 1485 г. обращено было из пахоти в пастбище, обнаруживают тот факт, что десятки тысяч акров, тридцать лет назад бывшие под обработкою, ныне лежат впусте. Немудрено поэтому, если, издавая в 1514 и 1515 гг. новые указы против сокращения района возделываемой площади, Генрих VIII открыто заявляет, что пахоти продолжают переходить в пастбища и что число крестьянских усадеб сокращается с каждым годом.
В 1897 г. отпечатаны были Лидамом подлинные протоколы указанных комиссий 1517 г. Им было поручено расследовать вопрос о том, кого изгнали помещики с своих держаний и какие земли, ранее занятые крестьянами под пахоть, обращены были в пастбища, в связи с чем стояло снесение крестьянских усадеб. Работая над этими отчетами комиссаров, впервые им открытыми, Лидам установил, что от 1485 по 1500 г. 15.709 акров подверглись огораживанию в граф. Норсгэмптон, Бекингем, Оксфорд, Уоррик и Беркшир. Из этого числа 13.300 с лишним поступили под пастбища. С 1500 по 1517 г. в этих пяти графствах было огорожено 24.611 акров и из них 17.000 обращены под пастбища. В Стаффорде, в восточной части Иоркшира, в графствах Кембридж, Глостер, Норфольк, Герфорд и Шропшир за 30 лет, от 1486 по 1517 г., также подверглись огораживанию 19.470 акров, и частью на них заведено овцеводство. — На основании этих данных, покрывающих лишь относительно небольшой период времени, трудно притти к какому-либо заключению о размерах, какие огораживание, снос крестьянских усадеб и упразднение пахоти приняли в царствование Генриха VII и его сына, а тем более в течение всей эпохи Тюдоров. Тем не менее, ряд писателей старался ослабить впечатление, производимое обличителями XVI в., указывая, что зло — если считать им упразднение мирских пользований — было, сравнительно, ничтожно. Я полагаю, что данные, обнародованные Лидамом, при всем их интересе, слишком рано обрываются, чтобы на основании их можно было изменить общую оценку хотя бы самого размера движения, столь приковавшего к себе внимание современников (см. Leadam, „Domesday of inclosures“ и Abram, „Социальный быт Англии в XV веке“, стр. 27 и 28).
Можно сказать только одно, что общая сумма акров, отнятых у земледелия, как ее выясняют показания комиссаров, далеко не такова, чтобы мы вправе были думать, что процесс, о котором в настоящее время идет речь, принял уже ко второму десятилетию XVI столетия те широкие размеры, какие приписывают ему современники. В Норсгэмптоне, Оксфордшире, Бекингеме и Уоррике огораживание сделало, повидимому, наибольшие успехи. В первом до 14 тысяч акров частью отнято у плуга, частью изъято из общинного пользования, в Оксфордшире — почти 12 тысяч, в Бекингеме почти 10 тысяч и слишком по 9 тысяч в Уоррике и Норфольке. Менее заметен переворот в графствах Герефорд, Салоп и Кембридж, в которых комиссары не насчитывают в общей сложности и 5.000 акров вновь огороженных земель, а еще менее в Сомерсете, Стаффордшире или Дерби, в которых место тысяч и десятков тысяч акров, вновь отведенных под овцеводство, заступают сотни.
В общей сложности по подсчету Гея, обнимающему также результаты дополнительных комиссий, посланных в 1519 г., в 24 графствах с 1485 по 1517 г. было всего огорожено с небольшим 100 тысяч акров; по отношению ко всей площади соответственных графств это составляет лишь около полупроцента (см. E. Gay, „Inclosures in the XVI-th century“, „Quart. Journ. of Economics“ XVII). Естественно, что сокращение полевых угодий пока не производит еще заметного влияния на положение хлебного рынка и средняя цена квартера пшеницы в период времени от 1484 по 1515 г. оказывается не выше той, какую мы встречаем во второй половине XV столетия (Thorold Rogers, „History of Agriculture“, т. IV, стр. 286).
В 1514, 32 и 34 годах принимаются новые меры к тому, чтобы задержать процесс развития полевого хозяйства. Пахотные земли, обращенные их владельцами под пастбище, повелено на будущее время возвращать снова под плуг. Всем и каждому запрещено держать более двух тысяч овец, все равно, будет ли то на собственной земле или на съемной. Наконец, в 27 год правления Генриха постановлено, что в поместьях на каждые 30—50 акров пахотной земли должно приходиться по меньшей мере одно жилое строение. Если ближайший сюзерен не станет следить за исполнением этого предписания, право контроля переходит к следующему за ним в иерархическом порядке и, в конце концов, к королю.
Предисловия к только что изложенным законам указывают на то, что обращение пахотей в пастбища за последнее время стало принимать новые формы. Прежде, пока оно не выходило за пределы земель в личном заведывании помещика, задевались им интересы одних крестьян-арендаторов. Теперь опасность грозит уже и „бедному земледельцу“, копигольдеру, с незапамятных времен возделывавшему землю и поставленному ныне в необходимость покинуть ее. Указы Генриха VIII упоминают о селениях в 200 человек, жители которых почти поголовно принуждены были уйти; они говорят о крестьянах, остающихся без крова и обращающихся в бродяг и нищих, о лицах, стягивающих в свои руки возможно большее число земельных держаний и заводящих стада овец в 20 и 24 тысячи голов. Все это, очевидно, указывает на то, что развитие овцеводства вышло за пределы земель в личном заведывании и задело интересы не одних крестьян-фермеров, но и копигольдеров, или вечно наследственных владельцев. На это же указывают и некоторые из современных писателей, как-то: Томас Мор в своей „Утопии“, анонимный автор сатиры, озаглавленной „Now а dayes“, Старке, Тридже и другие. „Овцы, говорит первый, поглощают целые поля, города и селения. Дворяне, джентльмены, а также и некоторые аббаты обращают все земли в огорожен. пастбища; они разрушают усадьбы, сживают с лица земли целые селения и ничего не оставляют на месте, кроме церкви и овчарни“. Тысячи акров обносятся забором по воле ненасытного собственника: крестьянин-земледелец выгоняется насильственно с надела или принуждается к оставлению его хитростью, обманом и тяжким угнетением. Всякого рода обиды и притеснения доводят его нередко до продажи своего участка“ („Utopia“. Introduction, изд. Dibdin, 1878, стр. 180). В этих словах очевидно дело идет уже не об одних интересах фермеров, а о насильственном разрыве той связи, которая издревле существовала между землею и возделывавшим ее крестьянством.
Еще определеннее указывает на характер совершающегося процесса Тридже в своем памфлете, озаглавленном: „Петиция двух сестер, церкви и государства, касательно восстановления старинных общинных земель — commons, упраздненных путем огораживаний“. Памфлет этот появился в 1604 г., когда процесс, о котором идет речь, очевидно, должен был быть в полном ходу. Вот какими красками описывает его автор: „Собственники поместий и фригольдеры посягают на старые порядки, в силу которых все пахотные земли лежали открытым полем, что делало возможным пользование ими со стороны бедных. Ныне каждый желает, чтобы его поле выделено было ему в исключительное пользование“.
Фактическое подтверждение всем этим заявлениям дают нам судебные расследования, произведенные в графстве Кембридж в середине XVI столетия. Явления в роде следующего упоминаются в них на каждом шагу: „Земля Андрю Лэмба должна бы лежать в открытом поле вместе с другими Lammas lands (лугами, подлежащими покосу в Lammas day в июне); на самом же деле, она обведена оградой. Квинс Колледж захватил в свои руки часть общего поля, известного под именем Гослинг Гран, не заплатив никому ни шиллинга вознаграждения“, и т. п.
На ряду с обращением в пастбища не только земель в личном заведывании помещика (demesne lands), но и тех открытых полей (open fields), которые в течение всех средних веков составляли надельную землю крестьянского мира, начинается и процесс огораживания общинных пастбищ, commons, которые в Англии XV и предшествующих столетий играли ту же роль, какая в южной Германии и Швейцарии принадлежит доселе так наз. альмендам, во Франции biens communaux, а в России — общинным угодьям. Виды этого общинного пользования в Англии были те же, что и на континенте. Если не говорить о лесе, доставляющем материал для топлива, для изготовления сельско-хозяйственных орудий и постройки жилищ, английский common представляет собою или рассеянные в разных частях поместья участки луговой земли или степи, в которых рабочий скот в период оранки находит ночью необходимый ему подножный корм, или толоку, т. е. лежащее под паром поле, — факт нераздельный с существованием державшейся все сред. века трехпольной системы, — или же, наконец, обросшую кустарником площадь, на которой пасется, наряду со скотом помещика, и сельское стадо. В ранний период средних веков слабая густота населения, при решительном преобладании земледелия над скотоводством, делала излишним регулирование взаимных отношений лэндлордов и копигольдеров в пользовании сельскими угодьями. Но с тех пор, как собственники стали или сами заводить большие стада овец, или сдавать свои земли фермерам-овцеводам, вопрос об определении прав помещиков и копигольдеров на „common“ сделался вопросом первой важности. Каждая из сторон старалась захватить „common“ всецело в свои руки. Помещики доказывали, что право допускать или не допускать копигольдеров на общинные угодья принадлежит им одним и что от них же зависит установление условий пользования и, в частности, определение числа голов, какое каждый крестьянский двор вправе высылать на общий выгон. Копигольдеры в свою очередь требовали подчинения в этом отношении как собственников, так и фермеров установленным обычаем порядкам. Все это вместе взятое порождало ряд столкновений и недовольств и вело обыкновенно к тому, что лэндлорды обносили изгородями „commons“ и тем обращали их в предмет индивидуального владения. Юристы XVI века, и наряду с ними и Фицгерберт, не раз отстаивали право собственника на неограниченное пользование угодьями, а, следовательно, и на огораживание их. Делая исключение для тех участков общего поля, которые, лежа под паром, служили выгоном для скота, Фицгерберт утверждает, что по отношению к прочим угодьям лэндлорд является полным господином: от его воли зависит допускать или не допускать к пользованию ими копигольдеров и, в случае допущения, определять размер этого пользования. Еще в средние века установлено было в помещичьих судах правило, по которому копигольдеры могли посылать на общинные угодья лишь собственный скот, а таким считается не всякая купленная ими скотина, а только та, которая провела зиму в их собственных стойлах. При таких условиях немудрено, если бо́льшее или меньшее число голов, высылаемых копигольдером на common, стало зависеть, в конце концов, от величины его надела, так как последним определялось количество скота, какое он мог прокормить зимою. Понятно также, почему в задачи вотчинных судов вошло, между прочим, расследование с помощью присяжных не только вопроса о том, не посылает ли кто из общинников чужого скота, но и того, соответствует ли величине его участка число выгоняемых им голов.
В вотчинных распорядках XVI в. мы уже встречаем строгое определение самого числа голов крупного и мелкого скота, какое каждый двор копигольдеров вправе держать на „common“. Все эти споры, один слабый отголосок которых дошел до нас благодаря протоколам вотчинных судов, приводят, в конце концов, к тому заключению, что лэндлорды, признавая себя, согласно толкованиям юристов, единственными собственниками не входивших в состав „открытых“ полей общинных угодий, или commons, решаются окружить их изгородями и совершенно закрыть доступ к ним крестьянам-копигольдерам. К середине XVI столетия это огораживание принимает такие широкие размеры, что становится злобою дня. И законодательство, и церковная проповедь, не говоря уже о народной и письменной литературе, ставят его на первый план при перечислении тех бед, от которых страдает английское простонародье. В правление Эдуарда VI лорд-протектор Сомерсет издает особый указ, которым предписывает лицам, виновным в огораживании, немедленно снести изгороди под страхом высокой пени, платимой за каждый просроченный день. Церковные проповедники, как Латимер, громят с кафедры „огораживателей“ и „травоводов“ (graziers). Появившийся в 1541 г. памфлет „Vox populi“, указывая на то, что никогда в Англии не было столько овец, как ныне, связывает этот факт с размножением числа жадных лордов-огораживателей (inclosieres), присвоителей общинных угодий (commons). В свою очередь Краули, в хорошо известном трактате „Way to Wealth“ (Путь к обогащению), делает следующее обращение к лэндлордам: „Своими огораживаниями вы отняли у бедных принадлежащие им по праву „commons“. Когда король издал указ, запрещавший вам такой образ действий, вы все же продолжали настаивать на своем и изыскивать способы к тому, чтобы побудить самих копигольдеров дать согласие на огораживания. С этою целью вы так стали притеснять тех из них, кто оказывал вам в этом противодействие, что поневоле у всех вскоре прошла охота к сопротивлению, из страха вызвать ваше недоброжелательство. Сломайте ваши изгороди, те крепкие плетни, которыми по вашему приказанию обведены и пахоти, и общинная пустошь и которые стоят много слез английскому поселянину, прежде известному своим весельем“.
После сказанного понятно, почему крестьянские восстания, ознаменовавшие собою последние десятилетия правления Генриха VIII и первые годы его преемника, молодого короля Эдуарда VI, в значительной степени вызываются фактом огораживания общинных угодий, что проявляется не только в факте ломания изгородей крестьянами в 1535 г. в Кревене, но и в том обстоятельстве, что норфолькские мятежники в 1549 г. включают в число своих требований, чтобы commons были предоставлены в исключительное пользование фригольдеров и копигольдеров и чтобы лэндлорд не имел на них более никакого права.
Огораживание общинных пастбищ не только делало возможным увеличение размеров овцеводства, производимого самим ли собственником, или снявшим у него землю арендатором, но и вело еще косвенно к оставлению поместья копигольдером и мелким фермером, т. е. в конечном результате приводило к расширению района земель, способных быть обращенными под пастбище. Это положение требует с нашей стороны нескольких пояснений. Мелкое крестьянское хозяйство возможно лишь под условием существования, на ряду с наделом, еще общинных угодий, на которых крестьянин мог бы прокормить не только нужный ему в хозяйстве рабочий скот, но и то число коров, овец, свиней и домашней птицы, которое частью покрывает его личные потребности, частью доставляет ему некоторый добавочный доход в форме яиц, сыра, поросят, телят и барашков, обыкновенно поступающих в продажу. Раз общинные угодья отнимаются у крестьянина, он не только лишается возможности получать некоторую прибавку к тому, что доставляет ему ежегодно пользование его наделом, но и теряет возможность обработки последнего. При таких условиях для него выгоднее или продать свой участок лэндлорду, или сдать его в арендное держание, хотя бы тому же самому фермеру, который снимает помещичью землю. Примеры того и другого одинаково представляет нам история земельных отношений Англии в занимающий нас период.
„Крестьянин и мелкий фермер, — жалуется анонимный автор трактата „О реформе злоупотреблений“, трактата, появившегося в 1551 г., — не сидят сами на своих наделах, снимаемых ими за небольшую ренту, но сдают их фермерам за вознаграждение, в три раза большее. В свою очередь джентльмен, не получая с имения достаточного дохода, становится „травоводом“ — „grazier“, арендует чужую землю и разводит на ней овцу“.
Таким образом возникают те обширные фермы, соединяющие в себе десятки крестьянских наделов, на которые жалуются составители баллад. „Лэндлорды и фермеры, желая, — как выражается автор „Голоса народа“ („Vox populi“), — получить с хозяйства наибольший доход, разводят овец и рогатый скот, совершенно упразднив земледелие“. Парламентские петиции дают полное подтверждение этим фактам. „Джентльмены, жалуются общины в обращении, сделанном ими королю в 1548 году, становятся „травоводами“ (graziers) и овцеводами (sheep-masters); они запускают хлебопашество; многое множество селений и хозяйственных построек разрушено ими; земля, прежде возделываемая плугом, теперь вся под овцою“… Видя в этом великое народное бедствие, общины ходатайствуют о том, чтобы впредь запрещено было лицам, владеющим землею наследственно или пожизненно, арендовать земли у короля или частных лиц, раз доход, получаемый ими с их собственных владений, достигает суммы ста марок в год. Никакая ферма не должна заключать в себе более одного поместья. Даже на собственных землях, на так назыв. demesne lands, собственник не вправе выделять под пастбище неопределенное число акров, но должен зорко следить за тем, чтобы доход от овцеводства и разведения рогатого скота не превышал 100 ф. в год; в противном случае он несет ежемесячно штраф в 10 фунтов. Общины ходатайствуют также о принятии мер к тому, чтобы общинные пастбища (commons) не служили исключительно интересам помещика. Из 1.000 голов овец лэндлорд вправе посылать на common всего 200, и то лишь сроком с 6 мая по день св. Михаила Архангела.
Мы привели содержание этого любопытного документа не потому, чтобы он сколько-нибудь повлиял на деятельность законодателя, а потому, что в нем как нельзя лучше обрисовано то положение, какое заняло английское овцеводство в середине XVI столетия. Выходя за пределы demesne lands, оно охватило собою многие земли, прежде бывшие в руках хлебопашцев-копигольдеров, а также общинные угодья, огораживаемые ныне лэндлордами и скармливаемые исключительно их стадам. Нельзя не отметить попытки современников дать приблизительную оценку числа исчезнувших плугов, т.-е. участков земли, которые тяжелый плуг, carruca, с шести- или восьми-головою упряжью в состоянии поднять в один рабочий день. Такую попытку делает трактат неизвестного автора, озаглавленный: „Некоторые причины упадка Англии, вызываемые громадным числом овец“ (1550—1553 г.). Задаваясь вопросом о том, насколько сократился район пахотной земли во всей Англии, автор отправляется в своем вычислении от признания, что нет селения, в котором число плугов не уменьшилось бы, по меньшей мере, на один. Так как, говорит он, повторяя в этом отношении Фиша, автора памфлета, оглавленного „Мольба нищих“ (Supplication of the beggers), число общин в Англии 50.000, то число „плугов земли“, упраздненных со времен Генриха VII, равняется той же цифре; но каждый плуг средним числом дает 30 квартеров хлебного зерна в год, из чего следует, что английское хлебопашество в середине XVI в. стало доставлять ежегодно на 1.500.000 квартеров меньше против прежнего. Этот дефицит ведет в результате к сокращению числа сельских жителей на целых 375.000 человек. Такое значительное сокращение количества производимого Англией хлеба должно было бы отразиться на повышении его цены. Оно необходимо должно было бы вызвать недостаток в пшенице и побудить бедн. классы к замене ее в ежедневном быту более дешевыми сортами хлеба: рожью и ячменем. На самом деле, перечисленные явления обнаружились в более слабой степени, чем можно было ожидать, но следует помнить, что 50-е годы XVI века представляют ряд прекраснейших урожаев. Это обстоятельство, разумеется, должно было задержать возрастание цен на хлеб. При всем том в период от 1549 по 1551 г. квартер пшеницы стоил уже 16—20 шиллингов, тогда как в предшествующие два десятилетия средняя цена его не доходила и до 8. Правда, главнейшая причина этого удвоения цены на пшеницу лежит в обесценении серебра, но некоторая доля влияния должна быть признана и за указываемыми современниками фактами.
Все эти данные не оставляют, кажется, сомнения в том, что с середины XVI века развитие овцеводства и обусловленное им сокращение числа запашек приняли размеры, поистине опасные для благосостояния народных масс.
Выходом из такого положения могло быть или возвращение к старым порядкам, или переход к более интенсивным системам земледелия. От современников, повидимому, ускользает эта дилемма. В их глазах нет другого исхода, кроме возвращения к тем сельско-хозяйственным отношениям, какие существовали в Англии во время Генриха VII: „Сломайте изгороди, — учит своих соотечественников Краули, — возвратите крестьянину его копигольд и, если он сдан вами в аренду, выкупите его у фермера и верните в руки того, кто владел им ранее“ (Crowley’s, „Pleasure and Payne“, стр. 122 и 123). Не брать высоких рент и довольствоваться теми, которые взимаемы были предками, не огораживать общинных угодий, не обращать земель в пастбища и не сосредоточивать в своих руках нескольких ферм — таковы также советы, какие Филипп Стёбс считает нужным преподать английским джентльменам (Philipp Stubbs, Anatomy of Abuses, ч. II, стр. 26 и след.).
Только что приведенные воззрения составляют содержание не одной лишь дидактической литературы. Отголосок их можно найти даже в законодательных актах. В числе бумаг, изданных Кемденским обществом под общим наименованием Egerton papers, встречается один документ, озаглавленный „Redress of the Commonwealth“ (Возрождение государства). Он помечен 3 марта 1549 года. В этом документе, представляющем собою запись начерно всякого рода законопроектов для устранения существующих в государстве злоупотреблений и беспорядков, мы, между прочим, читаем: повелеть, чтобы владелец стольких-то акров не имел права снимать каких-либо ферм, если поступающие с них урожаи не идут на покрытие потребностей его самого и его семьи; да и то лишь в том случае, когда доходов с собственной его земли недостаточно для этой цели. Постановить также, чтобы никто впредь не держал в своих руках более двух ферм. Мировые судьи должны быть уполномочены следить за выполнением этих мероприятий; они должны привлекать нарушителей их к ответственности, под страхом денежного штрафа (The Egerton papers. Camden Society, стр. 11). Десять лет спустя, в 1559 году, в „Соображениях, представленных парламенту“ заботы о поднятии хлебопашества сказываются в еще более осязательной форме. „Пусть, читаем мы в них, будут приведены в исполнение статуты 4-го года правления Генриха VII и 5-го года царствования его сына, изданные с целью поддержания земледелия, противодействия факту разрушения крестьянских усадеб и исчезновению селений“. Удовлетворяя этим требованиям, английское правительство издает ряд указов с целью задержать процесс обращения пахотей в пастбища и сделать невозможным искусственное возвышение день на хлеб скупщиками. Суровые наказания грозят виновным в неповиновении, в том числе мировым судьям, повидимому, далеко не энергично приводившим в исполнение подобного рода предписания.
Нечего говорить, что правительственным мерам этого периода так же мало удается задержать процесс развития овцеводства и обусловленного им огораживания открытых полей и общинных пастбищ, как и предшествовавшим по времени законам обоих Генрихов, и вот по какой причине: „Британская почва, — говорит в своем описании Елизаветинской Англии Гаррисон, — более годна для скотоводства, чем для земледелия. Хлебопашество не занимает поэтому в Англии и четвертой части годной к обработке земли“. В свою очередь и иностранцы, оставившие нам дневники своих путешествий ко двору Елизаветы, на каждом шагу упоминают о бесчисленных стадах овец, попадавшихся им по обеим сторонам пути.
Бранденбуржец Гентцнер в своем латинском описании нравов и обычаев англичан передает, очевидно, слышанное им в самой Англии утверждение, что по меньшей мере одна треть острова запущена под пастбища рогатого скота и овец. Объясняя причины таких быстрых успехов овцеводства, неизвестный автор „Discourse of the Commonweal“ (ныне приписываемого вдохновителю аграрной политики Сомерсета, Гельсу) указывает, что пастбищное хозяйство доставляет больше дохода как собственнику, так и фермеру. „Многие из нас — говорит в этом диалоге крестьянин — давно уже признали, что доходность хлебопашества весьма незначительна; поэтому те, кто в старые годы владел двумя — тремя или четырьмя плугами земли, запустили часть их под траву. Встречаются и такие, которые всю пахоть заменили пастбищами и этим путем нажили хорошие деньги“. „И в наше время, — прибавляет он, — не проходит дня, чтобы кто-нибудь из нас не обратил в пастбище засеваемую им прежде площадь“. Хлебопашество сделалось настолько невыгодным, что автор считает возможным вложить в уста того же крестьянина следующего рода соображение: „Говоря по правде, я, который не счел нужным загородить моего поля и продолжаю сеять на нем пшеницу, едва-ли был бы в состоянии уплатить ренту лэндлорду, если бы не держал еще небольшого стада овец, свиней, а также гусей и кур, которые в сложности доставляют мне больший доход, чем весь хлеб, поступающий с моего участка“.
В интересах расширения овцеводства помещик попрежнему не останавливаются ни перед огораживанием открытых полей и общинных угодий, ни перед искусственным прекращением системы оброчного владения крестьян, копигольда, от чего следует разрушение усадеб и исчезновение целых селений. Вместо того, чтобы дать подданным пример сохранения старинных, освященных обычаем порядков, Филипп и Мария сами предписывают управителям своих поместий в Корнваллисе сдавать на правах фригольда во временную аренду земли, дотоле состоявшие в пользовании копигольдеров, и ссылаются при этом на то, что такой порядок распоряжения землею всеми признается несравненно более выгодным. Во все время правления Елизаветы процесс огораживания и замены копигольда лизгольдом, или арендным держанием, продолжает совершаться почти беспрепятственно. „Благодаря обращению пахотей в пастбища — жалуется Филипп Стёбс, — почти целые графства сосредоточиваются в руках одного арендатора-овцевода, и бедные крестьяне не всегда могут удержать за собою даже столько земли, сколько им нужно для прокорма одной или двух коров. Тогда как прежде у крестьян были свои обширные угодья, в настоящее время все — в частной собственности, все в руках немногих алчных джентльменов, которым, кажется, всегда всего мало. Не редкость встретить между ними таких, которые разрушают жилища крестьян, сносят селения, упраздняют целые приходы, оставляя на месте только пастуха с его собакой да стада овец, нередко в 10 и даже 20 тысяч голов“ (Philipp Stubbs, Anatomy of Abuses, т. II, стр. 27 и 28). „Даже в тех поместьях, в которых общинные угодья еще не огорожены, бедные получают от них немного выгоды, — говорит в свою очередь Гаррисон, — так как богатые и сильные вытравляют пастбище своим скотом, посылая на него несметное число овец и рогатого скота, несравненно бо̀льшее против того, какое полагается им по обычаю“ (Harrison, „Description of England“, т. I, стр. 179). „От трех зол более всего страдает гражданский быт англичан, — пишет автор памфлета, озаглавленного „Скорбное прошение парламенту“: — от того, во-первых, что дворяне и джентльмены сделались фермерами и захватили в свои руки заработок бедных общин; от того, во-вторых, что алчные арендаторы соединяют ферму с фермой, тогда как каждая в отдельности и без того слишком велика; наконец, в-третьих, от того, что у владельцев коттеджей лэндлорды и фермеры отняли прилегающую к их усадьбам землю, так что им негде даже выпасти корову“.
Что в приведенных свидетельствах нельзя видеть тех преувеличений, которые так обычны в сочинениях подобного рода, лучшим доказательством тому служат факты в роде следующих: в ноябре 1582 г. жители поместья Блиборо представляют в Тайный совет следующего рода иск против лэндлорда: „Он загородил пятьсот акров земли, служивших дотоле общинным выгоном. Огораживая свое поле, он прихватил и земли фригольдеров, лежавшие чресполосно с его землями, а также церковную землю (или так наз. glebe-lands). Издревле проведенные дороги им загорожены. Валежником и хворостом пользуется исключительно один лэндлорд. Он же отнял у поселян право свободного пользования водопоем и обложил их за него денежным взносом. Устроенное им помещение для кроликов грозит вытравлением прилегающих к нему нив фригольдеров. Открытые дотоле поля обведены загородями; земледелие на них прекращено, и взамен его введено овцеводство“ (State papers. Elisabeth, v. 158, № 55. Record office). Два года раньше однохарактерную жалобу представили королеве копигольдеры поместья Глоссандель. По их словам, земельный собственник, граф Шрьюсберийский, отнял у них часть их „common“ и принудил их к обведению всего захваченного им забором. На оставленной за ними части он ежегодно пасет 240 голов скота, который съедает один всю траву (State papers. Elisabeth, v. 147, A. 1580).
В северных графствах, Нортумберланде, Вестморланде и Кумберланде, процесс огораживания полей и снесения усадеб, развитие овцеводства и упадок земледелия сказались в XVI веке с особенною силой. Во внутренних графствах, если судить по Оксфордширу, положение было не многим лучше. Подготовлявшееся в 1596 г. восстание, во-время раскрытое и подавленное правительством, было вызвано, между прочим, и фактом огораживания открытых полей и общинных угодий. Заговорщики прямо ставили себе целью разрушение плетней, заграждающих, по словам одного из допрошенных лиц, все проходы и проезды и отнимающих землю у хлебопашества. Следственная комиссия, наряженная для раскрытия причин восстания, в своем донесении, между прочим, говорит и о возведении оград такими лицами, как сэр Вилльям Спенсер, мистер Фрер, мистер Пауер и целым рядом других джентльменов из Бондберга и соседних местностей, о захвате лэндлордами common fields и о снесении ими хуторов и селений (State papers. Elisabeth, vol. 262, January-April, 1597). Итак, из двух упомянутых мною выше исходов, поворота к старым порядкам и перехода к более интенсивной системе хозяйства первый оказался на деле невозможным. Овцеводство продолжало развиваться, вызывая огораживание общинных полей и пастбищ, исчезновение не только отдельных крестьянских усадеб, но и целых поселков.
Оставался, таким образом, только один путь примирения новых сельско-хозяйственных порядков с не уменьшающимся, а, наоборот, возрастающим спросом на хлеб — путь улучшения самого хлебопашества, замены экстенсивной трехпольной системы системой интенсивного многопольного хозяйства. Путь этот пройден был англичанами далеко не сразу. В первой половине столетия мы не только не слышим ничего об обращении к более усовершенствованным приемам хозяйничанья, но, наоборот, встречаемся нередко с жалобами на то, что поля возделываются хуже, чем прежде. О разведении кормовых трав, играющих такую важную роль в многопольной системе, еще нет и помину. Овощи, ранее доставляемые заграничным ввозом, начинают разводиться в Англии только со времен Генриха VIII и в некотором изобилии встречаются лишь при Елизавете. Посевы конопли и льна в это время составляют еще нововведение, всячески рекомендуемое и поощряемое правительством. Плантации хмеля в сколько-нибудь значительном числе появляются только при Елизавете.
Все это, вместе взятое, приводит нас к убеждению, что переход к многопольной системе хозяйства совершился в Англии по преимуществу во второй половине столетия. Немецкий экономист Нассе видит первые указания на усовершенствованную переложную систему в сочинении Фицгерберта, появившемся в 1539 г. и озаглавленном „Book of surveying“. В этой книге указывается на возможность увеличить доход с имений следующим путем. Так как в поместье, сверх трех полей, встречается нередко еще три отдельных пастбища, — одно для лошадей, другое для овец, третье для рогатого скота, — то Фицгерберт дает землевладельцам совет соединить в каждой из шести вышеуказанных частей поля все свои наделы в один. Таким образом исчезнут, полагает он, старое деление пахотной земли на мелкие полосы, общинное право пользования открытыми полями и необходимость в общем пастбище (common). Каждый лэндлорд приобретет при таких условиях шесть отдельных участков — три образуются из пахотной земли, три из пастбищ. Эти участки ему следует обвести изгородью. К этим мерам Фицгерберт присоединяет еще одну — обращать пахотную землю в сенокос каждый раз, когда она истощена хлебопашеством. Из содержания книги видно, что защищаемая ее автором новая хозяйственная система далеко не была еще в полном ходу. Но стоит лишь перейти к веку Елизаветы, и перед нами предстанут не только горячие противники прежней трехпольной системы с ее открытыми полями и для всех обязательным порядкам хозяйственных работ, но и факты, доказывающие применение во многих местностях новой многопольной системы, связанной с огораживанием и разведением как кормовых трав, так и промышленных растений: льна и конопли, хмеля и шафрана и т. п. Туссер в своих „Пятистах правилах образцового земледелия“, как и анонимный автор „Commonweal“, становятся решительно на сторону огораживаний. Старинному общинному хозяйству первый приписывает всевозможные недостатки англичан: их леность, склонность к воровству и т. д. В тех местностях, где оно удержалось, население беднее; где есть изгороди — там оно зажиточнее. Бедняк с двумя акрами огороженной земли богаче, чем с двадцатью, лежащими в открытом поле. При открытом поле неизбежно трехпольное хозяйство и обусловленный им обязательный для всех севооборот; необходимо также существование общего выпаса, „common“. Другое дело на землях огороженных. Туссер восхваляет ту свободу, какой пользуются на них сельские хозяева как по отношению к выбору злаков, так и по отношению к замене их промышленными растениями. Он указывает на возможность частой смены посевов. Пар засевается сперва ячменем, затем следует переход к гороху и пшенице, наконец, снова обращение истощенной почвы под пар, пастбище или степь.
Автор „Discourse of the Commonweal“ также решительный защитник огораживаний. Опыт, говорит он, показывает их пользу. Те графства, в которых более всего изгородей, отличаются наибольшим благосостоянием. Предосудительно не самое огораживание, а захват общинной земли собственником, самовольно возводящим изгородь. Если бы каждый общинник получал при огораживании свою долю, ничего иного нельзя было бы ждать от огораживаний, кроме пользы.
Туссер и автор „Commonweal“ называют нам те графства, в которых вслед за огораживаниями установился новый порядок плодопеременного хозяйства. Это Сеффольк и Эссекс, Кент и Норсгэмптон. Наоборот, старинное общинное хозяйство с характеризующей его трехпольной системой продолжает держаться в Лейчестере, Норфольке и Кембридже. Если бы не чресполосица, думает автор „Commonweal“, все села по собственному почину перешли бы к огораживанию своих земель. Чресполосица, таким образом, является главным препятствием к сельскохозяйственному перевороту, польза которого, по замечанию Гаррисона, видна уже из того, что один акр огороженного поля дает более чем полтора акра неогороженного (Harrison, т. I, стр. 179).
Не следует думать, однако, чтобы переворот, о котором идет речь, охватил собою к концу столетия уже большую часть страны. „Discourse of the Commonweal“ предостерегает нас от слишком поспешных обобщений. По меньшей мере в половине Англии, говорит автор диалога, ренты на землю остаются прежние, очевидно, потому, что земля сдана на началах долгосрочной или вечно-наследственной аренды. С этим показанием нельзя не сопоставить свидетельства Елизаветинского судьи Кока, говорящего, что в его время копигольд занимал еще треть всей страны. Копигольд, т. е. крестьянская надельная земля, рассеянная полосами по трем полям, очевидно, предполагает отсутствие изгородей, а вместе с тем и многопольной системы хозяйства. Мы не ошибемся поэтому, сказав, что переворот, о котором идет речь, захватил собою менее двух третей всей возделываемой площади; это объясняет нам причину, по которой, и при усовершенствованных приемах хозяйничанья, все же чувствовалась еще потребность в расширении засеваемой хлебом площади. Этой потребности удовлетворяло не обращение пастбищ обратно в пахоть, a осушение болот и вообще утилизация признанной дотоле неудобной земли, особенно в графствах Кембридж, Линкольн и Норфольк, а также корчевание лесов и обращение многих недавно возникших парков снова в пахоть. О том и о другом одинаково говорит Гаррисон, указывающий в частности на Сэссекс и Серре, как на те графства, в которых лесоистребление, благодаря устройству железоделательных заводов и истреблению ими большого количества топлива, происходит особенно быстро.
В связи с аграрным переворотом и переходом в казну и частные руки имуществ монастырей стоит развитие нищенства и бродяжничества. В число пауперов попадают и выселяющиеся из поместий крестьяне, раз они не находят работы в торговых и промышленных предприятиях, и распущенные сеньерами участники феодальных свит, и вернувшиеся из походов и получившие отставку солдаты и матросы, и оставшиеся без заработка, благодаря временным кризисам, ремесленники и рабочие. Что таков был личный состав нищенствующей братии в Англии, на это указывает в одно слово ряд современных памфлетов, как, наприм., „Предостережение против бродяг“, „Мольба за нищих“ и т. п. В этих памфлетах мнимые инвалиды упоминаются на ряду с так называемыми бродячими певцами, подобием тех „божевых людей“, которые доселе еще переходят, напр., у нас в Малороссии из селения в селение, распевая по дороге церковные гимны и тем снискивая себе пропитание. Так называемые pedlers, tinkers и fiddlers — различные названия одного и того же класса, известного у нас под прозвищем „бандуристов“, — не устраняют существования бок-о-бок с ними на больших дорогах бродяг, именующих себя „пахарями“, labourers, другими словами — тех оставшихся без земли копигольдеров, которых, начиная со второй половины XV в., стала создавать система огораживания общинных полей и расширения пастбищ. Общая характеристика всех этих людей — знакомство с условиями сельского хозяйства. Высшую категорию бродячего люда составляют так называемые rufflers, в большинстве случаев, члены упраздненных дворянских свит, редко когда — распущенные по домам солдаты.
О размерах, какие приняло бродяжничество при Тюдорах, можно судить, разумеется приблизительно, по некоторым частным данным. Число казненных за воровство и грабеж в правление Генриха VIII простирается до 72 тысяч, что̀ дает средним числом 2 тысячи человек в год. Число бродяг одного Лондона в правление Елизаветы определяется в 50 тысяч человек, а это — в виду всего числа его жителей — 130—140 тыс. в первую половину столетия и менее 200 тыс. во вторую — составляет более одной четвертой всего населения.
Спрашивается теперь, в какое отношение стало правительство к новому для него вопросу о мерах борьбы с развивающимся нищенством; что сделало оно если не для искоренения, то по крайней мере для сокращения размеров зла? В истории законодательства о бедных в правление Тюдоров можно отметить несколько последовательных стадий. Знакомство со статутами и административными распоряжениями дает возможность присутствовать при самом зарождении идеи общественного призрения неимущих и раскрывает пред нами те внутренние мотивы, которые заставили правительство перейти постепенно от чисто карательных мер сперва — к частной и добровольной, а затем — к общественной и принудительной помощи.
В правление Генриха VII, как и в первые годы, следовавшие за воцарением его сына и преемника, бродяжничество не принимает еще настолько широких размеров, чтобы борьба с ним требовала обращения к новым, не испытанным приемам. Законодательство Генриха VII о нищих и бездомных является поэтому только дальнейшим развитием тех мер, какие приняты были еще Ричардом II. В течение всего начального периода в законодательстве о бедных правительство смотрит на нищенство, как на особый вид преступления. Но уже в это время возлагается если не на приходы, то на сотенные округа (hundreds) обязанность давать пропитание лицам, неспособным снискать его собственным трудом по причине болезни и старости. Всем таким инвалидам дозволяется получать милостыню в пределах сотни, и наказание постигает их только в случае оставления ими этих пределов. Никаких мер к организации помощи неимущим законодатель не принимает, оставляя в этом отношении полный простор частной инициативе.
Не ранее 27 года правления Генриха VIII встречаемся мы с попытками задержать бродяжничество и нищенство путем доставления заработка всем способным к работе бедным. Двадцать пятая глава изданного в этом году статута возлагает обязанность приискания занятий на мэров, бальифов, констэблей и других городских и приходских властей. Имеющиеся в нашем распоряжении данные дают повод думать, что означенные органы поспешили исполнить возложенные на них правительством поручения и приняли деятельное участие в доставлении заработка неимущим. В протоколах Лейчестера я нахожу постановление времен Эдуарда VI, гласящее, что городские нотабли обязаны доставлять работу способным к ней бедным. Ежегодно, значится в них, каждый из членов Малого совета 24-х должен сделать таким бедным заказ на две штуки сермяжного сукна (kersey), а каждой из членов Совета 48-ми — на одну штуку. Длина каждой — 18 ярдов.
Только что упомянутый статут вводит еще то существенное изменение в прежнюю систему отношений правительства к нищим, что впервые узаконяет начало общественной помощи неспособным к работе. Эта помощь не носит пока обязательного характера; законодатель довольствуется указанием путей, какими она может быть оказана; с этою целью он рекомендует производство в воскресные и праздничные дни денежного сбора в церквах.
Особую его заботливость вызывают просящие подаяния дети. Городские и приходские власти, а также констэбли и мировые судьи призваны забирать всех таких нищенок, возрастом от пяти до тринадцати лет, и отдавать их в обучение земледелию или ремеслам, чтобы сделать возможным поступление их в услужение; рекомендуется при этом снабжать их необходимою одеждой на средства, доставляемые производимым в церквах сбором.
Ближайшее царствование не вносит существенных перемен в систему общественного призрения. Правда, желая устранить возможность повторения таких народных восстаний, каким было, напр., только-что подавленное движение Кета в Норфольке, и видя в бродягах всегда готовый контингент для образования полчищ мятежников, законодатель решается направить против них новую угрозу — отдачу каждого годного к работе ленивца (lottering man) в двухгодичное рабство; но самая суровость кары, по признанию законодателя, причина тому, что его мероприятия не находят себе применения на практике.
С другой стороны, в системе общественной помощи неспособным к работе нищим мы можем отметить лишь тот шаг вперед, что, оставаясь добровольною, она тем не менее получает уже определенную организацию в лице выбираемых прихожанами сборщиков, которые по окончании воскресного богослужения обходят молящихся с кружкой и получают от них еженедельный взнос, предназначаемый для целей благотворительности. Выбираемые на год, сборщики не вправе ни отказаться от должности, ни сложить с себя полномочий ранее положенного срока. Результаты сбора они распределяют, по своему усмотрению, между наличными в приходе нищими, которым для этой цели ведется особый список. Пособие дается только неспособным к работе. Четыре раза в год сборщики представляют отчет в расходовании поступивших к ним сумм городским властям и приходским собраниям.
В правление Марии заметна уже попытка перейти от системы добровольной и случайной помощи к такой, которая взыскивалась бы с каждого в определенном размере. Способом к тому является на первых порах пастырское назидание.
Не ранее пятого года правления Елизаветы (1562—63 г.) следует более точное определение тех прав, какие епископ имеет по отношению к лицу, уклоняющемуся от участия в общественной благотворительности: не платящего епископ, под страхом денежной ответственности в 10 фунтов, обязывает явиться на ближайшую сессию мировых судей. Последние пускают в ход сперва убеждение, при дальнейшем же упорстве облагают отказавшегося, по своему усмотрению, тем или друг. платежом, под страхом заключения его в противном случае в тюрьму.
С 1562—63 г., когда был издан только что приведенный статут, можно вести историю обязательного призрения бедных в Англии. Законодатель XVI века не являлся новатором; он продолжал только дело, начало которому положено было его предшественниками целых два века ранее — в середине XIV столетия, когда, по инициативе земельных собственников и предпринимателей, Эдуард III взял на себя регулирование путем статута высоты заработной платы. Только на этот раз вмешательство государства последовало не в тех интересах, что прежде. Запрещая рабочим получать, а предпринимателям платить более того, что полагалось за труд до моровой язвы 1348 г. и гибели значительной части населения, Эдуард III, очевидно, имел в виду поддержать интересы помещиков и предпринимателей. Того же нельзя сказать о Елизавете; ее закон вызван желанием исправить ошибку, допущенную в распоряжении монастырскою собственностью ее отцом. Не имея возможности взять обратно прежних пожалований и отчуждений, она считает себя призванною оживить тот источник, из которого аббатства и приораты получали средства для своей благотворительности. Источником этим, как известно, являлись частные пожалования. Необходимо было сделать их обязательными, так как без этого невозможно было создание постоянного фонда, и общественная благотворительность оказалась бы эфемерной. Закон ввел, поэтому, обязательность; он придал санкцию своим на первых порах факультативным мероприятиям и тем самым вторгся в сферу распределения богатств. Часть ренты и процента была отчислена в пользу неимущих, и сделан первый шаг к осуществлению на деле начал государственного социализма. Никакая самая радикальная аграрная реформа, никакой пероворот в сфере налогового обложения, ни национализация земли, ни конфискация ренты в форме единой земельной подати не потребовали бы ничего иного, как дальнейшего применения принципов, на которых опирается Елизаветинское законодательство о бедных. Вот почему экономисты и ведут историю государственного вмешательства с момента установления в Англии начала обязательной общественной помощи. Но, поступая таким образом, они упускают из виду, что это законодательство — не более, как применение к новому выдвинутому жизнью вопросу того самого начала вмешательства, которым проникнута вся система отношений средневекового государства к сословиям и классам. Если задаться вопросом о том, где лежит источник такого вмешательства, то на него нельзя ответить иначе, как указанием на частно-правовой характер породившей средневековые государства феодальной системы. Одновременно и государь, и патрон, и собственник, средневековый феодал и сменивший его в осуществлении государственных функций монарх-самодержец правят подданными, как отец семьею и землевладелец вотчиной. Их вмешательство не знает границ, как не знает их отцовская опека. Стремясь к поддержанию раз навсегда установившихся отношений между подчиненными их власти общественными группами, они видят свой долг в борьбе с теми многоразличными причинами, которые мало-помалу подкапываются под основы этого строя. Такса на труд и на предметы первой необходимости, запрещение вывоза и ввоза тех или других продуктов, законы против роскоши и процентов — все это не более, как частные проявления той отеческой заботливости, которая заставляет их видеть свою миссию в поддержании распределительной справедливости в обществе. Кто читал средневековые трактаты о политике, кто заглядывал в сочинения первых схоластиков или в апокрифические „Аристотелевы Врата“ в их разнообразнейшей обработке почти на всех языках Запада, тот согласится, что эта распределительная справедливость, это поддержание за каждою признаваемою законом группой не одних ее исторических прав, но и имущественных выгод составляет тот высший идеал, в достижении которого средневековая мысль видит неизменную задачу мудрого и доброго правителя. Стремление к разрешению этой задачи развязывает ему руки, дает ему возможность ежечасного вмешательства во всевозможные стороны народной жизни, обращает его в раннего представителя того „государственного социализма“, который так часто признается то пугалом, то идеалом нашего времени. Только потому, что английское государство XVI века оставалось верным своему средневековому характеру, оно могло принять на себя решение вопроса о борьбе с пролетаризацией народных масс. Только имея своим предшественником Эдуарда III с его тарифом на труд, могла Елизавета приступить к упрочению системы обязательной благотворительности.
Дальнейшее законодательство ее по этому вопросу — не более, как вывод из тех начал, основа которым положена была в 1562 г. На расстоянии десяти лет со времени издания только что упомянутого статута появляется новый, которым не только подтверждаются и усиливаются прежние суровые меры против способных к труду бродяг, в особенности же рецидивистов, но и регулируются частности общественного призрения. Оно принимает двоякую форму: доставления жилища и содержания неимущим старцам и инвалидам и снабжения работой всех способных трудиться нищих; для этой последней цели мировые судьи уполномочены затрачивать часть сбора, поступающего в пользу бедных, на покупку земли и постройку рабочих домов. Призреваемые в них, под страхом телесного наказания, обязаны исполнять ежедневно положенные им работы. Последующими мероприятиями от 1575—1576 г. рекомендуется заготовление мировыми судьями в городах и ярмарочных местечках необходимого материала, как-то: шерсти, пеньки, льна, железа и т. п. Все это распределяется между неимущими особыми „смотрителями и сборщиками“, избираемыми в каждом городе и получающими на хранение все закупленные для бедных запасы. В каждом графстве мировым судьям, в их четвертных сессиях, повелено принимать меры к открытию одного, двух или трех рабочих домов, которые, на языке статута, носят вполне отвечающее им название „исправительных“. Дома снабжаются всем необходимым для работы. В них находят приют не только способные к труду нищие, но и отбывшие уже наказание бродяги. Средства на обзаведение и содержание рабочих домов должен доставить особый налог для бедных. Взимание его поручается назначаемым мировыми съездами сборщикам, администрация же самих приютов вверяется смотрителям, по выбору мировых съездов.
В 39 год правления Елизаветы (1597—8 г.) законодательство о бедных восполняется весьма важным мероприятием: создается в приходах должность надзирателей за бедными, так наз. „overseers of the poor“. Ими, в силу их звания, признаются церковные старосты, в том числе — местный священник. Сверх того, четыре лица из числа зажиточных домохозяев должны быть избираемы ежегодно на эту должность мировыми судьями в пасхальную неделю. Обязанности надзирателей перечислены в главе 3-й статута в следующих словах: они должны приискивать работу для детей, родители которых не в состоянии содержать их, а также для всех взрослых, женатых и холостых, которые не имеют постоянных занятий, доставляющих им пропитание. Еженедельно они собирают со всех домохозяев и земельных владельцев прихода большую или меньшую сумму денег, по собственному усмотрению, а также нужное количество льна, пеньки, шерсти, железа и других предметов, служащих материалом для работы. Они приискивают также средства, необходимые для призрения хромых, слепых, стариков и всякого рода нищих, неспособных к труду, равно и те, какие нужны для покрытия издержек, связанных с отдачею в ученичество взятых ими у родителей детей. С уклоняющихся от платежа денег или доставления сырого материала надзиратели, запасшись предварительно специальным приказом, исходящим от мировых судей, могут произвести насильственное взыскание. От них зависит заключение неисправных плательщиков в тюрьму. Обжалование всех действий надзирателей по сбору налога в пользу нищих производится на четвертных сессиях мировых судей. С согласия двух мировых судей, церковный староста и надзиратели за бедными вправе отдавать в ученичество детей неимущих родителей до достижения 24-летнего возраста мальчиками и 21-летнего девочками.
Полного завершения процесс развития законодательства о бедных достигает в 43 год правления Елизаветы, с изданием нового статута, который доселе составляет основу английского законодательства об общественном призрении. Этот статут не вводит, впрочем, много изменений, а скорее является кодификацией всех предшествующих мероприятий. Характерную черту его составляет обязательность, какую приобретает платеж налога на нищих. Мировым судьям предоставляется издавать личные приказы об аресте имущества неисправного плательщика или личном задержании его самого до уплаты требуемой с него суммы. Цель налога определяется следующим образом: доставление занятий детям неимущих родителей, а также всем неспособным найти занятие, закупка материала, необходимого для работы, денежная помощь увечным, слепым, старикам, вообще не могущим трудиться нищим. Производство самого сбора, как и заведывание рабочими домами, поручается назначаемым мировыми судьями из числа достаточных домохозяев 2—4 надзирателям за бедными, обязанности которых разделяют церковные старосты. Раз в месяц следуют собрания надзирателей и старост, на которых принимаются всякого рода меры для исполнения закона. Действия надзирателей могут быть обжалованы заинтересованными лицами, в том числе обложенными сверх меры плательщиками, в четвертных сессиях мировых судей. В административном порядке надзиратели ответственны перед малою сессией мировых судей и, в течение четырех дней со времени окончания срока службы, обязаны представить полный отчет в израсходованных ими суммах. Статут удерживает постановления прежних законов о понуждении к работе в стенах исправительного дома всех способных к ней нищих, об обязанности родителей содержать детей, а детей — родителей, при чем под детьми разумеются не только сыновья и дочери, но и внуки и внучки, а под родителями — отцы и матери, деды и бабки. Предвидя тот случай, когда у прихода не окажется средств для покрытия всех издержек по общественному призрению, статут вводит систему добавочного обложения соседних приходов одной с ним сотни, а в случае необходимости — и всех приходов одного и того же графства. На практике, впрочем, как замечает Никольс, такой добавочный сбор редко когда был взимаем. Предметом обложения для простого и добавочного налога одинаково признаются земли, усадьбы, церковные десятины, угольные копи и подлежащий продаже дровяной лес. Никаких податных изъятий при взимании налога на бедных не допускается.
Можно было думать, что принятые меры, в виду их энергичности, достигнут желаемого результата и на долгое время задержат развитие того бродяжничества, которое, являясь постоянною угрозой для внутреннего мира, впервые поставило государство лицом к лицу с вопросом о пролетариате. Некоторые обстоятельства позволяли ожидать такого исхода. В переписке известного городского судьи (recorder) и юриста Вильяма Флитвуда с лордом Берлэ часто встречается указание на то, что число задержанных в Лондоне нищих и бродяг весьма незначительно. В 1585 году всех задержанных Флитвудом было не более 100 человек. Обычным местом укрывательства их Флитвуд признает окрестности дворцов Савойи и Ислингтона. Большинство бродяг — выходцы из Уэльса или внутренних и приморских графств: Шропшира, Честера, Сомерсета, Бекингема, Оксфорда и Эссекса. Весьма немногие — уроженцы самого Лондона и прилегающих к нему графств Миддльсекса и Серре, в частности — местечек Вестминстера и Саусуорка. Одним из средств борьбы против бродяжничества и нищенства, как видно из той же переписки, является преследование пристанодержательства и закрытие питейных домов, как обычных притонов для праздношатающихся. В 1585 г. в Лондоне обнаружено более 45 жилищ, служивших ночлежными приютами для неимеющих занятия рабочих. Причина, по которой Лондон с 80-х годов XVI столетия далеко не изобилует нищими и бродягами, находит себе объяснение частью в факте посещения его моровою язвой, заставившей двор и дворянство выселиться из города, что, разумеется, повело к перекочевке и нищенствующей братии; главным же образом — в том, что нигде, как в Лондоне, не было так легко найти заработок, в виду его быстро возраставшей торговли и промышленности.
Иначе обстояло в других местностях королевства. В Уэльском графстве, благодаря, как думает один из корреспондентов лорда Берлэ (Давид Пауль), неисполнительности мировых судей, бродяжничество приняло в 90-х годах XVI в. ужасающие размеры. На острове же Энглези, к концу того же периода, число бедных, по показанию одного современника, составляло треть всего населения. Летописец Стау, в свою очередь, рассказывает о том, как в 1580 г. в Ислингтоне во время прогулки верхом по окрестностям города, королева осаждена была целою толпою бродяг. Королевский указ от 17 апреля 1593 года полон жалоб на развитие нищенства в окружающих Лондон селах. Он предписывает местным властям принять меры к удалению лиц, просящих подаяния, на три мили от города. Не проходит, однако, и пяти лет, как в новом указе от 9 сентября 1598 года мы опять встречаем упоминание о толпе бродяг, осаждающих королевский дворец. На расстоянии новых двух лет правительство уже начинает смотреть на нищих, как на постоянную угрозу общественному спокойствию. „Мы извещены — пишет Елизавета, — что большое число низких и разнузданных людей, не имеющих ни постоянного местожительства, ни постоянных занятий и проводящих ночи в дурных местах, наполняют наш город Лондон. Они то и дело распространяют лживые известия, выжидая событий и возможных столкновений, готовые воспользоваться всяким представляющимся случаем, чтобы вызвать мятеж и воспользоваться им для воровства и грабительства“.
Очевидно, что причины, вызывавшие развитие нищенства, действовали более энергично, нежели законодательные меры, принимаемые к его подавлению. Огораживание общинных пастбищ, не встречавшее более никаких законодательных стеснений, и связанное с ним снесение крестьянских усадьб, не только не преследуемое, но даже поощряемое законом, воспрещавшим сооружение новых коттэджей, должны были действовать в направлении, благоприятном развитию пролетариата и скоплению неимущих в больших торговых и промышленных центрах. Об этом можно судить по часто упоминаемым в законодательстве фактам быстрого возрастания числа квартирантов, или так называемых „inmates“. Эти „жильцы“ изображаются в королевских прокламациях людьми неимущими и с трудом находящими себе заработок. Опасение за дальнейшее сохранение общественного спокойствия побудило Елизавету запретить домохозяевам принимать к себе постоятельцев. Последствием было увеличение числа бездомных, т. е. бродяг.
Размеры, принятые нищенством к концу царствования Елизаветы, были столь значительны, что современники, точно предупреждая те мероприятия, которые были придуманы Мальтусом, стали настаивать на необходимости запретить несовершеннолетним заключение браков и преследовать уголовными карами незаконное сожительство. Корреспондент лорда Берлэ Сарольд „принимает на себя смелость“ указать ему на действительный источник быстрого возрастания нищенства, который кроется, по его мнению, в раннем супружестве крестьян и вообще бедного люда, лишенного жилищ, земель и какого-либо имущества. „Сколько я могу припомнить, — говорит он, — в прежние годы вступали в брак не ранее 30-летнего возраста, и то лишь сделавшись предварительно собственником дома для житья. В настоящее время нередки браки лиц моложе 20 лет, не знающих, где и чем жить“. На примере Англии XVI века мы в состоянии, таким образом, проверить справедливость того утверждения, какое делают экономисты, объясняя причину слабой производительности браков в среде крестьянских семей современной Франции. Как земельные собственники, французские крестьяне озабочены прежде всего передачею в целости накопленного ими имущества и потому довольствуются обыкновенно одним наследником. Подобным же образом пока английские крестьяне оставались если не собственниками, то наследственными арендаторами, браки в их среде заключались поздно. Обстоятельства изменились с того момента, когда место обеспеченности заняла нужда и совершенно оставлена была мысль о возможности устроить судьбу детей. Неспособность к самообузданию, на которую негодует Антони Сарольд, выражается не в одном лишь заключении ранних браков, но и в частых случаях вступления в незаконные связи. Автор письма жалуется на то, что любовники обыкновенно покидают соблазненных ими девушек вслед за рождением ребенка, и настоятельно требует законодательного вмешательства в интересах незаконнорожденных и их родильниц.
Подводя итог всему сказанному, мы вправе утверждать, что легализированный захват дворянством и джентри земель, некогда принадлежавших монастырским обителям, в связи с целым рядом других причин, о характере которых мы высказались выше, повел в середине XVI века к искусственному возрастанию пролетариата, настолько быстрому, что ни тяжкие уголовные наказания, ни окончательно упрочившаяся к концу столетия система общественной помощи не в состоянии были положить ему предела. В начале следующего столетия бездомный люд представляет уже импозантную по своей численности массу, в которой обе враждующие партии, и приверженцы короля, и приверженцы парламента, легко найдут нужную им поддержку. Если бы не необходимость колонизировать недавно завоеванные английским оружием заморские области, если бы не возможность уступить им избыток своего населения и обратить его в мирных плантаторов и преуспевающих промышленников и торговцев, социальный вопрос, волнующий современную Англию, открылся бы в ней, по всей вероятности, двумя веками ранее.