Устало тащился Томъ и его товарищи вслѣдъ за тяжелой повозкой, но тяжелой дорогѣ.
Въ повозкѣ сидѣлъ Симонъ Легри и обѣ женщины, все еще скованныя вмѣстѣ, сзади были навалены разныя вещи.
Всѣ они отправлялись на плантацію Легри, находившуюся довольно далеко отъ пристани
Дорога была глухая, заброшенная; она то вилась по пустырямъ покрытымъ ельникомъ, въ которомъ уныло гудѣлъ вѣтеръ, то шла по длиннымъ бревенчатымъ частямъ черезъ поросшія кипарисомъ болота; надъ сырой ноздреватой почвой высились мрачныя деревья, увѣшанныя гирляндами чернаго моха, словно могильными вѣнками; тамъ и сямъ между старыми пнями и сломанными сучьями, гнившими въ водѣ, скользила отвратительная змѣя, мокасинъ.
По этой дорогѣ тоскливо ѣхать даже путнику на хорошей лошади и съ туго набитымъ кошелькомъ, но еще болѣе тяжелой, безотрадной должна была она казаться невольнику, который съ каждымъ шагомъ удалялся отъ всего, что онъ любилъ, о чемъ молился.
Такъ подумалъ бы всякій при видѣ унылаго, выраженія этихъ черныхъ лицъ, переводившихъ покорные, усталые взгляды съ одного предмета на другой. Симонъ, напротивъ, казался очень веселымъ и по временамъ прикладывался къ фляжкѣ со спиртомъ, лежавшей въ его карманѣ.
— Слушайте! эй вы! — крикнулъ онъ оборачиваясь и замѣтивъ печальныя лица негровъ; — затяните-ка пѣсню, ребята, живо.
Негры переглянулись; „ну, живѣй! — повторилъ хозяинъ, и бичъ свистнулъ въ его рукѣ. Томъ запѣлъ методистскій гимнъ:
Іерусалимъ, блаженная родина,
Имя мнѣ вѣчно дорогое!
Когда придетъ конецъ моимъ скорбямъ?
Когда я радости твои…
— Молчи, черный болванъ! — закричалъ Легри, — очень мнѣ нуженъ твой проклятый методизмъ! Я говорю, ребята, затяните порядочную пѣсню, веселую, живѣй!
Одинъ изъ негровъ запѣлъ безсмысленную пѣсню, распространенную среди невольниковъ:
Масса видѣлъ, какъ звѣря я поймалъ,
Гей, ребята, гей!
Онъ хохоталъ до упаду, а мѣсяцъ выплывалъ.
Го, го, ребята, гей,
Го! гой! Ги, ге, го!
Пѣвецъ повидимому самъ сочинялъ слова обращая вниманіе исключительно на риѳму и не заботясь о смыслѣ: всѣ остальные подхватывали хоромъ припѣвъ:
Го! го! ребята, гей!
Го! гой! Ги, ге, го!
Они пѣли громко, заставляя себя казаться веселыми; но никакой вопль отчаянія, никакія слова страстной мольбы не могли бы выразить такого глубокаго горя, какое слышалось въ этомъ дикомъ припѣвѣ. Казалось, бѣдное, нѣмое сердце запуганнаго, закованнаго въ цѣпи невольника нашло пріютъ въ святилищѣ музыки, нашло въ этихъ нечленораздѣльныхъ звукахъ языкъ для молитвы Богу. Да, въ этихъ звукахъ была молитва, но Симонъ не слышалъ. Онъ слышалъ только, что ребята поютъ громко, и былъ доволенъ, что сумѣлъ подбодрить ихъ.
— Ну, милашка, — сказалъ онъ, обращаясь къ Эммелинѣ и положивъ руку ей на плечо, — вотъ мы сейчасъ и дома!
Когда Легри сердился и бранился Эммелина замирала отъ страха; но когда онъ дотрагивался до нея, когда онъ говорилъ съ ней, какъ въ эту минуту, ей хотѣлось, чтобы онъ лучше прибилъ ее. Онъ смотрѣлъ на нее съ такимъ выраженіемъ, что вся душа ея переворачивалась, а по тѣлу пробѣгала дрожь. Она инстинктивно прижималась къ мулаткѣ, сидѣвшей рядомъ съ ней, какъ будто это была ея мать.
— Ты никогда не носила сережекъ? — спросилъ онъ, взявъ ее за ушко своими грубыми пальцами.
— Нѣтъ, масса! — отвѣчала Эммелина, дрожа и опуская голову.
— Ну, я тебѣ подарю пару сережекъ, когда мы пріѣдемъ домой, только будь умницей. Не бойся меня, я не буду заставлять тебя много работать. Тебѣ у меня хорошо будетъ, ты будешь жить барыней, только будь умница!
Легри напился до того, что сталъ очень милостивымъ. Какъ разъ въ это время показались заборы, окружавшіе плантацію. Имѣніе это принадлежало раньше человѣку богатому и со вкусомъ, который не жалѣлъ денегъ на украшеніе усадьбы. Она умеръ несостоятельнымъ должникомъ, а имѣніе съ торговъ досталось Легри, который пользовался имъ, какъ и всѣмъ остальнымъ исключительно для наживанья денегъ. Усадьба имѣла жалкій, нищенскій видъ, какъ всегда бываетъ, когда все сдѣланное прежнимъ владѣльцемъ приходитъ въ упадокъ.
Нѣкогда гладкая, бархатистая лужайка передъ домомъ, съ разбросанными по ней цвѣтущими кустами, заросла высокой, спутанной травой; тамъ и сямъ были вбиты колья для привязыванья лошадей; около нихъ земля была вытоптана, валялись сломанныя ведра, пучки колосьевъ и разный мусоръ. Мѣстами чахлый жасминъ или жимолость свѣшивались съ изящной колонки, которая теперь покривилась, такъ какъ и она служила для привязыванья лошадей. Большой садъ весь заросъ сорными травами, надъ которыми кое-гдѣ возвышалось какое нибудь заброшенное тропическое растеніе. Въ оранжереѣ не было оконныхъ рамъ, на заплеснѣвшихъ полкахъ стояло нѣсколько цвѣточныхъ горшковъ, съ твердой какъ камень землей, изъ которой торчали палочки съ засохшими листьями, показывавшими, что это были когда-то растенія.
Повозка катилась по заросшему травой шоссе, обсаженному съ обѣихъ сторонъ изящными китайскими деревцами съ вѣчно зеленой листвой. Повидимому, ихъ однихъ не испортила и не измѣнила небрежность окружающихъ: такъ въ благородной душѣ добродѣтель коренится до того глубоко, что она лишь крѣпнетъ и развивается среди общаго упадка и разрушенія.
Домъ былъ въ свое время большой и красивый, построенный, какъ обыкновенно строются дома на югѣ: широкая двухэтажная веранда окружала его со всѣхъ сторонъ и двери всѣхъ комнатъ выходили на нее. Снизу ее поддерживали каменные столбы.
Но и домъ имѣлъ унылый, неуютный видъ. Часть оконъ была заколочена досками, въ другихъ были выбиты стекла, ставни висѣли на одной петлѣ, — все говорило о грубой небрежности и запущенности.
На землѣ повсюду валялись обрѣзки досокъ, солома, старые, сломанные боченки и ящики. Три или четыре свирѣпыя собаки, разбуженныя стукомъ колесъ повозки, выскочили откуда-то и набросились, было, на Тома и его товарищей. Выбѣжавшіе вслѣдъ за ними слуги съ трудомъ могли удержать ихъ.
— Видите, что вамъ будетъ! — сказалъ Легри, лаская собакъ съ злобнымъ самодовольствомъ и обращаясь къ Тому и его товарищамъ, — видите, что вамъ будетъ, если вы вздумаете бѣжать. Эти собаки пріучены у меня выслѣживать негровъ. Они нисколько не задумавшись, загрызутъ любого изъ васъ. Смотрите, помните это!
— Ну что, Самбо, какъ дѣла? — обратился онъ къ оборванному негру въ шляпѣ безъ признака полей, — который все время старался прислужиться ему.
— Дѣла первый сортъ, масса.
— Квимбо, — спросилъ Легри у другого негра, все время старавшагося обратить на себя его вниманіе, — ты не забылъ, что я тебѣ приказывалъ?
— Какъ можно забыть? Извѣстно, все такъ и сдѣлалъ!
Эти два негра были главными работниками на плантаціи.
Легри развивалъ въ нихъ свирѣпость и жестокость такъ же систематично, какъ въ своихъ бульдогахъ; и вслѣдствіе частыхъ упражненій они въ этихъ свойствахъ нисколько не уступали собакамъ. Вообще замѣчено — и многіе ставятъ это въ упрекъ цѣлой расѣ — что надсмотрщики-негры бываютъ обыкновенно болѣе взыскательны и жестоки, чѣмъ бѣлые. Это просто показываетъ, что негры болѣе принижены и угнетены, чѣмъ бѣлые. То же явленіе повторяется у всѣхъ угнетенныхъ расъ на всемъ свѣтѣ. Рабъ всегда превращается въ тирана, какъ только представится возможность.
Легри, подобно многимъ деспотамъ, о которыхъ мы читаемъ въ исторіи, управлялъ своей плантаціей путемъ раздѣленія силъ. Самбо и Квимбо отъ души ненавидѣли другъ друга; рабочіе всѣ безъ исключенія отъ души ненавидѣли ихъ, и, возстановляя однихъ противъ другихъ, онъ былъ увѣренъ, что отъ одной изъ борющихся сторонъ непремѣнно узнаетъ, что дѣлается на плантаціи.
Человѣкъ не можетъ жить совершенно безъ общества; и Легри допускалъ своихъ двухъ приближенныхъ до нѣкотораго грубаго панибратства съ собой, при чемъ, однако, это панибратство могло каждую минуту прекратиться весьма печальнымъ для нихъ образомъ; при малѣйшемъ поводѣ каждый изъ нихъ всегда готовъ былъ по первому знаку господина броситься на другого и отомстить ему за все.
Когда они стояли такимъ образомъ передъ Легри, ихъ можно было принять за отличный примѣръ той истины, что загрубѣлый человѣкъ ниже животнаго. Ихъ грубыя, темныя, лица; большіе глаза, которыми они завистливо глядѣли другъ на друга; непріятный гортанный, полуживотный звукъ ихъ голосовъ; ихъ рваныя одежды, развѣвавшіяся по вѣтру — все это удивительно соотвѣтствовало общему отталкивающему и убогому виду усадьбы.
— Эй, Самбо! — сказалъ Легри, — сведи этихъ молодцовъ въ поселокъ, а вотъ эту бабу я привезъ для тебя, я вѣдь тебѣ обѣщалъ! — онъ отцѣпилъ мулатку, скованную съ Эммелиной, и толкнулъ ее къ Самбо.
Женщина отшатнулась и, отступая назадъ, проговорила:
— О, масса! у меня остался мужъ въ Новомъ Орлеанѣ.
— Ну такъ что-жъ? а здѣсь развѣ тебѣ не нужно мужа? Не толкуй пустяковъ — иди, куда велятъ! — Легри замахнулся бичемъ.
— А ты, сударыня, — обратился онъ къ Эммелинѣ, — пойдемъ-ка со мной.
Въ окнѣ дома мелькнуло чье-то темное, сердитое лицо. Когда Легри отворилъ дверь, женскій голосъ проговорилъ что-то рѣзкимъ, повелительнымъ тономъ. Томъ, съ тревожнымъ участіемъ слѣдившій за Эммелиной, замѣтилъ это и услышалъ, какъ Легри сердито отвѣтилъ: — Держи языкъ за зубами! Я что хочу, то и дѣлаю, мнѣ наплевать на тебя!
Томъ не слыхалъ ничего больше, такъ какъ долженъ былъ идти съ Самбо въ поселокъ. Поселокъ состоялъ изъ жалкихъ лачугъ, расположенныхъ рядами вдали отъ усадьбы. Онѣ имѣли грязный, унылый, нищенскій видъ. Сердце Тома сжалось. Онъ утѣшалъ себя мыслью, что будетъ жить въ хижинѣ, хотя самой простой, но которую ему можно будетъ держать въ порядкѣ и чистотѣ, гдѣ у него будетъ полочка для его Библіи, и гдѣ онъ будетъ проводить въ уединеніи часы, свободные отъ работы. Онъ заглянулъ въ одну, другую лачугу. Это были какія-то конуры безъ всякой мебели, за исключеніемъ кучи грязной соломы, брошенной на полъ, т. е. просто на голую землю, утрамбованную ногами негровъ.
— Которая же будетъ моя? — покорно спросилъ Томъ.
— Не знаю. Иди хоть вотъ въ эту; тутъ, кажись, еще будетъ мѣсто для одного; у насъ во всѣхъ биткомъ набито негровъ, просто не знаю, куда дѣвать новыхъ.
Былъ уже поздній вечеръ, когда усталые обитатели хижинъ вернулись домой съ работы, — ихъ пригнали точно стадо, мужчинъ и женщинъ вмѣстѣ. Едва прикрытые грязною изодранной одеждой, угрюмые, недовольные, они вовсе не были расположены привѣтливо отнестись къ вновь прибывшимъ. Въ маленькой деревушкѣ не слышно было веселыхъ звуковъ; только хриплые, гортанные голоса спорили изъ-за ручныхъ мельницъ, гдѣ каждый долженъ былъ смолоть свою порцію маиса на лепешку, составлявшую весь ужинъ невольниковъ. Они цѣлый день съ разсвѣта провели въ полѣ за работой, подгоняемые бичами надсмотрщиковъ; стояла самая спѣшная, горячая пора, и хозяева всѣми силами старались заставить каждаго работать, какъ можно больше. — По правдѣ сказать, собирать хлопокъ вовсе не трудная работа! — замѣтитъ какой нибудь поверхностный наблюдатель. Да, конечно, и когда капля воды упадетъ вамъ на голову, это небольшая непріятность, а между тѣмъ инквизиція не могла придумать худшей пытки, какъ безостановочно лить воду капля за каплей на одно и то же мѣсто головы. Работа сама по себѣ можетъ быть не тяжела, но она становится тяжелой, когда продолжается часъ за часомъ съ неизмѣннымъ утомительнымъ однообразіемъ, и человѣкъ не имѣетъ даже утѣшенія въ сознаніи, что исполняетъ ее по доброй волѣ. Томъ напрасно искалъ въ толпѣ, проходившей мимо него, симпатичнаго лица. Онъ видѣлъ угрюмыхъ, мрачныхъ, ожесточенныхъ мужчинъ и женщинъ, слабыхъ, заморенныхъ или вовсе не похожихъ на женщинъ; — сильные толкали слабыхъ съ грубымъ разнузданнымъ животнымъ эгоизмомъ человѣческихъ существъ, отъ которыхъ никто не ждалъ и не требовалъ никакого проявленія человѣчности, съ которыми обращались во всѣхъ отношеніяхъ, какъ со скотами, и которые сами почти пали до уровня скотовъ. Скрипъ размалываемаго зерна слышался до поздней ночи. Мельницъ было мало по сравненію съ числомъ рабочихъ, и ихъ захватывали тѣ, кто былъ посильнѣе, а слабымъ приходилось молоть послѣднимъ.
— Эй ты! — вскричалъ Самбо, подходя къ мулаткѣ и бросая ей мѣшокъ съ зерномъ, — какъ тебя зовутъ-то?
— Люси, — отвѣчала женщина.
— Ну, хорошо, Люси, ты теперь моя жена, такъ смели муку и сготовь мнѣ ужинъ, слышишь?
— Я не твоя жена и не хочу быть твоей женой! — вскричала женщина съ мужествомъ отчаянія, — убирайся отъ меня!
— Я тебя побью! — и Самбо грозно топнулъ ногой.
— Хоть совсѣмъ убей! Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! Я рада бы умереть!
— Самбо, смотри ты, не увѣчь рабочихъ, я пожалуюсь массѣ! — сказалъ Квимбо, не въ очередь овладѣвшій мельницей, отогнавшій двухъ усталыхъ женщинъ, которыя только что собирались молоть свой маисъ.
— А я скажу ему, что ты не пускаешь женщинъ молоть, черномазая скотина! Смотрѣлъ бы лучше за собой!
Томъ проголодался послѣ цѣлаго дня пути и отъ усталости еле держался на ногахъ.
— Вотъ тебѣ, бери! — сказалъ Квимбо, бросая ему толстый мѣшокъ съ зернами маиса, — береги его, ты цѣлую недѣлю ничего больше не получишь
Тому пришлось долго ждать своей очереди молоть; дождавшись ее, наконецъ, онъ сначала смололъ зерна двумъ женщинамъ, тронувшись ихъ истомленнымъ видомъ, подложилъ сучьевъ въ угасавшій костеръ, на которомъ уже многіе спекли свои лепешки, и только послѣ этого сталъ готовить свой собственный ужинъ. Это дѣло милосердія, ничтожное само по себѣ, было здѣсь совершенною новостью, но оно вызвало отвѣтное чувство въ сердцахъ женщинъ, и на ихъ загрубѣлыхъ лицахъ мелькнуло выраженіе женственной доброты. Онѣ замѣсили его лепешку и приглядывали за ней, пока она пеклась. Томъ сѣлъ и вынулъ свою Библію, чтобы почитать ее при свѣтѣ огня: онъ чувствовалъ, что нуждается въ утѣшеніи.
— Что это такое? — спросила одна изъ женщинъ.
— Библія, — отвѣчалъ Томъ.
— Господи Боже, я и не видала этой книги съ тѣхъ поръ, какъ меня увезли изъ Кентукки.
— А ты выросла въ Кентукки? — съ участіемъ спросилъ Томъ.
— Да, тамъ, и въ хорошей семьѣ; никогда не думала, что попаду на такую жизнь! — вздохнула женщина.
— Да что же это такая за книга? — спросила другая женщина.
— Я вѣдь говорю тебѣ: Библія.
— Да что же это за штука такая?
— Что ты? Да неужели ты никогда не слыхала этого слова, — отвѣчала другая женщина. — Въ Кентукки миссисъ иногда читала намъ Библію. Ну, а здѣсь, конечно, кромѣ побоевъ да ругани ничего не услышишь.
— Прочти-ка, что нибудь громко! — попросила первая женщина, съ любопытствомъ посматривая на Тома, который углубился въ чтеніе.
Томъ прочелъ: „Пріидите ко Мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные, и Я успокою васъ.“
— Какія хорошія слова! — замѣтила женщина, — кто же это говоритъ?
— Господь Богъ, — отвѣчалъ Томъ.
— Хотѣла бы я знать, гдѣ Его найти, — сказала женщина, — я бы къ нему пошла. Очень ужъ мнѣ нужно хоть немного успокоиться. У меня все тѣло болитъ, меня каждый день трясетъ, а Самбо ругается, что я не скоро работаю. Придешь съ работы, никогда раньше полуночи не поужинаешь; а тамъ, только что ляжешь, да закроешь глаза, а ужъ рогъ трубитъ, вставай, да опять становись на работу. Если бы я знала, гдѣ Господь Богъ, я бы все ему разсказала!
— Богъ здѣсь, онъ вездѣ! — проговорилъ Томъ.
— Пу, ужъ это враки, этому я никогда не повѣрю! — вскричала женщина, — я знаю, что здѣсь, у насъ Бога нѣтъ! Ну да что тутъ толковать! пойти лучше соснуть, пока можно!
Женщины пошли въ свои хижины, и Томъ остался одинъ передъ догоравшимъ костромъ, который кидалъ красный отблескъ на лицо его.
Ясный серебристый мѣсяцъ взошелъ на темномъ небѣ и спокойно, безмолвно смотрѣлъ на землю, — какъ Господь взираетъ на страданіе и угнетеніе людей, — смотрѣлъ спокойно на одинокаго чернаго человѣка, сидѣвшаго со сложенными на груди руками и съ Библіей на колѣняхъ.
„Есть ли здѣсь Богъ?“ Ахъ, можетъ ли простой, невѣжественный человѣкъ сохранить непоколебимую вѣру въ виду всѣхъ этихъ жестокихъ безчинствъ и очевидной безнаказанности злодѣяній? Въ его безхитростномъ сердцѣ шла жестокая борьба: удручающее чувство обиды, предчувствіе еще болѣе тяжелой жизни впереди, крушеніе всѣхъ былыхъ надеждъ вставали въ душѣ его мрачными призраками, подобно тому, какъ передъ тонущимъ морякомъ вдругъ всплываютъ изъ темныхъ волнъ мертвыя тѣла его жены, ребенка, друга! Да, не легко было здѣсь сохранить вѣру и пе усомниться въ великомъ лозунгѣ христіанства: Богъ есть и взыскующимъ Его мздовоздаятель бываетъ!
Томъ всталъ съ уныніемъ въ сердцѣ и, спотыкаясь, вошелъ въ отведенную ему хижину. На полу уже спали утомленные рабочіе, а испорченный, зловонный воздухъ заставилъ его отшатнуться; но на землю пала холодная ночная роса, усталое тѣло его просило покоя, онъ завернулся въ рваное одѣяло, составлявшее всю его постель, протянулся на соломѣ и заснулъ.
Во снѣ онъ услышалъ нѣжный голосъ; онъ сидѣлъ на дерновой скамейкѣ въ саду, на берегу озера Поншартрена, а Ева, опустивъ свои серьезные глазки, питала ему Библію. И вотъ что она прочла: „Когда ты будешь на водахъ, я буду съ тобою; и когда ты будешь переправляться черезъ рѣки, онѣ тебя не потопятъ; когда ты будешь переходить черезъ огонь, ты не сгоришь, и пламя тебя не охватитъ, потому что я вѣчный, Богъ твой, святой во Израилѣ и Спаситель твой“.
Мало по малу слова замирали и таяли, какъ какая-то небесная музыка; дѣвочка подняла свои глубокіе глаза, и съ любовью смотрѣла на него, а лучи тепла и успокоенія, казалось, шли отъ нея и проникали до самой глубины его сердца. Потомъ, какъ бы уносимая музыкой, Ева поднялась на блестящихъ крыльяхъ съ которыхъ, точно звѣзды, падали золотыя искры и исчезла.
Томъ проснулся. Былъ ли это сонъ? Можетъ быть. Но кто можетъ утверждать, что этой любящей маленькой душѣ, которая при жизни такъ стремилась утѣшать и облегчать всякое горе, Богъ запретилъ послѣ смерти исполнять ея святое призваніе?
Есть чудное повѣріе, что на крыльяхъ ангеловъ, надъ нашими главами вѣчно носятся души умершихъ.