Устало тащился Томъ и его товарищи вслѣдъ за тяжелой повозкой, но тяжелой дорогѣ.
Въ повозкѣ сидѣлъ Симонъ Легри и обѣ женщины, все еще скованныя вмѣстѣ, сзади были навалены разныя вещи.
Всѣ они отправлялись на плантацію Легри, находившуюся довольно далеко отъ пристани
Дорога была глухая, заброшенная; она то вилась по пустырямъ покрытымъ ельникомъ, въ которомъ уныло гудѣлъ вѣтеръ, то шла по длиннымъ бревенчатымъ частямъ черезъ поросшія кипарисомъ болота; надъ сырой ноздреватой почвой высились мрачныя деревья, увѣшанныя гирляндами чернаго моха, словно могильными вѣнками; тамъ и сямъ между старыми пнями и сломанными сучьями, гнившими въ водѣ, скользила отвратительная змѣя, мокасинъ.
По этой дорогѣ тоскливо ѣхать даже путнику на хорошей лошади и съ туго набитымъ кошелькомъ, но еще болѣе тяжелой, безотрадной должна была она казаться невольнику, который съ каждымъ шагомъ удалялся отъ всего, что онъ любилъ, о чемъ молился.
Такъ подумалъ бы всякій при видѣ унылаго, выраженія этихъ черныхъ лицъ, переводившихъ покорные, усталые взгляды съ одного предмета на другой. Симонъ, напротивъ, казался очень веселымъ и по временамъ прикладывался къ фляжкѣ со спиртомъ, лежавшей въ его карманѣ.
— Слушайте! эй вы! — крикнулъ онъ оборачиваясь и замѣтивъ печальныя лица негровъ; — затяните-ка пѣсню, ребята, живо.
Негры переглянулись; „ну, живѣй! — повторилъ хозяинъ, и бичъ свистнулъ въ его рукѣ. Томъ запѣлъ методистскій гимнъ:
Іерусалимъ, блаженная родина,
Имя мнѣ вѣчно дорогое!
Когда придетъ конецъ моимъ скорбямъ?
Когда я радости твои…
— Молчи, черный болванъ! — закричалъ Легри, — очень мнѣ
Устало тащился Том и его товарищи вслед за тяжелой повозкой, но тяжелой дороге.
В повозке сидел Симон Легри и обе женщины, всё еще скованные вместе, сзади были навалены разные вещи.
Все они отправлялись на плантацию Легри, находившуюся довольно далеко от пристани
Дорога была глухая, заброшенная; она то вилась по пустырям покрытым ельником, в котором уныло гудел ветер, то шла по длинным бревенчатым частям через поросшие кипарисом болота; над сырой ноздреватой почвой высились мрачные деревья, увешанные гирляндами черного моха, словно могильными венками; там и сям между старыми пнями и сломанными сучьями, гнившими в воде, скользила отвратительная змея, мокасин.
По этой дороге тоскливо ехать даже путнику на хорошей лошади и с туго набитым кошельком, но еще более тяжелой, безотрадной должна была она казаться невольнику, который с каждым шагом удалялся от всего, что он любил, о чём молился.
Так подумал бы всякий при виде унылого, выражения этих черных лиц, переводивших покорные, усталые взгляды с одного предмета на другой. Симон, напротив, казался очень веселым и по временам прикладывался к фляжке со спиртом, лежавшей в его кармане.
— Слушайте! эй вы! — крикнул он, оборачиваясь и заметив печальные лица негров; — затяните-ка песню, ребята, живо.
Негры переглянулись; „ну, живей! — повторил хозяин, и бич свистнул в его руке. Том запел методистский гимн:
Иерусалим, блаженная родина,
Имя мне вечно дорогое!
Когда придет конец моим скорбям?
Когда я радости твои…
— Молчи, черный болван! — закричал Легри, — очень мне
