Хижиной дяди Тома было небольшое бревенчатое строение, близко прилегавшее к „дому“, как негры обыкновенно называют жилище своего господина. Перед ней был хорошенький садик, в котором всякое лето, благодаря заботливому уходу, зрела клубника, малина, разные фрукты и овощи. Передняя стена её сплошь заросла крупною красною бегонией и махровою розой, сквозь которые еле виднелись неотесанные бревна. Здесь же, в укромном уголке, пышно разрастались разные однолетние цветы: ноготки, петунья, гвоздики, составлявшие гордость и утешение тетушки Хлои.
Войдем в хижину. В „доме“ уже отужинали, и тетушка Хлоя, наблюдавшая за приготовлением кушанья для господ в качестве главного повара, предоставила низшим чинам кухонного ведомства мытье посуды и уборку кухни, а сама удалялась в собственные уютные владения, чтобы приготовить ужин „своему старику“. Теперь она стоит у печки, наблюдая с тревожным вниманием за чем-то, шипящим на сковороде и в то же время беспрестанно озабоченно приподнимает крышку кастрюли, из которой по комнате распространяется запах, предвещающий нечто вкусное. Её круглое, черное, веселое лицо до того лоснится, что, кажется, будто оно вымазано яичным желтком, как те сухари, которые она печет к чаю. Из-под туго накрахмаленного клетчатого тюрбана, толстое лицо её сияет довольством с примесью некоторого сознания собственного достоинства, как и подобает первой поварихе в окружности, какою все единогласно признают тетушку Хлою.
И действительно, она была поварихой до мозга костей и до глубины души. Все цыплята, индюки и утки на птичьем дворе становились серьезными при её приближении, и, очевидно, начинали подумывать о своем смертном часе; сама она, казалось, ни о чём не думала, кроме соусов, начинок и жарких, так что естественно могла внушить ужас всякой сознательной живности. Её торты и множество других печений всевозможных наименований составляли непостижимую тайну для менее опытных соперниц её; нередко она сама с законною гордостью и веселым хохотом рассказывала о бесплодных усилиях той или другой кухарки подняться на одинаковую с нею высоту. Приезд гостей в „дом“, устройство парадных обедов и ужинов возбуждали всю её энергию. Ей необыкновенно приятно было видеть груду дорожных чемоданов на веранде, так как это предвещало ей новые труды и новое торжество.
Итак, в эту минуту тетушка Хлоя наблюдает за сковородой и мы предоставим ей заниматься этим делом, а сами докончим осмотр хижины.
В одном углу её стоит кровать, опрятно прикрытая белоснежным покрывалом; перед ней разостлан довольно большой кусок ковра. Этот ковер ясно показывал, что тетушка Хлоя стоит на довольно высокой ступени общественной лестницы; и он сам, и постель, перед которой он лежит, и весь этот угол были предметами особого уважены домашних и, насколько было возможно, оберегались от нападений мелкого люда. В сущности, этот угол считался гостиною обитателей хижины. В другом углу стояла кровать гораздо более скромного вида, очевидно, предназначавшаяся для употребления. Стена над печкой была украшена несколькими яркими картинками из Св. Писания и портретом генерала Вашингтона, нарисованным и раскрашенным так, что герой, увидав его, наверно, не признал бы его за свое изображение.
На простой деревянной скамье в углу комнаты двое курчавых мальчиков с блестящими черными глазами и толстыми лоснящимися щеками наблюдали за первыми опытами в ходьбе маленькой девочки, которая, как это обыкновенно бывает в подобных случаях, становилась на ноги, несколько секунд покачивалась из стороны в сторону, и затем падала на пол, что каждый раз вызывало крики одобрения со стороны зрителей, считавших такой способ передвижения необыкновенно остроумным.
Перед печкой стоял стол, ножки которого немного страдали от ревматизма; он был покрыт скатертью, на которой красовались чашки и блюдечки с самыми удивительными рисунками, и другие принадлежности предстоявшего угощения. За этим столом сидел дядя Том, лучший работник мистера Шельби. Так как он является героем нашей истории, то мы должны дать более подробное описание его наружности. Это был высокий широкоплечий, мускулистый! человек безукоризненно черного цвета. Чисто африканские черты лица его выражали вдумчивость, соединенную с приветливостью и добротой. Во всей его фигуре заметно было чувство самоуважения и достоинства, и в то же время доверчивое, скромное простодушие.
Всё его внимание в эту минуту сосредоточивалось на лежавшей перед ним грифельной доске, на которой он медленно и старательно выводил буквы под надзором молодого мастера Джоржа, стройного красивого мальчика лет тринадцати, с полным достоинством исполнявшего роль преподавателя.
— Не так, не так, дядя Том! — воскликнул он, когда дядя Том старательно вывел хвостик d не в надлежащую cторону; — так у тебя вышло q, понимаешь?
— Ишь ты! Да неужели? — удивился дядя Том, с восторгом и почтением глядя как его молодой господин быстро и красиво выводил целый ряд q и d в назидание ему. Он взял грифель своими толстыми, неуклюжими пальцами и снова терпеливо принялся за работу.
— Как белым всё легко дается! — воскликнула тетушка
Хлоя, переставая на минуту мазать сковороду куском сала, надетым на вилку, и с гордостью глядя на мастера Джоржа.
— Ведь, как он славно и пишет, и читает. Да еще приходит к нам каждый вечер и читает нам свои уроки, это ужасно интересно!
— Однако, тетушка Хлоя, я страсть как голоден, — сказал Джорж. — Кажется твой торт уже готов?
— Почти что готов, мастер Джорж, — отвечала тетушка Хлоя, приподнимая крышку и заглядывая в кастрюлю. — Отлично подрумянился, самого настоящего коричневого цвета. Да, уж этому меня нечего учить! Как-то на днях миссис велела Салли сделать торт, чтобы, говорит, она подучилась. А я говорю: Подите вы, миссис, с вашим ученьем. У меня сердце переворачивается, когда я вижу, как напрасно портят добро. Торт свалился на бок, формы никакой, просто точно мой башмак, подите вы, говорю!
С этим последним восклицанием, выразившим её презрение к неопытности Салли, тетушка Хлоя сняла крышку с кастрюли и показала присутствовавшим так мастерски испеченный торт, что ни один городской кондитер не постыдится бы признать его своим. Так как, очевидно, он был главным блюдом, то тетушка Хлоя принялось серьезно хлопотать об ужине.
— Слушайте, Мося, Петя! не суйтесь под ноги, черномазые. Отойди, Полли, моя радость; мама ужо даст своей детке что-то очень вкусное. Ну, мистер Джорж, уберите-ка книги да садитесь подле моего старика, я сейчас выну сосиску а лепешки будут готовы в одну минуту.
— Меня оставляли ужинать в доме, — сказал Джорж, — но я знаю, где лучше, тетушка Хлоя.
— Разумеется, знаешь, моя радость, как тебе не знать, — сказала тетушка Хлоя, наваливая ему на тарелку целую кучу горячих лепешек. — Ты знаешь, что старая тетушка всегда прибережет для тебя лучший кусочек! Ты у меня умник!
С этими словами тетушка Хлоя подтолкнула Джоржа пальцем, воображая, что это будет смешно, и затем быстро вернулась к своей сковороде.
— Ну, теперь примемся за торт, — сказал мастер Джорж, заметив, что на сковороде больше не шипит, и занес большой нож над этим произведением поварского искусства.
— Господи помилуй мастер Джорж! — вскричала встревоженная тетушка Хлоя, хватая его за руку. — Неужели вы ходите резать его этим огромным, тяжелым ножом! Ведь вы его сомнете, он весь осядет! Вот вам тонкий, старый ножик, я его нарочно наточила. Вот, видите, он идет легко, как перышко! Ну, кушайте себе, лучше нигде не найдете!
— Том Линкольн уверяет, — проговорил Джорж с полным ртом, — что их Джинни готовит лучше тебя!
— Подите вы со своими Линкольнами! презрительно ответила тетушка Хлоя; они и сами-то немногого стоят, конечно, если сравнить с нашими господами. А так-то говоря, они люди почтенные, только живут по простоте, ни о каких парадных приемах и понятия не имеют. Возьмите хоть массу Линкольна, поставьте-ка его рядом с массой Шельби. Господи Боже! А миссис Линко? Разве она может войти в комнату такой павой, как наша барыня? Нет, уж не говорите мне ничего об ваших Линкольнах! — И тетушка Хлоя покачала головой с видом человека, хорошо знающего свет.
— А ведь ты же сама говорила, — заметил Джорж, — что Джинни очень хорошая кухарка?
— Говорила, — отвечала тетушка Хлоя — и теперь скажу. Обыкновенные, простые кушанья Джинни готовит хорошо, хлеб испечь умеет, её другие печенья не первый сорт, а всё-таки есть можно. Ну, а уж насчет тонких блюд — не взыщите! Она вам, коли хотите, и паштет состряпает, только надо знать, какой! Ей ни в жисть не сделать такого слоеного теста, чтобы оно таяло во рту и, как пуховик, поднималось кверху. Я ведь была там, когда мисс Мери выходила замуж, и Джинни доказывала мне свадебный пирог. Мы ведь с Джинни друзья, вы знаете? Я ничего не сказала ей, мастер Джорж, но, право же, я целую неделю не могла бы заснуть, если бы мне случилось испечь такой пирог, он просто таки никуда не годился!
— А Джинни наверно находила, что он очень хорош, — сказал Джорж.
— Понятно, находила! Она же хвасталась им, как дурочка! В том, видите ли, и штука, что Джинни не понимает, что хорошо, что нет. Ну, да ведь у них и вся семья не то, чтобы важная. Так ей и научиться не у кого, она не виновата. Ах, мастер Джорж, вы и в половину не сознаете, какое это для вас счастье, что вы из такой семьи и так воспитаны! — Тетушка Хлоя вздохнула и с умилением подняла глаза к небу.
— Право, тетушка Хлоя, я отлично понимаю, какое счастье есть твои пироги и пудинги, — сказал Джорж. — Спроси Тома Линкольна, как я его дразню, этим всякий раз, как мы встречаемся.
Тетушка Хлоя откинулась на спинку стула и разразилась громким хохотом при этой шутке своего молодого господина. Она смеялась до того, что слезы потекли по её черным лоснившимся щекам, а в промежутках между взрывами хохота она наделяла Джоржа шутливыми толчками в бок и похлопываньями, уверяя его, что он прямо таки уморит ее, и уморит в самом скором времени: после каждого из таких убийственных предсказаний с ней делался сильнейший припадок хохота, так что, в конце концов, Джорж стал считать себя страшно остроумным человеком, и решил на будущее время быть осмотрительнее в своих шутках.
— Так вы рассказывали Тому? Ох, Господи, о чём нынче молодежь говорит! И вы дразнили Тома? О, Господи! Масса Джорж, да вы даже пень и то рассмешите.
— Да, — рассказывал Джорж, — я ему говорил: Надо бы тебе, Том, когда-нибудь попробовать пирога тетушки Хлои, тогда бы ты узнал, какие бывают настоящие паштеты.
— А, ведь, и вправду, надо бы, — сказала тетушка Хлоя, добродушное сердце которой преисполнилось жалостью к обиженному судьбой Тому. — Надо бы вам как-нибудь пригласить его к себе пообедать, мастер Джорж. Это будет очень мило с вашей стороны. Знаете, масса Джорж, не надо никогда ни перед кем гордиться своими преимуществами, всё ведь это нам дано от Бога, этого не следует забывать, закончила тетушка Хлоя наставительным тоном.
— Хорошо, я непременно приглашу Тома как-нибудь на будущей неделе, а ты уж постарайся, тетушка Хлоя, угостить его на славу, чтобы он две недели после этого ничего не ел.
— Хорошо, хорошо! с восторгом согласилась тетушка Хлоя. — Господи! Каких обедов мы не задавали. Помните, какой я состряпала паштет с цыплятами, когда у нас обедал генерал Нокс? Мы с барыней тогда чуть не поссорились из-за этого обеда. Что ото находит иногда на господ, я уж и не понимаю. А только когда у человека всего больше работы да заботы, они тут-то и вздумают соваться да мешаться. Так и наша барыня: стала приставать ко мне: сделай так, да сделай этак, ну, я под конец прямо таки обозлилась, да и говорю: „Барыня, говорю, посмотрите вы на свои красивые белые ручки, на свои тонкие пальчики, унизанные блестящими кольцами, ведь они словно белые лилии с кошельками и посмотрите вы на мои большие черные, грубые руки. Неужели вам не думается, что Господь Бог сотворил меня, чтобы печь пироги, и вал, чтобы сидеть в гостиной“. Да, вот до чего я обозлилась, масса Джорж.
— А что же сказала мама? — спросил Джорж.
— Что она сказала? Она взглянула на меня своими красивыми глазами, будто улыбнулась, да и говорит: — Что же, тетушка Хлоя; это, пожалуй, и правда! — и пошла себе в гостиную. Другая поколотила бы меня за такую дерзость, но ничего не поделаешь, я не могу стряпать, когда у меня в кухне толкутся барыни.
— Ты тогда отлично приготовила обед, я помню, все хвалили, — сказал Джорж.
— Правда… ведь хорошо? Я стояла за дверью столовой и видела, как генерал три раза протягивал тарелку, чтобы ему положили еще кусочек этого самого паштета. Я слышала, как он сказал: „У вас удивительно хороший повар, мистер Шельби“, я чуть не лопнула от гордости.
— А генерал знает толк в кушаньях, продолжала тетушка Хлоя, выпрямляясь с достоинством, — он очень красивый мужчина, этот генерал! Я роду он хорошего, из самых знатных фамилий Старой Виргинии! Он не хуже меня понимает, что к чему идет, этот генерал. Видите ли, масса Джорж, в каждом пироге есть своя загвоздка, но не всякий знает, в чём она. А генерал знает! Я это сразу заметила по его разговору. Он знает, что такое настоящий паштет.
В эту минуту масса Джорж дошел до того предела, пресыщения, до какого может (при исключительных обстоятельствах) дойти даже мальчик; он не мог проглотить больше ни куска, и потому обратил внимание на груду курчавых голов и блестящих глаз, которые с противоположного угла комнаты жадно следили за всеми движениями ужинавших.
— Вот вам, Мося, Петя, ловите! — сказал он, отламывая большие куски торта и бросая их детям, — Не бось, и вам хочется? Тетушка Хлоя, спеки им лепешек.
Джорж и Том спокойно уселись около камина, а тетушка Хлоя, поджарив порядочную грудку лепешек, взяла на колени свою маленькую девочку и начала по очереди набивать то её рот, то свой собственный не забывая при этом Мосю и Петю, которые предпочитали есть валясь на полу под столом щекоча друг друга и по временам дергая сестренку за ногу.
— Да, перестаньте же вы! — покрикивала на них мать, раздавая наугад пинки под стол, когда возня становилась слишком шумной. — Неужели вы не можете вести себя прилично, когда у нас в гостях белые? Перестаньте, говорю вам! Вы дождетесь того, что мне придется перешить вам пуговицы пониже, когда масса Джорж уйдет.
Трудно сказать, что означала эта странная угроза; но очевидно, её зловещая неопределенность произвела очень мало впечатления на юных преступников.
— Ну, что там! — сказал дядя Том, они до того расшалились, что не могут перестать.
При этих словах мальчики выползли из-под стола с руками и лицами обмазанными патокой и принялись усердно целовать малютку.
— Убирайтесь вы! — закричала мать, отталкивая их головенки. — Этак вы склеитесь друг с другом, что потом и не отдерешь. Идите к колодцу, вымойтесь! — Последнее приказание сопровождалось шлепком, который прозвучал очень громко, но, кажется, только увеличил веселость шалунов, с громким хохотом выбежавших из комнаты.
— Видали ли вы более несносных ребятишек? — добродушно замесила тетушка Хлоя. Она достала старое полотенце, сохранявшееся специально для таких случаев, помочила кончик его водой из чайника и принялась стирать патоку с лица и рук малютки: натерев девочку до того, что та заблестела, она посадила ее к Тому на колени, а сама стала прибирать со стола. Малютка дергала Тома за нос, теребила за лицо, запускала свои толстенькие ручки в его курчавые волосы и эта последняя штука, по-видимому, доставляла ей величайшее наслаждение.
— Славная девчурка! — сказал Том, держа ее вытянутыми вперед руками. Потом он встал, посадил ее на свое широкое плечо и начал плясать и скакать с ней; мастер Джорж гонялся за ними, махая своим носовым платком, а Мося и Петя, успевшие вернуться, рычали по-мeдвежьи, пока тетушка Хлоя не объявила, что от их шума у нее „голова лопается“. Но так как по её собственным словам эта ужасная операция производилась в хижине ежедневно, то её заявление не омрачило общей веселости, и крики, беготня, вой и хохот продолжались до тех пор, пока все не выбились ив сил.
— Ну, слава Богу, наконец-то, вы угомонились, — сказала тетушка Хлоя, вытаскивая большой ящик выдвижной кровати, а теперь, Мося и Петя, укладывайтесь спать, у нас будет митинг.
— Ах, нет, мама, мы не хотим спать. Мы хотим быть на митинге, митинги очень занятные, мы их ужасно любим.
— Ну, тетушка Хлоя, вдвинем ящик, пусть они посидят, — сказал масса Джорж решительным тоном, подталкивая тяжелый ящик.
Тетушка Хлоя сама была рада, что можно, не нарушая приличия, убрать ящик. — Ну что же, — говорила она, задвигая кровать, — пусть себе, может, им это и на пользу будет.
После этого все стали совещаться о разных приготовлениях и приспособлениях для митинга.
— Вот только откуда достать стульев, решительно не знаю, — сказала тетушка Хлоя. Но, так как митинги с незапамятных времен происходили каждую неделю в хижине Тома с тем же количеством стульев, то можно было надеяться, что дело уладится и на этот раз.
— Старый дядя Петер так пел на прошлой неделе, что у старого стула выломались обе ножки, — заметил Мося.
— Ну, уж молчи! Наверно вы сами сломали их, это ваши штуки, — сказала тетушка Хлоя.
— Ничего, он простоит, надо только приткнуть его к стене, — заметил Мося.
— Только дядю Петера не сажайте на него, а то он всегда ездит на стуле, когда поет. Он в тот раз проехал через всю комнату, — сказал Петя.
— Что ты! его-то и надо посадить, — вскричал Мося. — Он затянет: „Придите, праведные и грешные, послушайте меня“ и вдруг — бац! — Мальчик удивительно хорошо передразнил гнусавое пение старика и для изображения ожидаемой катастрофы грохнулся на пол.
— Будет вам! Ведите себя приличнее! Не стыдно ли? — усовещевала тетушка Хлоя.
Но масса Джорж присоединился к смеху шалунов и объявил, что Мося настоящий „паяц“. После этого материнское увещание не произвело никакого действия.
— Ну теперь, старик, — сказала тетушка Хлоя, — кати сюда бочонки.
— Мамины бочонки всё равно, что у той вдовы, про которую масса Джорж читал нам в хорошей книге, их всегда хватает, — заметил Мося шёпотом Пете.
— А помнишь, как на прошлой неделе один лопнул, и они все пoпадали во время пения, — сказал Петя.
Во время этой беседы мальчиков в комнату вкатили два пустых бочонка, подперли их с обеих сторон чтобы они не двигались и сверху наложили доски; затем перевернули вверх дном несколько ведер и кадок, расставили хромые стулья и приготовления были окончены.
— Масса Джорж так хорошо читает, — сказала тетушка Хлоя, — я надеюсь, он останется и почитает нам, это будет так интересно.
Джорж охотно согласился. Ему, как всякому мальчику, приятно было играть видную роль.
Комната вскоре наполнилась многочисленной: толпой; тут был и седой восьмидесятилетний старик и 15-летние ростки. Началось с невинной болтовни на разные темы, в роде вопроса о том, откуда у старой Салли взялся новый красный головной платок и о том, что миссис обещала подарить Лиззи свое платье кисейное с мушками, когда ей сошьют новое барежевое, и о том, что масса Шельби хочет купить нового гнедого жеребенка, который будет украшением конюшни. Некоторые члены собрания принадлежали соседним помещикам и пришли сюда с разрешения своих господ; они рассказывали, что говорилось у них в „доме“ и в поселке. Обмен сплетней и новостей шел своим чередом совершенно в таком же роде, как в гостиных знатных господ.
Через несколько минут началось пение к очевидному удовольствию всех присутствовавших. Даже неприятная манера пения в нос и та не могла испортить впечатления, производимого прекрасными от природы голосами и напевами, то страстными, то нежными. Пели или общеизвестные церковные гимны или песни более дикого и неопределенного характера, занесенные с миссионерских митингов.
Хор дружно и с большим чувством пропел одну из таких песен, в которой верные утверждали:
Умереть на поле битвы,
Умереть на поле битвы —
Блаженство для моей души.
В другой любимой песне часто повторялись слова:
О, я иду к блаженству, неужели ты не пойдешь со мной?
Разве ты не видишь, как ангелы кивают, мне и манят меня?
Разве ты не видишь золотого города и вечного света?
Пелись и другие гимны, в которых беспрестанно упоминались „берега Иордана", „поля Ханаана" и Новый Иерусалим; негры, одаренные от природы впечатлительностью и пылким воображением очень любят гимны с яркими, картинными описаниями. Во время пения одни смеялись другие плакали, хлопали в ладоши или радостно пожимали друг другу руки, как будто они действительно благополучно достигли противоположного берега реки.
Пение перемежалось поучениями, основанными на личном опыте Одна старая седая женщина, давно уже неспособная к труду, но пользовавшаяся всеобщем уважением как живая летопись прошлого, встала и, опираясь на палку, проговорила:
— Ну, вот, детки, я очень рада, что вижу и слышу всех вас еще раз, так как я не знаю, когда пойду в страну
блаженных; но я уж приготовилась в путь, детки. Я связала свой узелок, надела чепчик и жду только повозки, которая повезет меня домой. Иногда по ночам мне представляется, что я слышу шум ее колес и я все время прислушиваюсь. Готовь-
тесь и вы также, детки, истинно говорю вам — она сильно стукнула палкой о пол — вечное блаженство великая вещь! Это очень великая вещь, детки, а вы нисколько о нем и не думаете, это удивительно.
И старуха села, заливаясь слезами, и совсем обессилев, между тем как всё собрание затянуло:
О Ханаан, светлый Ханаан,
Я иду в страну Ханаан.
По общей просьбе масса Джорж прочел последние главы Апокалипсиса, при чём его часто прерывали восклицания в таком роде: „Экия страсти!“ — Слушайте-ка, слушайте! — Подумать только! — И неужели же всё это так сбудется!
Джорж был мальчик развитой и воспитанный матерью в религиозном духе. Замечая, что все внимательно слушают его, он по временам вставлял от себя некоторые разъяснения, с важным и серьезным видом, который возбуждал удивление молодых и приводил в умиление стариков; присутствовавшие единогласно решили, что ни один священник не мог бы объяснить лучше его, и что это „просто поразительно“.
Во всём, что касалось религии, дядя Том был для всех соседей чем-то в роде патриарха. В нём от природы преобладала нравственная сторона, кроме того он был развитее и умнее своих товарищей, и они относились к нему с почтением, смотрели на него отчасти как на священника. Его поучения, просто искренне сказанные от всего сердца, могли бы произвести впечатление и на более образованных людей. Но особенно хороши были его молитвы. С трогательною простотою, с детскою верою произносил он свои обращения к Богу, вставляя в них слова из Св. Писания, которые так глубоко запали в его душу, что как бы сделались частью и его самого и бессознательно слетали у него с языка. Один благочестивый отарой негр говорил про него: „Его молитва идет прямо вверх“. Молитва Тома возбуждала такое религиозное настроение в слушателях, что часто ее почти заглушали ответные возгласы, раздававшиеся со всех сторон.
Пока всё ото происходило в хижине раба, совсем другого рода сцена разыгрывалась в комнате господина.
Hегроторговец и мистер Шельби по-прежнему сидели в столовой за столом, на котором были разложены бумаги и разные письменные принадлежности.
Мистер Шельби пересчитал связку денежных документов и затем передал ее торговцу, который тоже пересчитал ее.
— Хорошо, — сказал торговец, — а теперь потрудитесь подписать вот это.
Мистер Шельби поспешно подвинул к себе документы о продаже и подписал их, как человек, который спешит покончить неприятное дело, и тотчас же оттолкнул их прочь вместе с деньгами. Гэлей вытащил из старого потертого бумажника какой-то документ, бегло просмотрел его и передал мистеру Шельби, который схватил его с дурно скрываемым нетерпением.
— Ну, вот дельце и покончено! — сказал торговец, поднимаясь с места.
— Да, покончено! — задумчиво проговорил мистер Шельби, и повторил с глубоким вздохом: — Покончено!
— Вы как будто не совсем довольны? — заметил торговец.
— Гэлей, — сказал мистер Шельби, — надеюсь, вы не забудете, что дали мне честное слово не продавать Тома в неизвестные вам руки.
— А ведь вы же сами продали его, сэр?
— Меня заставила нужда, вы сами знаете, — отвечал Шельби свысока.
— Ну, что ж, может быть, и меня нужда заставит. Впрочем, я во всяком случае постараюсь, чтобы Том попал в хорошие руки. А насчет того, чтобы я с ним дурно обращался, вам нечего беспокоиться. Если я за что благодарю Бога, так именно за то, что я не жестокий человек.
После того как давеча негроторговец изложил ему свои гуманные принципы, мистер Шельби не мог особенно успокоиться его уверениями, но делать было нечего, приходилось хоть чем-нибудь утешиться. Он молча распрощался с негроторговцем и остался один докуривать свою сигару.