С какими бы обрядами человек ни был возложен как жертва на алтарь рабства, в тот миг, когда он вступит на священную почву Британии, алтарь и его божество падают в прах, а он восстает искупленный, возрожденный и освобожденный неотразимым духом всемирной эмансипации. (Курран).
Мы должны на время оставить Тома в руках его преследователей и вернуться к Джоржу и его жене, с которыми мы расстались, когда они добрались до фермы у проезжей дороги и очутились среди друзей.
Том Локер лежал, ворча и охая, в безукоризненно чистой квакерской постели, под материнским наблюдением тетки Доркас, которая находила, что этот пациент такой же смирный, как больной буйвол.
Представьте себе высокую, важную, строгой наружности женщину в белом кисейном чепчике, прикрывающем её серебристые волосы, разделенные пробором над широким, открытым лбом, из под которого задумчиво глядят серые глаза.
Белоснежная косынка из гладкого крепа лежит красивыми складками на её груди; коричневое шелковое платье её тихонько шуршит, когда она неслышною поступью скользит по комнате.
— Чёрт! — восклицает Том Локер, сбрасывая с себя одеяло.
— Я попрошу тебя, Томас, не употреблять таких слов,-говорит тетка Доркас, спокойно поправляя ему постель.
— Хорошо, бабушка, не буду, если смогу удержаться, — отвечал Том, — но ведь поневоле выругаешься, когда такая проклятая жара!
Доркас сняла с постели одеяло, натянула простыни и подоткнула их со всех сторон, так что Том стал походить на какую-то личинку. При этом она заметила:
— Мне бы хотелось, друг, чтобы ты перестал клясться и браниться, чтобы ты подумал о своей прежней жизни.
— На кой чёрт мне о ней думать! — вскричал Том. — Совсем это не к чему! Будь она проклята, вот и всё! — И Том заметался на постели, приводя ее в страшный беспорядок.
— Этот малый и девка здесь, что ли? — мрачно спросил он, помолчав с минуту.
— Здесь, — отвечала Доркас.
— Надо бы им перебраться через озеро, — сказал Том, — и чем скорее, тем лучше.
— Они по всей вероятности так и сделают, — сказала тетка Доркас, спокойно принимаясь за вязанье.
— И вот еще что, — продолжал Том — у нас есть товарищи в Сандуски, они будут следить за всеми судами. Я вам это говорю, потому что хочу, чтобы они бежали, на зло Марксу — проклятая кукла! унеси его черти!
— Томас! — остановила Доркас.
— Говорю вам, бабушка, нельзя очень туго вязать человека, он может лопнуть! — вскричал Том. — Ну, а насчет девки, скажите, чтобы ее как-нибудь перерядили, потому её приметы посланы в Сандуски.
— Мы об этом позаботимся, — проговорила Доркас, не изменяя своему обычному спокойствию.
Так как здесь нам придется расстаться с Томом Локером, скажем уж заодно, что, проболев у квакеров три недели ревматической лихорадкой, которая присоединилась к его прочим недугам, Том встал с постели более степенным и разумным человеком, чем был раньше. Он перестал заниматься ловлею беглых невольников, поселился в одной из новых колоний, посвятил себя охоте на медведей, волков и других диких зверей, и скоро приобрел известность на этом новом поприще. О квакерах он всегда отзывался с большим уважением:
— Хороший народ, — говорил он, — хотели обратить меня в свою веру, ну, да не на такого напали. А только скажу тебе, чужак, за больными ходить они мастера, первый сорт! Ну и насчет всяких кушаний, печений, тоже!
Узнав от Тома, что за их партией будут следить в Сандуски, беглецы сочли более осторожным разделиться. Джим и его старая мать уехали раньше; а ночи через две Джорж и Элиза с ребенком были тайно переправлены в Сандуски, где они нашли убежище под кровом гостеприимных хозяев и могли приготовиться к переезду через озеро.
Мрачные дни их остались позади, перед ними вставала утренняя звезда свободы. Свобода! Животворящее слово! Что это такое? Должно быть не простой звук, не риторическая фигура! Мужчины и женщины, бьется ли сильнее ваше сердце при этом слове, за которое отцы ваши проливали кровь, а матери посылали на смерть самых дорогих и близких людей?
В этом слове слава и гордость народа, слава и гордость каждого отдельного человека. Что такое свобода народа, если не свобода каждого из сыновей его? Что такое свобода для этого молодого человека, который сидит сложив руки на широкой груди, для этого человека с частицей африканской крови в жилах, с африканским огнем в глазах — что такое свобода для Джоржа Гарриса? Для ваших отцов свобода означала право нации быть независимой нацией. Для него это право человека быть человеком, а не скотиной; право называть любимую женщину своей женой и защищать ее против беззаконного насилия; право заботиться о своем ребенке и воспитывать его; право иметь свой собственный дом, свои религиозные убеждения, свою нравственность, неподчиненность воле другого. Все эти мысли мелькали в уме Джоржа, пока он, задумчиво под-перев голову рукой, следил за женой, которая примеряла на свою хорошенькую, стройную фигуру разные принадлежности мужского костюма, так как было решено, что ей безопаснее ехать переодевшись мужчиной.
— Ну, теперь до них дошел черед! — сказала она, стоя перед зеркалом и распустив свои черные, вьющиеся волосы. — Знаешь, Джорж мне просто жалко, отрезать их, — и она шутливо подняла на руке густую прядь волос.
Джорж грустно улыбнулся и ничего не отвечал. Элиза снова повернулась к зеркалу, и ножницы засверкали, срезая один локон за другим.
— Вот так, теперь будет хорошо! — сказала она, взяв щетку, — надо только пригладить!
— Что, разве я не хорошенький мальчик? — она повернулась к мужу, смеясь и краснея.
— Ты всегда хорошенькая, что ни надень, — отвечал Джорж.
— Отчего ты такой грустный? — спросила Элиза, становясь перед ним на одно колено и положив свою ручку на его руку. — Через двадцать четыре часа мы будем в Канаде Только один день и одну ночь проехать по озеру, и тогда, о, тогда…
— О, Элиза, — вскричал Джорж, привлекая ее к себе, — в этом-то всё и дело! Теперь моя судьба висит на волоске. Быть так близко, почти у цели — и всё потерять! Я не переживу этого, Элиза!
— Не бойся, — сказала Элиза с надеждой. — Милосердый Господь не привел бы нас так близко к цели, если бы не хотел спасти нас. Мне кажется, я чувствую, что он за нас, Джорж!
— Ты святая женщина, Элиза! — вскричал Джорж, судорожно сжимая ее в объятиях. — Но, скажи, неужели мы дождемся этого великого счастья? Неужели все эти долгие годы страданий кончились? Неужели мы будем свободны?
— Я в этом уверена, Джорж, — проговорила Элиза, поднимая глаза к небу; слезы надежды и восторга дрожали на её длинных ресницах. — У меня есть предчувствие, что Бог сегодня же избавит нас от оков рабства.
— Я хочу верить тебе, Элиза, — сказал Джорж, быстро поднимаясь с места, — я тебе верю! Пойдем, пора. Да ты в самом деле прехорошенький юноша! — вскричал он, любуясь ею. — Эти коротенькие кудряшки удивительно идут к тебе. Надень-ка фуражку! Так, немножко на бок! Я никогда не видал тебя такой прелестной! Однако, пора ехать. Интересно знать, переодела ли миссис Смит нашего Гарри?
Дверь отворилась, и в комнату вошла почтенная дама средних лет, ведя маленького Гарри, одетого девочкой.
— Какая из него вышла прелестная девочка! — сказала Элиза, поворачивая ребенка во все стороны. — Мы будем звать его Гарриет; ведь это подходящее имя?
Мальчик стоял чинно, разглядывая мать в её новом, странном костюме, молчал, глубоко вздыхал и по временам вскидывал на нее глаза из под своих темных кудрей.
— Что, разве Гарри не узнал свою маму? — спросила Элиза, протягивая к нему руки.
Ребенок робко прижался к женщине, которая его привела.
— Полно, Элиза, зачем ты его дразнишь? Ведь ты знаешь, что ему надобно держаться подальше от тебя.
— Я знаю, что это глупо, — отвечала Элиза, — но мне неприятно, что он отворачивается от меня. Однако, где же мой плащ? Вот он! Джорж, покажи, как мужчины носят плащи?
— Вот так! — и муж накинул плащ ей на плечи.
— Так? — спросила Элиза, подражая его движениям, и я должна топать ногами, ходить большими шагами, глядеть нахально.
— Не трудись напрасно, — заметил Джорж, — бывают на свете и скромные юноши, тебе такая роль скорее удастся.
— А эти перчатки, Господи! — вскричала Элиза, — мои руки совсем потонули в них.
— Советую тебе ни в каком случае не снимать их, — сказал Джорж. — Твои хорошенькие лапки выдадут всех нас. Ну, миссис Смит, вы не забыли, что вы наша тетушка, и мы должны заботиться о вас.
— Я слышала, — сказала миссис Смит, — что приходили какие-то люди и предупреждали всех капитанов пароходов относительно мужчины, женщины и маленького мальчика.
— Так, — сказал Джорж, — ну что ж, если мы увидим такую семью, мы скажем им.
В эту минуту экипаж подъехал к дверям дома и добродушная семья, приютившая беглецов, собралась попрощаться с ними.
Переодеванье беглецов было устроено по указаниям Тома Локера. Миссис Смит, почтенная особа, жившая постоянно в Канаде, к счастью, собиралась вернуться туда и согласилась взять на себя роль тетки маленького Гарри. Чтобы приучить к себе ребенка она в последние два дня взяла его на свое попечение. Её ласковое обращение в соединении с пряниками и леденцами, которыми она его угощала, крепко привязали к ней молодого джентльмена.
Экипаж подъехал к пристани. Двое молодых людей, — по крайней мере такими они казались, — взошли по мосткам на пароход. Элиза любезно вела под руку миссис Смит, а Джорж хлопотал о багаже.
Джорж стоял около капитанской каюты, чтобы взять билеты, и услыхал следующий разговор между двумя мужчинами, стоявшими подле него.
— Я следил за всеми, кто входил на пароход, — сказал один из них, — я уверен, что здесь их нет.
Голос принадлежал конторщику парохода, а собеседник его был никто иной, как наш старый приятель Маркс, который с своею неизменной настойчивостью, сам приехал в Сандуски, чтобы выжидать свою добычу.
— Женщину почти нельзя отличить от белых, — заметил Маркс. — Мужчина светлый мулат. У него клеймо на руке.
Рука, которой Джорж брал билеты и сдачу, слегка дрогнула; но он спокойно обернулся, скользнул равнодушным взглядом по лицу говорившего и неторопливо пошел в другую часть парохода, где его ждала Элиза.
Миссис Смит с маленьким Гарри спустилась в дамскую каюту, где смуглая красота мнимой девочки вызвала много лестных замечаний пассажирок.
Когда раздался последний звонок, Джорж с удовольствием увидел, что Маркс выходит по мосткам на берег; он вздохнул с облегчением, когда пароход отошел и между ними легло значительное расстояние.
Была чудная погода. Синия волны озера Эри искрились и сверкали в лучах солнца. С берега дул легкий ветерок и красивый пароход величественно двигался вперед.
О, какой мир, неподдающийся описанию, заключается в человеческом сердце. Видя, как спокойно Джорж ходит взад и вперед по палубе парохода рядом со своим робким спутником, кто мог бы догадаться, какой огонь горит в его груди. Приближавшееся великое счастье казалось слишком великим, слишком прекрасным, чтобы осуществиться в действительности, он каждую минуту опасался, что какая-нибудь случайность вырвет у него из рук это счастье.
Но пароход быстро шел вперед, час пролетал за часом, и, наконец, перед беглецами ясно обрисовался благословенный английский берег, берег одаренный волшебной силой первым прикосновением к нему расторгать все узы рабства, кем бы они ни было наложены, каким бы правительством ни были утверждены.
Джорж и его жена стояли держась за руку, когда пароход подошел к маленькому городку Амгерстберг, в Канаде. Джорж дышал тяжело и прерывисто, туман заволакивал глаза его; он молча пожимал маленькую ручку дрожавшую в его руке. Колокол прозвонил, пароход остановился. Почти не видя, что делает, он получил багаж и собрал всех своих спутников. Они вышли на берег. Молча стояли они, пока пароход не отошел. Тогда муж и жена со слезами бросились в объятия друг друга, держа на руках удивленного ребенка, а затем преклонили колена и вознесли свою молитву к Богу.
То был как бы внезапный переход от смерти к жизни.
От могильного савана к ангольской одежде;
От владычества греха, от борьбы страстей,
К чистой свободе прощенной души,
Когда все узы смерти и ада порваны,
Когда смертный облекается в бессмертие,
Когда рука милосердия поворачивает золотой ключ
И голос милосердия говорит: «Радуйся, твоя душа свободна»!
Миссис Смит провела счастливую семью в гостеприимный дом миссионера, поселившегося из христианского милосердия на этом берегу в качестве пастыря отверженных и странников, ищущих здесь пристанища.
Кто может описать всё счастье этого первого дня свободы? Ведь чувство свободы выше и прекраснее всех остальных пяти чувств человека. Двигаться, говорить, дышать, уходить и приходить без всякого надзора, не подвергаясь опасности! Кто может описать всё счастье свободного человека, спокойно засыпающего ночью под защитою законов, обеспечивающих за ним права данные Богом человеку? Каким красивым, каким милым казался матери её спящий ребенок, ставший ей еще дороже при воспоминании о перенесенных им опасностях! Как невозможно казалось ей уснуть среди этого наплыва счастья. А между тем у этих двух людей не было клочка земли, не было жилища, которое они могли бы назвать своим собственным; они истратили всё, что имели, до последнего доллара. Они были не богаче птиц небесных или цветов полевых, и всё-таки они от радости не могли заснуть. О, вы, отнимающие свободу у человека, какой ответ дадите вы Богу?