Хижина дяди Тома (Бичер-Стоу; Анненская)/1908 (ВТ)/36


[443]
ГЛАВА XXXV.
Эммелина и Касси.

Касси вошла в комнату. Эммелина сидела в дальнем углу её, бледная от страха. Когда она отворила дверь, девушка нервно вздрогнула; но, увидев кто вошел, она бросилась к ней, схватила ее за руку и вскричала; — О, Касси, это вы? Как я рада, что вы пришли! А я боялась, что это… О, вы не знаете какой был страшный шум внизу весь вечер!

— Конечно, знаю, — сухо отвечала Касси, — я такого шума не мало наслушалась!

— О, Касси, скажите, не можем ли мы уйти из этого дома? Мне всё равно куда, в болото, к змеям, куда-нибудь! Нельзя ли нам куда-нибудь уйти отсюда!

— Можно только в могилу, никуда больше! — отвечала Касси.

— Да вы пробовали когда-нибудь?

— Я видела, как другие пробовали, и что из этого выходило.

— Я готова жить в болоте и питаться корою деревьев. Я не боюсь змей! Мне лучше, чтобы подле меня была змея, чем он, — с жаром вскричала Эммелина.

— Многие думали так же, как ты, — сказала Касси. Но ведь оставаться в болоте нельзя, собаки выследят и притащат назад, а тогда… тогда…

— Что тогда? что он сделает? — спросила девушка с тревожным любопытством, заглядывая ей в лицо.

— Спроси лучше, чего он не сделает? — отвечала Касси. — Он выучился расправляться с людьми у Вест-Индских пиратов. Ты не будешь спать по ночам, если я тебе расскажу, что я видела, что сам он иногда рассказывает под веселую руку. Я слыхала здесь такие стоны, что они потом целыми неделями стояли у меня в ушах. Недалеко от невольничьих хижин стоит черное, опаленное дерево, и вся земля под ним покрыта черной золою. Распроси кого-нибудь, что там происходило, и посмотри, посмеет ли кто-нибудь рассказать тебе.

[444]— Ой, что вы хотите сказать?

— Я не стану рассказывать тебе. Мне неприятно думать об этом. Скажу одно: Бог знает, что мы увидим завтра, если этот несчастный Том будет продолжать вести себя, как начал.

— Ужасно! — вскричала Эммелина, и вся кровь её отлила от щек. — О, Касси, скажите, что мне делать!

— Тоже, что я делаю. Пользуйся своим положением; покоряйся, когда это необходимо, а в душе ненавидь и проклинай!

— Он заставляет меня нить свою противную водку, а я так ненавижу ее, — сказала Эммелина.

— А всё-таки пей, — отвечала Касси. — Я тоже прежде ненавидела ее, а теперь не могу жить без неё. Она очень полезна. Когда выпьешь, всё представляется не таким ужасным.

— Мать приказывала мне, и не пробовать никаких крепких напитков, — заметила Эммелина.

— Мать приказывала! — вскричала Касси, с горечью останавливаясь на слове мать. — Какая надобность в материнских приказаниях? Детей покупают, за них платят деньги, их души принадлежат хозяевам. Вот как ведется на свете. Я тебе говорю, пей водку; пей всё, что можешь, тогда тебе будет легче жить.

— О, Касси! пожалейте меня!

— Жалеть тебя! Разве я не жалею? У меня у самой есть дочка. Бог знает, где она теперь и кому принадлежит! Вероятно, пошла той же дорогой, какой её мать шла до неё, и какой её дети пойдут после неё! Этому проклятию конца не будет во веки вечные!

— Я бы хотела не родиться на свет! — вскричала Эммелина, ломая руки.

— Ну, я уж это давно говорю, — сказала Касси. — Я бы хотела умереть, если бы не боялась. — Она устремила глаза в темное пространство с тем немым отчаянием, которое было обычным выражением её лица, когда ничто не волновало ее.

— Самоубийство большой грех, — проговорила Эммелина.

— Не понимаю почему, мы здесь видим и делаем каждый день не меньшие грехи. Но когда я была в монастыре, сестры рассказывали мне такие вещи, что я стала бояться смерти. Если бы со смертью наступил полный конец, тогда, отчего же…

Эммелина отвернулась и закрыла лицо руками.

Пока этот разговор происходил наверху, Легри [445]окончательно запьяневший, уснул внизу в гостиной. Легри не был, что называется настоящим пьяницей. Его грубый крепкий организм мог безнаказанно переносить постоянное употребление возбудительных средств, в таком количестве, которое разрушило бы здоровье или свело с ума человека более тонкого сложения. При том же какая-то бессознательная осторожность мешала ему часто предаваться своей страсти до потери власти над собою.

Но в эту ночь, лихорадочно стараясь прогнать от себя страх и раскаяние, просыпавшиеся в душе его, он выпил больше обыкновенного; отпустив своих прислужников он тяжело повалился на скамью и крепко заснул.

О, как осмеливается душа грешника вступать в таинственное царство сна? В это царство, смутные очертания которого так близко граничат с мистической страной возмездия? Легри видел сон. В своем тяжелом, лихорадочном забытье он видел, что какая-то фигура под покрывалом подошла к нему и положила на него холодную, нежную руку. Ему казалось, что он узнает эту фигуру, не смотря на скрывавшее, её лицо покрывало, и дрожь ужаса пробежала по его телу. Потом ему представилось, что те волосы обвиваются вокруг его пальцев, что они обхватывают его шею и сжимают ее всё крепче, и крепче до того, что он не может вздохнуть. Затем какие-то голоса что-то шептали ему, и от этого шёпота кровь стыла у него в жилах. После этого он очутился на краю страшной пропасти; снизу протягиваются черные руки и тащат его туда, а он в смертельном страхе старается удержаться; сзади подходит Касси, хохочет и толкает его. И вот снова появляется таинственная фигура под покрывалом, она откидывает покрывало: это его мать. Она отворачивается от него, и он падает всё ниже, ниже среди гула криков стонов и демонского смеха — на этом Легри проснулся.

Розовый свет зари мягко проникал в комнату.

Утренняя звезда стояла на постепенно светлевшем небе и смотрела на грешника своим чистым, светлым взором. О, как свежо, торжественно и прекрасно нарождается каждый новый день! Он как будто говорит очерствелому человеку:

— Смотри, тебе дается один день! Стремись к вечному блаженству. Этот голос слышен всюду, во всех странах, у всех народов. Но закоренелый грешник не слышал его. Он проснулся с проклятием и ругательством. Что значило для него золото и пурпур неба, ежедневно [446]повторяющееся чудо рассвета? Что для него эта святая звезда, которую Сын Божий избрал своей эмблемой? Подобно животному он видит, не замечая. Спотыкаясь подошел он к столу, налил себе кружку водки и выпил ее до половины.

— Я чертовски скверно спал сегодня ночью! — обратился он к Касси, входившей через противоположную дверь.

— Тебе часто придется так же скверно спать, — сухо ответила она.

— Что ты хочешь сказать, чертовка?

— Ты сам узнаешь на днях, — отвечала Касси тем же тоном. — Слушай, Симон, я хочу дать тебе один совет.

— Убирайся ты к чёрту со своими советами!

— Советую тебе, — спокойно проговорила Касси, начиная прибирать комнату, — оставить Тома в покое.

— А тебе что за дело до него?

— Что за дело? Да право, и сама не знаю. Если тебе охота заплатить за человека тысячу двести долларов и из-за своей вспыльчивости уложить его в самое горячее рабочее время, это, конечно, меня не касается. Я сделала для него всё, что могла.

— Что такое сделала? С какой стати ты суешься в мои дела?

— Да сама не знаю. Я несколько раз сберегала тебе тысячи долларов тем, что лечила твоих невольников — вот мне благодарность! Если твой хлопок придет на рынок позже других, ты. конечно, не проиграешь свой заклад? Томкинс не будет издеваться над тобой, и ты ни слова не говоря, выплатишь ему деньги, как благородные люди, не правда ли? Я так и вижу, как ты платишь!

Легри, подобно многим другим плантаторам стремился к одному только: доставить на рынок самую большую партию товара; относительно предстоящего сбора он побился об заклад со многими обывателями соседнего городка. Касси с чисто женским тактом затронула единственную чувствительную струну его.

— Хорошо, с него пока довольно того, что он получил, — сказал Легри, — но он должен попросить у меня прощенья и обещать вести себя лучше,

— Этого он не сделает, — возразила Касси.

— Не сделает? — отчего.

— Ни за что не сделает! — повторила Касси.

[447]— Желал бы я знать почему? — вскричал Легри, приходя в бешенство.

— Потому что он поступил хорошо, он это сознает и не станет говорить, что поступил дурно!

— Чёрт побери! не всё ли мне равно, что он сознает. Негр должен говорить, что я хочу, или…

— Или ты потеряешь свой заклад, отняв у себя лучшего работника в самое спешное время.

— Но он смирится, наверно, смирится. Точно я не знаю негров? Он будет унижаться, как собака, сегодня же утром.

— Нет, не будет, Симон. Ты не знаешь людей такого рода. Ты можешь уморить его медленною смертью, но не заставишь его просить у тебя прощенья.

— Увидим! — Где он?

— В старом сарае для очистки хлопка.

Хотя Легри говорил с Касси очень решительным тоном, но, выходя из дому, он был не вполне спокоен, что с ним редко случалось. Сон, который он видел ночью, и предостережения Касси значительно смягчили его. Он решил, что повидается с Томом без свидетелей и, если не удастся смирить его, отложит свою месть до более удобного времени.

Торжественный свет зари, ангельское сияние утренней звезды заглянули в окна сарая, где лежал Том, и луч звезды как будто принес ему священные слова: „Я корень и отрасль Давида, звезда светлая, утренняя“. Намеки и предостережения Касси не смутили его, а, напротив, возбудили в нём мужество и бодрость. Ему представлялось, что уже занялась заря дня его смерти; и сердце его билось радостью и надеждой при мысли, что, может быть, еще до заката солнца он увидит ту чудную страну, о которой мечтал так часто; великий белый престол, окруженный радужным сиянием; небесные духи в белых одеждах с голосами подобными ропоту волн; их короны, пальмовые ветви, арфы… Вследствие этого он нисколько не испугался и не взволновался, когда услышал голос своего мучителя.

— Ну, молодец, — заговорил Легри, презрительно ткнув его ногой, — как ты себя чувствуешь сегодня? Говорил ведь я тебе, что ты научишься у меня кое-чему? Понравилось ли тебе мое ученье, а? Что, вкусно? Ты что-то не так бодро глядишь, как вчера вечером?. Пожалуй, теперь не смог бы сказать проповедь бедному грешнику, а?

[448]Том ничего не отвечал.

— Вставай, скотина! — приказал Легри, снова толкая его ногой.

Встать было не легко человеку избитому, ослабевшему. Видя усилие, с каким Том приподнимался, Легри злобно расхохотался.

— Что это, какой ты неповоротливый нынче, Том? Не простудился ли ты ночью?

Тому между тем удалось стать на ноги и он устремил на своего господина спокойный, твердый взгляд.

— Чёрт побери! — вскричал Легри, — тебе, должно быть, еще мало досталось! Становись на колени, Том, и проси у меня прощенья за свои вчерашние дерзости.

Том не двинулся.

— На колени, собака! — закричал Легри, ударив его хлыстом.

— Масса Легри, — проговорил Том, — я не могу просить у вас прощенья. Я сделал то, что считал хорошим. Я и опять тоже сделаю, если придется. Я не буду мучить других, что бы со мной ни произошло.

— Хорошо, но ты не знаешь, что может с тобой произойти, масса Том. Ты думаешь, тебе знатно досталось, а я тебе скажу, что это еще сущие пустяки. Как тебе понравится, если тебя привяжут к дереву, да начнут поджаривать на медленном огне? Приятно это будет, Том, а?

— Масса, — сказал Том, — я знаю, вы можете делать ужасные вещи; но, — он выпрямился и сложил руки, — всё-таки вы можете убить только тело. А ведь после этого, после смерти нас ждет вечность.

Вечность, это слово, произнесенное Томом, наполнило светом и силою душу бедного негра, но в душе грешника оно отозвалось острою болью, словно от укушения скорпиона.

Легри заскрежетал зубами, но от гнева не мог выговорить ни слова, а Том, как бы чувствуя себя свободным, заговорил ясным, веселым голосом.

— Масса Легри, вы меня купили, и я готов быть вам верным, преданным слугою. Я буду работать для вас целые дни, сколько хватит сил. Но душу свою я не могу отдать человеку. Я останусь верным Господу и прежде всего буду исполнять его заповеди, придется ли мне жить или умереть всё равно. В этом вы можете быть уверены. Масса Легри, я нисколько не боюсь смерти. Мне больше хочется умереть, чем [449]жить. Вы можете бить меня, морить голодом, жечь — вы только скорей отправите меня туда, куда мне хочется уйти.

— Прежде чем ты умрешь, я заставлю тебя покориться! в бешенстве вскричал Легри.

— Мне помогут, — отвечал Том, — вам это не удастся.

— Кто же это, чёрт возьми, поможет тебе? — презрительно спросил Легри.

— Всемогущий Господь Бог! — отвечал Том.

— Чёрт тебя побери! — вскричал Легри и одним ударом кулака повалил Тома на пол.

В эту минуту нежная, холодная рука дотронулась до руки Легри. Он обернулся. Это была Кассн. Но нежное, холодное прикосновение напомнило ему его сон; в мозгу его промелькнули с быстротою молнии все страшные призраки его бессонных ночей и тот ужас, какой они ему внушали.

— Ты, кажется, с ума сошел? — сказала ему Касси по-французски, — Оставь его в покое! Дай мне вылечить его, чтобы он мог опять стать на работу. Что, разве я не правду тебе говорила?

Говорят, что у крокодила и у носорога, не смотря на их толстую броню, есть слабое место, куда их можно ранить; у жестоких, необузданных, безбожных злодеев таким слабым местом бывает обыкновенно их трусливое суеверие.

Легри отвернулся, решив до поры до времени не трогать Тома.

— Ну, хорошо, будь по твоему! — сердито ответил он Касси.

— Слушай, ты! — обратился он затем к Тому. — Я не хочу возиться с тобой теперь, потому что у меня идет спешная работа, и мне нужны все работники. Но я никогда ничего не забываю. Я тебе это поставлю на счет и когда-нибудь выжму свое из твоей черной шкуры. Помни это!

Он отвернулся и ушел.

— Иди, иди себе, — сказала Касси, мрачно глядя ему во след, — когда-нибудь и с тобой сведут счеты. Ну, что, бедняга, как ты себя чувствуешь?

— Господь Бог послал своего ангела и заградил на этот раз пасть львиную, — отвечал Том.

— На этот раз, да, — отвечала Касси, — но теперь он на тебя злится, он будет преследовать тебя день и ночь, как собака вцепится тебе в горло, высосет у тебя всю кровь капля по капле, о, я знаю этого человека!