— Желалъ бы я знать почему? — вскричалъ Легри, приходя въ бѣшенство.
— Потому что онъ поступилъ хорошо, онъ это сознаетъ и не станетъ говорить, что поступилъ дурно!
— Чортъ побери! не все ли мнѣ равно, что онъ сознаетъ. Негръ долженъ говорить, что я хочу, или…
— Или ты потеряешь свой закладъ, отнявъ у себя лучшаго работника въ самое спѣшное время.
— Но онъ смирится, навѣрно, смирится. Точно я не знаю негровъ? Онъ будетъ унижаться, какъ собака, сегодня же утромъ.
— Нѣтъ, не будетъ, Симонъ. Ты не знаешь людей такого рода. Ты можешь уморить его медленною смертью, но не заставишь его просить у тебя прощенья.
— Увидимъ! — Гдѣ онъ?
— Въ старомъ сараѣ для очистки хлопка.
Хотя Легри говорилъ съ Касси очень рѣшительнымъ тономъ, но, выходя изъ дому, онъ былъ не вполнѣ спокоенъ, что съ нимъ рѣдко случалось. Сонъ, который онъ видѣлъ ночью, и предостереженія Касси значительно смягчили его. Онъ рѣшилъ, что повидается съ Томомъ безъ свидѣтелей и, если не удастся смирить его, отложитъ свою месть до болѣе удобнаго времени.
Торжественный свѣтъ зари, ангельское сіяніе утренней звѣзды заглянули въ окна сарая, гдѣ лежалъ Томъ, и лучъ звѣзды какъ будто принесъ ему священныя слова: „Я корень и отрасль Давида, звѣзда свѣтлая, утренняя“. Намеки и предостереженія Касси не смутили его, а, напротивъ, возбудили въ немъ мужество и бодрость. Ему представлялось, что уже занялась заря дня его смерти; и сердце его билось радостью и надеждой при мысли, что, можетъ быть, еще до заката солнца онъ увидитъ ту чудную страну, о которой мечталъ такъ часто; великій бѣлый престолъ, окруженный радужнымъ сіяніемъ; небесные духи въ бѣлыхъ одеждахъ съ голосами подобными ропоту волнъ; ихъ короны, пальмовыя вѣтви, арфы… Вслѣдствіе этого онъ нисколько не испугался и не взволновался, когда услышалъ голосъ своего мучителя.
— Ну, молодецъ, — заговорилъ Легри, презрительно ткнувъ его ногой, — какъ ты себя чувствуешь сегодня? Говорилъ вѣдь я тебѣ, что ты научишься у меня кое-чему? Понравилось ли тебѣ мое ученье, а? Что, вкусно? Ты что-то не такъ бодро глядишь, какъ вчера вечеромъ?. Пожалуй, теперь не смогъ бы сказать проповѣдь бѣдному грѣшнику, а?
— Желал бы я знать почему? — вскричал Легри, приходя в бешенство.
— Потому что он поступил хорошо, он это сознает и не станет говорить, что поступил дурно!
— Чёрт побери! не всё ли мне равно, что он сознает. Негр должен говорить, что я хочу, или…
— Или ты потеряешь свой заклад, отняв у себя лучшего работника в самое спешное время.
— Но он смирится, наверно, смирится. Точно я не знаю негров? Он будет унижаться, как собака, сегодня же утром.
— Нет, не будет, Симон. Ты не знаешь людей такого рода. Ты можешь уморить его медленною смертью, но не заставишь его просить у тебя прощенья.
— Увидим! — Где он?
— В старом сарае для очистки хлопка.
Хотя Легри говорил с Касси очень решительным тоном, но, выходя из дому, он был не вполне спокоен, что с ним редко случалось. Сон, который он видел ночью, и предостережения Касси значительно смягчили его. Он решил, что повидается с Томом без свидетелей и, если не удастся смирить его, отложит свою месть до более удобного времени.
Торжественный свет зари, ангельское сияние утренней звезды заглянули в окна сарая, где лежал Том, и луч звезды как будто принес ему священные слова: „Я корень и отрасль Давида, звезда светлая, утренняя“. Намеки и предостережения Касси не смутили его, а, напротив, возбудили в нём мужество и бодрость. Ему представлялось, что уже занялась заря дня его смерти; и сердце его билось радостью и надеждой при мысли, что, может быть, еще до заката солнца он увидит ту чудную страну, о которой мечтал так часто; великий белый престол, окруженный радужным сиянием; небесные духи в белых одеждах с голосами подобными ропоту волн; их короны, пальмовые ветви, арфы… Вследствие этого он нисколько не испугался и не взволновался, когда услышал голос своего мучителя.
— Ну, молодец, — заговорил Легри, презрительно ткнув его ногой, — как ты себя чувствуешь сегодня? Говорил ведь я тебе, что ты научишься у меня кое-чему? Понравилось ли тебе мое ученье, а? Что, вкусно? Ты что-то не так бодро глядишь, как вчера вечером?. Пожалуй, теперь не смог бы сказать проповедь бедному грешнику, а?
