Касси вошла въ комнату. Эммелина сидѣла въ дальнемъ углу ея, блѣдная отъ страха. Когда она отворила дверь, дѣвушка нервно вздрогнула; но, увидѣвъ кто вошелъ, она бросилась къ ней, схватила ее за руку и вскричала; — О, Касси, это вы? Какъ я рада, что вы пришли! А я боялась, что это… О, вы не знаете какой былъ страшный шумъ внизу весь вечеръ!
— Конечно, знаю, — сухо отвѣчала Касси, — я такого шума не мало наслушалась!
— О, Касси, скажите, не можемъ ли мы уйти изъ этого дома? Мнѣ все равно куда, въ болото, къ змѣямъ, куда-нибудь! Нельзя ли намъ куда-нибудь уйти отсюда!
— Можно только въ могилу, никуда больше! — отвѣчала Касси.
— Да вы пробовали когда-нибудь?
— Я видѣла, какъ другіе пробовали, и что изъ этого выходило.
— Я готова жить въ болотѣ и питаться корою деревьевъ. Я не боюсь змѣй! Мнѣ лучше, чтобы подлѣ меня была змѣя, чѣмъ онъ, — съ жаромъ вскричала Эммелина.
— Многія думали такъ же, какъ ты, — сказала Касси. Но вѣдь оставаться въ болотѣ нельзя, собаки выслѣдятъ и притащатъ назадъ, а тогда… тогда…
— Что тогда? что онъ сдѣлаетъ? — спросила дѣвушка съ тревожнымъ любопытствомъ, заглядывая ей въ лицо.
— Спроси лучше, чего онъ не сдѣлаетъ? — отвѣчала Касси. — Онъ выучился расправляться съ людьми у Вестъ-Индскихъ пиратовъ. Ты не будешь спать по ночамъ, если я тебѣ разскажу, что я видѣла, что самъ онъ иногда разсказываетъ подъ веселую руку. Я слыхала здѣсь такіе стоны, что они потомъ цѣлыми недѣлями стояли у меня въ ушахъ. Недалеко отъ невольничьихъ хижинъ стоитъ черное, опаленное дерево, и вся земля подъ нимъ покрыта черной золою. Роспроси кого нибудь, что тамъ происходило, и посмотри, посмѣетъ ли кто-нибудь разсказать тебѣ.
— Ой, что вы хотите сказать?
— Я не стану разсказывать тебѣ. Мнѣ непріятно думать объ этомъ. Скажу одно: Богъ знаетъ, что мы увидимъ завтра, если этотъ несчастный Томъ будетъ продолжать вести себя, какъ началъ.
— Ужасно! — вскричала Эммелина, и вся кровь ея отлила отъ щекъ. — О, Касси, скажите, что мнѣ дѣлать!
— Тоже, что я дѣлаю. Пользуйся своимъ положеніемъ; покоряйся, когда это необходимо, а въ душѣ ненавидь и проклинай!
— Онъ заставляетъ меня нить свою противную водку, а я такъ ненавижу ее, — сказала Эммелина.
— А все-таки пей, — отвѣчала Касси. — Я тоже прежде ненавидѣла ее, а теперь не могу жить безъ нея. Она очень полезна. Когда выпьешь, все представляется не такимъ ужаснымъ.
— Мать приказывала мнѣ, и не пробовать никакихъ крѣпкихъ напитковъ, — замѣтила Эммелина.
— Мать приказывала! — вскричала Касси, съ горечью останавливаясь на словѣ мать. — Какая надобность въ материнскихъ приказаніяхъ? Дѣтей покупаютъ, за нихъ платятъ деньги, ихъ души принадлежатъ хозяевамъ. Вотъ какъ ведется на свѣтѣ. Я тебѣ говорю, пей водку; пей все, что можешь, тогда тебѣ будетъ легче жить.
— О, Касси! пожалѣйте меня!
— Жалѣть тебя! Развѣ я не жалѣю? У меня у самой есть дочка. Богъ знаетъ, гдѣ она теперь и кому принадлежитъ! Вѣроятно, пошла той же дорогой, какой ея мать шла до нея, и какой ея дѣти пойдутъ послѣ нея! Этому проклятію конца не будетъ во вѣки вѣчные!
— Я бы хотѣла не родиться на свѣтъ! — вскричала Эммелина, ломая руки.
— Ну, я ужъ это давно говорю, — сказала Касси. — Я бы хотѣла умереть, если бы не боялась. — Она устремила глаза въ темное пространство съ тѣмъ нѣмымъ отчаяніемъ, которое было обычнымъ выраженіемъ ея лица, когда ничто не волновало ее.
— Самоубійство большой грѣхъ, — проговорила Эммелина.
— Не понимаю почему, мы здѣсь видимъ и дѣлаемъ каждый день не меньшіе грѣхи. Но когда я была въ монастырѣ, сестры разсказывали мнѣ такія вещи, что я стала бояться смерти. Если бы со смертью наступилъ полный конецъ, тогда, отчего же…
Эммелина отвернулась и закрыла лицо руками.
Пока этотъ разговоръ происходилъ наверху, Легри окончательно запьянѣвшій, уснулъ внизу въ гостиной. Легри не былъ, что называется настоящимъ пьяницей. Его грубый крѣпкій организмъ могъ безнаказанно переносить постоянное употребленіе возбудительныхъ средствъ, въ такомъ количествѣ, которое разрушило бы здоровье или свело съ ума человѣка болѣе тонкаго сложенія. При томъ же какая-то безсознательная осторожность мѣшала ему часто предаваться своей страсти до потери власти надъ собою.
Но въ эту ночь, лихорадочно стараясь прогнать отъ себя страхъ и раскаяніе, просыпавшіеся въ душѣ его, онъ выпилъ больше обыкновеннаго; отпустивъ своихъ прислужниковъ онъ тяжело повалился на скамью и крѣпко заснулъ.
О, какъ осмѣливается душа грѣшника вступать въ таинственное царство сна? Въ это царство, смутныя очертанія котораго такъ близко граничатъ съ мистической страной возмездія? Легри видѣлъ сонъ. Въ своемъ тяжеломъ, лихорадочномъ забытьѣ онъ видѣлъ, что какая-то фигура подъ покрываломъ подошла къ нему и положила на него холодную, нѣжную руку. Ему казалось, что онъ узнаетъ эту фигуру, не смотря на скрывавшее, ея лицо покрывало, и дрожь ужаса пробѣжала по его тѣлу. Потомъ ему представилось, что тѣ волосы обвиваются вокругъ его пальцевъ, что они обхватываютъ его шею и сжимаютъ ее все крѣпче, и крѣпче до того, что онъ не можетъ вздохнуть. Затѣмъ какіе-то голоса что-то шептали ему, и отъ этого шопота кровь стыла у него въ жилахъ. Послѣ этого онъ очутился на краю страшной пропасти; снизу протягиваются черныя руки и тащатъ его туда, а онъ въ смертельномъ страхѣ старается удержаться; сзади подходитъ Касси, хохочетъ и толкаетъ его. И вотъ снова появляется таинственная фигура подъ покрываломъ, она откидываетъ покрывало: это его мать. Она отворачивается отъ него, и онъ падаетъ все ниже, ниже среди гула криковъ стоновъ и демонскаго смѣха — на этомъ Легри проснулся.
Розовый свѣтъ зари мягко проникалъ въ комнату.
Утренняя звѣзда стояла на постепенно свѣтлѣвшемъ небѣ и смотрѣла на грѣшника своимъ чистымъ, свѣтлымъ взоромъ. О, какъ свѣжо, торжественно и прекрасно нарождается каждый новый день! Онъ какъ будто говоритъ очерствѣлому человѣку:
— Смотри, тебѣ дается одинъ день! Стремись къ вѣчному блаженству. Этотъ голосъ слышенъ всюду, во всѣхъ странахъ, у всѣхъ народовъ. Но закоренѣлый грѣшникъ не слышалъ его. Онъ проснулся съ проклятіемъ и ругательствомъ. Что значило для него золото и пурпуръ неба, ежедневно повторяющееся чудо разсвѣта? Что для него эта святая звѣзда, которую Сынъ Божій избралъ своей эмблемой? Подобно животному онъ видитъ, не замѣчая. Спотыкаясь подошелъ онъ къ столу, налилъ себѣ кружку водки и выпилъ ее до половины.
— Я чертовски скверно спалъ сегодня ночью! — обратился онъ къ Касси, входившей черезъ противоположную дверь.
— Тебѣ часто придется такъ же скверно спать, — сухо отвѣтила она.
— Что ты хочешь сказать, чертовка?
— Ты самъ узнаешь на дняхъ, — отвѣчала Касси тѣмъ же тономъ. — Слушай, Симонъ, я хочу дать тебѣ одинъ совѣтъ.
— Убирайся ты къ чорту со своими совѣтами!
— Совѣтую тебѣ, — спокойно проговорила Касси, начиная прибирать комнату, — оставить Тома въ покоѣ.
— А тебѣ что за дѣло до него?
— Что за дѣло? Да право, и сама не знаю. Если тебѣ охота заплатить за человѣка тысячу двѣсти долларовъ и изъ-за своей вспыльчивости уложить его въ самое горячее рабочее время, это, конечно, меня не касается. Я сдѣлала для него все, что могла.
— Что такое сдѣлала? Съ какой стати ты суешься въ мои дѣла?
— Да сама не знаю. Я нѣсколько разъ сберегала тебѣ тысячи долларовъ тѣмъ, что лечила твоихъ невольниковъ — вотъ мнѣ благодарность! Если твой хлопокъ придетъ на рынокъ позже другихъ, ты. конечно, не проиграешь свой закладъ? Томкинсъ не будетъ издѣваться надъ тобой, и ты ни слова не говоря, выплатишь ему деньги, какъ благородные люди, не правда ли? Я такъ и вижу, какъ ты платишь!
Легри, подобно многимъ другимъ плантаторамъ стремился къ одному только: доставить на рынокъ самую большую партію товара; относительно предстоящаго сбора онъ побился объ закладъ со многими обывателями сосѣдняго городка. Касси съ чисто женскимъ тактомъ затронула единственную чувствительную струну его.
— Хорошо, съ него пока довольно того, что онъ получилъ, — сказалъ Легри, — но онъ долженъ попросить у меня прощенья и обѣщать вести себя лучше,
— Этого онъ не сдѣлаетъ, — возразила Касси.
— Не сдѣлаетъ? — отчего.
— Ни за что не сдѣлаетъ! — повторила Касси.
— Желалъ бы я знать почему? — вскричалъ Легри, приходя въ бѣшенство.
— Потому что онъ поступилъ хорошо, онъ это сознаетъ и не станетъ говорить, что поступилъ дурно!
— Чортъ побери! не все ли мнѣ равно, что онъ сознаетъ. Негръ долженъ говорить, что я хочу, или…
— Или ты потеряешь свой закладъ, отнявъ у себя лучшаго работника въ самое спѣшное время.
— Но онъ смирится, навѣрно, смирится. Точно я не знаю негровъ? Онъ будетъ унижаться, какъ собака, сегодня же утромъ.
— Нѣтъ, не будетъ, Симонъ. Ты не знаешь людей такого рода. Ты можешь уморить его медленною смертью, но не заставишь его просить у тебя прощенья.
— Увидимъ! — Гдѣ онъ?
— Въ старомъ сараѣ для очистки хлопка.
Хотя Легри говорилъ съ Касси очень рѣшительнымъ тономъ, но, выходя изъ дому, онъ былъ не вполнѣ спокоенъ, что съ нимъ рѣдко случалось. Сонъ, который онъ видѣлъ ночью, и предостереженія Касси значительно смягчили его. Онъ рѣшилъ, что повидается съ Томомъ безъ свидѣтелей и, если не удастся смирить его, отложитъ свою месть до болѣе удобнаго времени.
Торжественный свѣтъ зари, ангельское сіяніе утренней звѣзды заглянули въ окна сарая, гдѣ лежалъ Томъ, и лучъ звѣзды какъ будто принесъ ему священныя слова: „Я корень и отрасль Давида, звѣзда свѣтлая, утренняя“. Намеки и предостереженія Касси не смутили его, а, напротивъ, возбудили въ немъ мужество и бодрость. Ему представлялось, что уже занялась заря дня его смерти; и сердце его билось радостью и надеждой при мысли, что, можетъ быть, еще до заката солнца онъ увидитъ ту чудную страну, о которой мечталъ такъ часто; великій бѣлый престолъ, окруженный радужнымъ сіяніемъ; небесные духи въ бѣлыхъ одеждахъ съ голосами подобными ропоту волнъ; ихъ короны, пальмовыя вѣтви, арфы… Вслѣдствіе этого онъ нисколько не испугался и не взволновался, когда услышалъ голосъ своего мучителя.
— Ну, молодецъ, — заговорилъ Легри, презрительно ткнувъ его ногой, — какъ ты себя чувствуешь сегодня? Говорилъ вѣдь я тебѣ, что ты научишься у меня кое-чему? Понравилось ли тебѣ мое ученье, а? Что, вкусно? Ты что-то не такъ бодро глядишь, какъ вчера вечеромъ?. Пожалуй, теперь не смогъ бы сказать проповѣдь бѣдному грѣшнику, а?
Томъ ничего не отвѣчалъ.
— Вставай, скотина! — приказалъ Легри, снова толкая его ногой.
Встать было не легко человѣку избитому, ослабѣвшему. Видя усиліе, съ какимъ Томъ приподнимался, Легри злобно расхохотался.
— Что это, какой ты неповоротливый ныньче, Томъ? Не простудился ли ты ночью?
Тому между тѣмъ удалось стать на ноги и онъ устремилъ на своего господина спокойный, твердый взглядъ.
— Чортъ побери! — вскричалъ Легри, — тебѣ, должно быть, еще мало досталось! Становись на колѣни, Томъ, и проси у меня прощенья за свои вчерашнія дерзости.
Томъ не двинулся.
— На колѣни, собака! — закричалъ Легри, ударивъ его хлыстомъ.
— Масса Легри, — проговорилъ Томъ, — я не могу просить у васъ прощенья. Я сдѣлалъ то, что считалъ хорошимъ. Я и опять тоже сдѣлаю, если придется. Я не буду мучить другихъ, что бы со мной ни произошло.
— Хорошо, но ты не знаешь, что можетъ съ тобой произойти, масса Томъ. Ты думаешь, тебѣ знатно досталось, а я тебѣ скажу, что это еще сущіе пустяки. Какъ тебѣ понравится, если тебя привяжутъ къ дереву, да начнутъ поджаривать на медленномъ огнѣ? Пріятно это будетъ, Томъ, а?
— Масса, — сказалъ Томъ, — я знаю, вы можете дѣлать ужасныя вещи; но, — онъ выпрямился и сложилъ руки, — все-таки вы можете убить только тѣло. А вѣдь послѣ этого, послѣ смерти насъ ждетъ вѣчность.
Вѣчность, это слово, произнесенное Томомъ, наполнило свѣтомъ и силою душу бѣднаго негра, но въ душѣ грѣшника оно отозвалось острою болью, словно отъ укушенія скорпіона.
Легри заскрежеталъ зубами, но отъ гнѣва не могъ выговорить ни слова, а Томъ, какъ бы чувствуя себя свободнымъ, заговорилъ яснымъ, веселымъ голосомъ.
— Масса Легри, вы меня купили, и я готовъ быть вамъ вѣрнымъ, преданнымъ слугою. Я буду работать для васъ цѣлые дни, сколько хватитъ силъ. Но душу свою я не могу отдать человѣку. Я останусь вѣрнымъ Господу и прежде всего буду исполнять его заповѣди, придется ли мнѣ жить или умереть все равно. Въ этомъ вы можете быть увѣрены. Масса Легри, я нисколько не боюсь смерти. Мнѣ больше хочется умереть, чѣмъ жить. Вы можете бить меня, морить голодомъ, жечь — вы только скорѣй отправите меня туда, куда мнѣ хочется уйти.
— Прежде чѣмъ ты умрешь, я заставлю тебя покориться! въ бѣшенствѣ вскричалъ Легри.
— Мнѣ помогутъ, — отвѣчалъ Томъ, — вамъ это не удастся.
— Кто же это, чортъ возьми, поможетъ тебѣ? — презрительно спросилъ Легри.
— Всемогущій Господь Богъ! — отвѣчалъ Томъ.
— Чортъ тебя побери! — вскричалъ Легри и однимъ ударомъ кулака повалилъ Тома на полъ.
Въ эту минуту нѣжная, холодная рука дотронулась до руки Легри. Онъ обернулся. Это была Кассн. Но нѣжное, холодное прикосновеніе напомнило ему его сонъ; въ мозгу его промелькнули съ быстротою молніи всѣ страшные призраки его безсонныхъ ночей и тотъ ужасъ, какой они ему внушали.
— Ты, кажется, съ ума сошелъ? — сказала ему Касси по французски, — Оставь его въ покоѣ! Дай мнѣ вылечить его, чтобы онъ могъ опять стать на работу. Что, развѣ я не правду тебѣ говорила?
Говорятъ, что у крокодила и у носорога, не смотря на ихъ толстую броню, есть слабое мѣсто, куда ихъ можно ранить; у жестокихъ, необузданныхъ, безбожныхъ злодѣевъ такимъ слабымъ мѣстомъ бываетъ обыкновенно ихъ трусливое суевѣріе.
Легри отвернулся, рѣшивъ до поры до времени не трогать Тома.
— Ну, хорошо, будь по твоему! — сердито отвѣтилъ онъ Касси.
— Слушай, ты! — обратился онъ затѣмъ къ Тому. — Я не хочу возиться съ тобой теперь, потому что у меня идетъ спѣшная работа, и мнѣ нужны всѣ работники. Но я никогда ничего не забываю. Я тебѣ это поставлю на счетъ и когда-нибудь выжму свое изъ твоей черной шкуры. Помни это!
Онъ отвернулся и ушелъ.
— Иди, иди себѣ, — сказала Касси, мрачно глядя ему во слѣдъ, — когда-нибудь и съ тобой сведутъ счеты. Ну, что, бѣдняга, какъ ты себя чувствуешь?
— Господь Богъ послалъ своего ангела и заградилъ на этотъ разъ пасть львиную, — отвѣчалъ Томъ.
— На этотъ разъ, да, — отвѣчала Касси, — но теперь онъ на тебя злится, онъ будетъ преслѣдовать тебя день и ночь, какъ собака вцѣпится тебѣ въ горло, высосетъ у тебя всю кровь капля по каплѣ, о, я знаю этого человѣка!