Съ какими бы обрядами человѣкъ ни былъ возложенъ какъ жертва на алтарь рабства, въ тотъ мигъ, когда онъ вступитъ на священную почву Британіи, алтарь и его божество падаютъ въ прахъ, а онъ возстаетъ искупленный, возрожденный и освобожденный неотразимымъ духомъ всемірной эмансипаціи. (Курранъ).
Мы должны на время оставить Тома въ рукахъ его преслѣдователей и вернуться къ Джоржу и его женѣ, съ которыми мы разстались, когда они добрались до фермы у проѣзжей дороги и очутились среди друзей.
Томъ Локеръ лежалъ, ворча и охая, въ безукоризненно чистой квакерской постели, подъ материнскимъ наблюденіемъ тетки Доркасъ, которая находила, что этотъ паціентъ такой же смирный, какъ больной буйволъ.
Представьте себѣ высокую, важную, строгой наружности женщину въ бѣломъ кисейномъ чепчикѣ, прикрывающемъ ея серебристые волосы, раздѣленные проборомъ надъ широкимъ, открытымъ лбомъ, изъ подъ котораго задумчиво глядятъ сѣрые глаза.
Бѣлоснѣжная косынка изъ гладкаго крепа лежитъ красивыми складками на ея груди; коричневое шелковое платье ея тихонько шуршитъ, когда она неслышною поступью скользитъ по комнатѣ.
— Чортъ! — восклицаетъ Томъ Локеръ, сбрасывая съ себя одѣяло.
— Я попрошу тебя, Томасъ, не употреблять такихъ словъ,-говоритъ тетка Доркасъ, спокойно поправляя ему постель.
— Хорошо, бабушка, не буду, если смогу удержаться, — отвѣчалъ Томъ, — но вѣдь поневолѣ выругаешься, когда такая проклятая жара!
Доркасъ сняла съ постели одѣяло, натянула простыни и подоткнула ихъ со всѣхъ сторонъ, такъ что Томъ сталъ походить на какую-то личинку. При этомъ она замѣтила:
— Мнѣ бы хотѣлось, другъ, чтобы ты пересталъ клясться и браниться, чтобы ты подумалъ о своей прежней жизни.
С какими бы обрядами человек ни был возложен как жертва на алтарь рабства, в тот миг, когда он вступит на священную почву Британии, алтарь и его божество падают в прах, а он восстает искупленный, возрожденный и освобожденный неотразимым духом всемирной эмансипации. (Курран).
Мы должны на время оставить Тома в руках его преследователей и вернуться к Джоржу и его жене, с которыми мы расстались, когда они добрались до фермы у проезжей дороги и очутились среди друзей.
Том Локер лежал, ворча и охая, в безукоризненно чистой квакерской постели, под материнским наблюдением тетки Доркас, которая находила, что этот пациент такой же смирный, как больной буйвол.
Представьте себе высокую, важную, строгой наружности женщину в белом кисейном чепчике, прикрывающем её серебристые волосы, разделенные пробором над широким, открытым лбом, из под которого задумчиво глядят серые глаза.
Белоснежная косынка из гладкого крепа лежит красивыми складками на её груди; коричневое шелковое платье её тихонько шуршит, когда она неслышною поступью скользит по комнате.
— Чёрт! — восклицает Том Локер, сбрасывая с себя одеяло.
— Я попрошу тебя, Томас, не употреблять таких слов,-говорит тетка Доркас, спокойно поправляя ему постель.
— Хорошо, бабушка, не буду, если смогу удержаться, — отвечал Том, — но ведь поневоле выругаешься, когда такая проклятая жара!
Доркас сняла с постели одеяло, натянула простыни и подоткнула их со всех сторон, так что Том стал походить на какую-то личинку. При этом она заметила:
— Мне бы хотелось, друг, чтобы ты перестал клясться и браниться, чтобы ты подумал о своей прежней жизни.
