[302]
Генеральская семья проживала въ бель-этажѣ[1], семья привратника въ подвалѣ. Ихъ раздѣляло большое разстояніе—весь первый этажъ, да табель о рангахъ. Но все же обѣ семьи жили подъ одною крышею, и изъ обоихъ жилищъ открывался видъ на улицу и во дворъ. На дворѣ была лужайка, а на ней росла цвѣтущая акація—цвѣтущая въ пору цвѣтенія. Подъ нею часто сиживала въ лѣтнее время разряженная мамка съ еще болѣе разряженною генеральскою дочкой, „малюткой Эмиліей“. А передъ ними выплясывалъ босоногій, черноглазый, темноволосый сынишка привратника. Малютка улыбалась ему и протягивала ручонки; случалось увидать въ окно такую картинку самому генералу, онъ кивалъ головой и говорилъ: „Charmant!“ Молодая же генеральша—она была такъ молода, что могла бы быть дочкой своего мужа отъ ранняго брака—никогда не смотрѣла изъ окна во дворъ, но разъ навсегда отдала мамкѣ приказаніе, чтобы она позволяла мальчику изъ подвала забавлять малютку, но отнюдь не дотрогиваться до нея. И мамка строго соблюдала приказъ.
А солнышко одинаково свѣтило и въ бель-этажъ, и въ подвалъ; акація цвѣла, потомъ цвѣты опадали, но на слѣдующій годъ появлялись новые. Дерево цвѣло изъ года въ годъ, цвѣлъ и привратниковъ сынишка,—ни дать, ни взять свѣжій тюльпанъ!
Генеральская же дочка была блѣдненькая, нѣжненькая, какъ блѣдно-розовый лепестокъ акаціи. Теперь она рѣдко появлялась во дворѣ подъ деревомъ,—она дышала свѣжимъ воздухомъ въ каретѣ, катаясь вмѣстѣ съ maman. Увидя изъ окна кареты привратникова Георга, она всегда кивала ему головкою и даже посылала воздушные поцѣлуи, пока мать не объявила ей, что она уже слишкомъ велика для этого.
Разъ утромъ Георгу пришлось подняться къ генералу съ
[303]газетами и письмами. Проходя мимо чуланчика подъ лѣстницей, онъ услышалъ тамъ какой-то пискъ и подумалъ было, что туда забился цыпленокъ. Но оказалась, что тамъ всхлипываетъ генеральская дочка въ кисеѣ и кружевахъ.
— Только не говори папѣ и мамѣ,—они разсердятся!—сказала она.
— О чемъ барышня?—спросилъ Георгъ.
— Все сгоритъ!—отвѣтила она.—Тамъ горитъ!
Георгъ отворилъ дверь въ дѣтскую; оконныя занавѣски почти всѣ обгорѣли, карнизъ пылалъ. Георгъ подпрыгнулъ, сорвалъ занавѣски, созвалъ людей. Не будь его, вспыхнулъ бы настоящій пожаръ.
Генералъ и генеральша подвергли Эмилію допросу.
— Я только взяла одну спичку, чиркнула, она сейчасъ загорѣлась и занавѣска тоже! Я стала плевать на нее, чтобы потушить, плевала, плевала, но у меня не хватило слюней… Тогда я убѣжала и спряталась,—я боялась, что papa и maman разсердятся!
— Плевала, плевала!—замѣтилъ генералъ.—Это еще что за слово? Ты его слышала когда-нибудь отъ papa или отъ maman? Это все оттуда, изъ подвала!
Маленькому Георгу все-таки дали цѣлыхъ четыре скиллинга. Онъ спустилъ ихъ не въ булочной, а въ копилку, и скоро тамъ набралось ихъ столько, что онъ могъ купить себѣ ящичекъ съ красками—раскрашивать свои рисунки, а рисовалъ онъ много. Картинки какъ будто сами собой сыпались на бумагу съ кончика его карандаша. Первые же раскрашенные рисунки пошли въ подарокъ Эмиліи.
— Charmant!—изрекъ генералъ, и даже генеральша была принуждена сознаться, что можно догадаться, что́ именно хотѣлъ изобразить мальчуганъ. „Въ немъ есть талантъ!“ Вотъ съ какимъ извѣстіемъ вернулась въ подвалъ жена привратника.
Генералъ и генеральша были люди знатные; на каретѣ ихъ красовалось цѣлыхъ два герба,—у каждаго изъ супруговъ былъ свой. Генеральшинъ гербъ красовался и на всемъ ея бѣльѣ, даже на ночномъ чепчикѣ и туалетномъ мѣшкѣ. Ея гербъ былъ такой драгоцѣнный! Онъ стоилъ ея папашѣ много блестящихъ червонцевъ,—ни папаша, ни даже дочка не родились съ гербомъ; она появилась на свѣтъ за семь лѣтъ до пріобрѣтенія его папашею. Это отлично помнили всѣ, кромѣ ихъ самихъ.
[304]Гербъ же генерала былъ древній и крупный. И одинъ-то гербъ довольно тяжело носить на себѣ, а тутъ ихъ было цѣлыхъ два,—поневолѣ затрещишь по всѣмъ швамъ! И немудрено, что разряженная, гордая генеральша выѣзжала на придворные балы съ такимъ шумомъ и трескомъ.
Генералъ былъ старъ и сѣдъ, но хорошо держался на сѣдлѣ. Онъ это зналъ и ежедневно выѣзжалъ верхомъ въ сопровожденіи слуги—на почтительномъ разстояніи. Являясь въ общество, онъ тоже держалъ себя такъ, какъ будто смотрѣлъ на всѣхъ съ высоты сѣдла. Орденовъ у него было столько, что просто уму непостижимо; самъ онъ, впрочемъ, былъ тутъ ни при чемъ. Онъ вступилъ на военное поприще еще очень молодымъ человѣкомъ и участвовалъ во всѣхъ большихъ осеннихъ маневрахъ за мирное время. Отъ этой эпохи у него сохранялось еще воспоминаніе, анекдотъ, единственный, который онъ зналъ и разсказывалъ. Его унтеръ-офицеръ отрѣзалъ и взялъ въ плѣнъ одного изъ принцевъ, и этому пришлось со своимъ маленькимъ отрядомъ въѣхать въ городъ позади генерала въ качествѣ его военноплѣннаго. Объ этомъ-то незабвенномъ происшествіи генералъ и разсказывалъ вотъ уже многіе годы, никогда не забывая привести памятныя слова, которыя были при этомъ сказаны. Генералъ, возвращая принцу шпагу, сказалъ: „Только мой унтеръ-офицеръ могъ взять въ плѣнъ Ваше Высочество; я—никогда!“ А принцъ отвѣтилъ: „Вы несравненны!“ На настоящей же войнѣ генералъ никогда не бывалъ; когда шла война, онъ шелъ дипломатическою дорогой и прошелъ три иностранныхъ двора. По-французски онъ говорилъ такъ хорошо, что почти забылъ свой родной языкъ, отлично танцовалъ, ѣздилъ верхомъ, и ордена выростали у него на груди, точно грибы. Солдаты отдавали ему честь, и одна изъ первыхъ красавицъ отдала ему честь—сдѣлалась генеральшею. Скоро у нихъ появилась прелестная дочка, словно упавшая съ неба—такъ она была прелестна! Едва она начала понимать, сынишка привратника сталъ выплясывать передъ нею во дворѣ, а потомъ, когда она подросла, дарить ей всѣ свои раскрашенныя картинки. Она принимала ихъ, играла ими и рвала въ клочки. Она была такая миленькая, нѣжненькая!
— Мой розовый лепестокъ!—говорила генеральша.—Ты рождена для принца!
А принцъ-то ужъ стоялъ за дверями, только никто не зналъ этого. Люди не видятъ дальше порога.
[305]
— А намедни нашъ мальчуганъ подѣлился съ нею буттербродомъ!—сказала жена привратника.—Онъ былъ безъ сыра, безъ мяса, но понравился ей, что твой бифштексъ! То-то бы Содомъ поднялся, узнай объ этомъ генералъ съ генеральшею! Но они не узнали!
Да, Георгъ подѣлился съ Эмиліей буттербродомъ; онъ бы подѣлился съ ней и своимъ сердцемъ, знай только, что это доставитъ ей удовольствіе. Онъ былъ мальчикъ добрый, развитой, умный, и уже посѣщалъ вечерніе рисовальные классы, чтобы хорошенько научиться рисовать. Эмилія тоже преуспѣвала въ наукахъ: она говорила по-французски съ своею бонной и брала уроки у танцмейстера.
— Къ Пасхѣ Георгъ нашъ будетъ конфирмованъ!—сказала жена привратника. Вотъ какъ успѣлъ вырости Георгъ.
— Хорошо бы потомъ отдать его въ ученье!—замѣтилъ отецъ.—Надо только выбрать ремесло почище. Ну, и тогда—съ хлѣба долой!
— Но онъ все же будетъ, вѣдь, приходить домой ночевать!—возразила мать.—Не легко-то найти мастера, который бы взялъ его къ себѣ совсѣмъ. Одѣвать его намъ, значитъ, тоже придется. Такъ ужъ найдется у насъ для него и кусокъ хлѣба: пара печеныхъ картошекъ—онъ и доволенъ! Учится же онъ и теперь задаромъ. Пусть его идетъ своею дорогою; увидишь, какъ онъ порадуетъ насъ! Это, вѣдь, и профессоръ говоритъ!
Платье для конфирмаціи было готово; мать сама сшила его, кроилъ же портной, а онъ хорошо кроилъ, даромъ что долженъ былъ по бѣдности своей пробиваться починкой старой одежды. Поставь онъ себя иначе, да будь въ состояніи держать мастерскую и подмастерьевъ—говорила жена привратника—онъ могъ бы стать придворнымъ портнымъ!
Итакъ, платье сшили, и Георгъ конфирмовался. Въ день конфирмаціи онъ получилъ отъ самаго богатаго изъ своихъ крестныхъ отцовъ, стараго прикащика, большіе томпаковые[2] часы. Старинные они были, испытанные, и имѣли привычку забѣгать впередъ, но это лучше, чѣмъ отставать. Это былъ дорогой подарокъ! Отъ генеральской семьи тоже явился подарокъ—псалтирь въ сафьяновомъ переплетѣ. Прислана она была отъ имени барышни, которой Георгъ дарилъ картинки. На первой, чистой страничкѣ книги было написано его имя и ея имя съ
[306]прибавленіемъ „благосклонная“. „Георгу на память благосклонная Эмилія“. Написано это было подъ диктовку генеральши. Генералъ прочелъ и сказалъ: „Charmant“.
— Въ самомъ дѣлѣ, это большое вниманіе со стороны такихъ важныхъ господъ!—сказала жена привратника, и Георга, какъ онъ былъ,—въ новомъ нарядѣ и съ псалтирью въ рукахъ—послали благодарить господъ.
Генеральша сидѣла вся закутанная,—она страдала своею обычною „ужасною мигренью“, какъ и всегда, когда ей было скучно. Но все-таки она взглянула на Георга очень ласково и пожелала ему всего хорошаго, а также—никогда не страдать такою головною болью, какъ она.
Генералъ расхаживалъ въ халатѣ, въ ермолкѣ и въ русскихъ сапогахъ съ красными отворотами на голенищахъ. Онъ прошелся по комнатѣ раза три, предаваясь собственнымъ мыслямъ и воспоминаніямъ, потомъ остановился и сказалъ:
— Итакъ, Георгъ сталъ теперь членомъ христіанскаго общества! Будь же честенъ и уважай начальство! Состаришься, можешь сказать, что этому училъ тебя генералъ!
Длиннѣе этой рѣчи генералу никогда не приходилось держать. Проговоривъ ее, онъ опять углубился въ себя и принялъ важный видъ.
Изъ всего видѣннаго на верху, сильнѣе всего запечатлѣлась въ памяти Георга барышня Эмилія. Какъ она была мила, нѣжна, воздушна, изящна! Если срисовать ее, такъ ужъ развѣ на мыльномъ пузырѣ. Отъ ея платья, отъ золотистыхъ локоновъ пахло духами, ни дать-ни взять какъ отъ только что распустившейся розочки! И съ нею-то онъ когда-то дѣлился буттербродомъ! Она уничтожила свою порцію съ жадностью, не переставая благодарно кивать ему головкой,—говорить съ набитымъ ртомъ было неудобно. Помнитъ-ли еще она объ этомъ? Конечно! Красивая книжка была, вѣдь, подарена ему „на память“. И вотъ, въ первое же новолуніе послѣ Новаго Года онъ вышелъ на дворъ съ хлѣбомъ, мѣднымъ скиллингомъ и псалтирью и раскрылъ книгу наугадъ,—что-то ему выйдетъ? Книга раскрылась на благодарственномъ псалмѣ. Онъ опять закрылъ псалтирь, чтобы загадать на Эмилію, но постарался при этомъ не открыть книги въ томъ мѣстѣ, гдѣ были похоронные псалмы. И все-таки она открылась какъ разъ тамъ! Конечно, вѣрить этому было нечего, но онъ все-таки струсилъ порядкомъ, когда вслѣдъ
[307]затѣмъ Эмилія слегла, и къ воротамъ сталъ каждый день подъѣзжать экипажъ доктора.
— Не вылечить имъ ее!—говорила жена привратника.—Господь Богъ знаетъ, кого Ему прибрать къ себѣ!
Но ее удалось вылечить! И вотъ, Георгъ опять принялся рисовать и отсылать ей картинки. Между прочимъ онъ нарисовалъ царскій дворецъ, древній Московскій Кремль съ башенками и куполами, похожими на гигантскіе зеленые и вызолоченые огурцы,—такъ по крайней мѣрѣ выходило по рисунку Георга. Эмилію эти картинки очень развлекали, и черезъ недѣлю Георгъ прислалъ ей еще нѣсколько. На всѣхъ были нарисованы разныя зданія: глядя на нихъ, она могла дать волю фантазіи—сама рисовать себѣ, что происходитъ тамъ за стѣнами и окнами.
Въ числѣ рисунковъ былъ и китайский домикъ въ шестнадцать этажей, весь увѣшанный колольчиками, и два греческихъ храма, окруженныхъ стройными мраморными колоннами и террасами, и норвежская церковь, причудливой постройки, вся изъ бревенъ; лучше же всего былъ „Эмиліинъ замокъ“. Въ немъ она должна была жить сама. Георгъ придумалъ для него особый стиль—смѣсь всего красиваго изъ всѣхъ другихъ стилей. Отъ норвежской церкви онъ взялъ покрытыя рѣзьбою бревна, отъ греческаго храма—мраморныя колонны, отъ китайскаго домика—колокольчики, а отъ царскаго Кремля—зеленые и золотые куполы.
То-то былъ дѣтскій замокъ! И подъ каждымъ окошкомъ было подписано: „тутъ Эмилія спитъ“, „тутъ танцуетъ“, „тутъ играетъ въ гости“ и т. д. Вотъ-то весело было разглядывать все это! И рисунокъ таки разглядывали.
— Charmant!—сказалъ генералъ.
Но старикъ графъ (былъ еще старый графъ, куда важнѣе самого генерала, владѣвшій замкомъ и помѣстьемъ) не сказалъ ничего, хотя при немъ и говорили, что рисунокъ придуманъ и нарисованъ маленькимъ сынишкой привратника. Не очень-то онъ, впрочемъ, былъ малъ,—онъ, вѣдь, уже конфирмовался. Старикъ графъ только посмотрѣлъ на рисунки и намоталъ себѣ все слышанное на усъ.
И вотъ, одинъ серенькій, ненастный день оказался самымъ радостнымъ, свѣтлымъ днемъ въ жизни Георга. Профессоръ Академіи Художествъ призвалъ его къ себѣ.
— Послушай дружокъ!—сказалъ онъ.—Поговоримъ-ка!
[308]Господь одарилъ тебя способностями, онъ же посылаетъ тебѣ и добрыхъ покровителей. Старикъ графъ, что живетъ на углу, говорилъ мнѣ сегодня о тебѣ. Я тоже видѣлъ твои рисунки… Ну, на нихъ-то мы поставимъ крестъ,—въ нихъ много найдется погрѣшностей! А вотъ теперь ты можешь два раза въ недѣлю приходить въ мою рисовальную школу и скоро выучишься рисовать получше. Я думаю, однако, что въ тебѣ больше задатковъ для архитектора, чѣмъ для художника. Ну, да современемъ самъ увидишь! Но смотри, сегодня же сходи въ угловой домъ къ графу поблагодарить его, да поблагодари и Бога за такого покровителя!
На углу стоялъ огромный домъ; надъ окнами красовались лѣпные слоны и дромадеры; все носило отпечатокъ старины. Но старый графъ предпочиталъ наше время со всѣмъ, что въ немъ было хорошаго, не разбирая, откуда оно идетъ—изъ бель-этажа, изъ подвала, или съ чердака.
— Право, кажется, чѣмъ кто знатнѣе, тѣмъ тотъ и проще!—сказала жена привратника.—Какъ просто держитъ себя старый графъ! Говоритъ, ну, вотъ, какъ ты да я! Генералъ съ генеральшею такъ не могутъ! Георгъ вчера въ себя придти не могъ отъ восторга, такъ мило графъ съ нимъ обошелся! Да и я сегодня, послѣ милостиваго пріема его сіятельства, тоже сама не своя! Ну, не хорошо-ли, что мы не отдали Георга въ ученье! У него такія способности!
— Да, но имъ нужна помощь со стороны!—замѣтилъ отецъ.
— Помощь у него будетъ!—отвѣтила мать.—Графъ насчетъ этого такъ ясно и милостиво выразился!
— А все-таки вышло-то все, благодаря генеральской семьѣ!—замѣтилъ отецъ.—Ее тоже надо поблагодарить.
— Отчего же не поблагодарить!—отвѣтила мать.—Только по-моему не за что особенно! А вотъ Господа Бога такъ я поблагодарю отъ всего сердца! Поблагодарю Его и за то, что барышня Эмилія поправляется!
Да, генеральская дочка быстрыми шагами шла впередъ по пути выздоровленія; шелъ быстрыми шагами впередъ и Георгъ. Въ тотъ же годъ онъ удостоился малой серебряной медали, а затѣмъ попозже и большой.
— Охъ, лучше бы мы отдали его въ ученье!—со слезами причитала жена привратника.—Тогда бы по крайней мѣрѣ онъ
[309]остался при насъ! И что ему дѣлать въ Римѣ? Никогда-то намъ больше не свидѣться съ нимъ, хоть бы онъ и вернулся!.. Да онъ и не вернется, мое дитятко!
— Да, вѣдь, все это для его же счастья и славы!—уговаривалъ ее мужъ.
— Спасибо тебѣ, дружокъ!—отвѣчала жена.—Ты только говоришь такъ, а и самъ тому не вѣришь! И тебѣ такъ же горько, какъ мнѣ!
Такъ оно и было. Отцу и матери горько было разстаться съ сыномъ, а всѣ только и твердили: „Какое счастье выпало молодому человѣку!“
И вотъ, Георгъ простился со всѣми; отправился прощаться и на верхъ къ генералу. Генеральша не показалась,—у нея опять была мигрень. Генералъ же на прощанье разсказалъ молодому человѣку единственный свой анекдотъ о томъ, что́ онъ сказалъ принцу и что́ принцъ ему, а затѣмъ протянулъ Георгу два пальца.
Эмилія тоже подала Георгу ручку и смотрѣла какъ будто печальною, но самъ Георгъ былъ печальнѣе всѣхъ.
Время идетъ и въ дѣлѣ, и въ бездѣльѣ; время проходитъ одинаково, только не съ одинаковою пользой. Для Георга оно проходило съ пользою и совсѣмъ не казалось долгимъ, исключая тѣхъ минутъ, когда онъ вспоминалъ о своихъ. Какъ-то они тамъ поживаютъ всѣ—и нижніе, и верхніе? Положимъ, онъ получалъ изъ дома письма, а въ письма можно вложить многое, изъ нихъ льются въ сердце солнечные лучи, отъ нихъ же на сердце ложится тяжелая мгла. Такая мгла легла на сердце молодого человѣка, когда онъ получилъ письмо, извѣщавшее о смерти его отца. Мать осталась вдовой. Эмилія была для нея ангеломъ утѣшителемъ, спускалась къ ней въ подвалъ—писала мать—и сама устроила такъ, что должность привратницы осталась за вдовою покойнаго.
Генеральша вела дневникъ. Туда записывался каждый пріемъ, каждый балъ, на которыхъ она была, а также всѣ визиты знакомыхъ къ ней. Иллюстраціями къ дневнику служили карточки дипломатовъ и другихъ высокопоставленныхъ особъ. Генеральша гордилась своимъ дневникомъ, и онъ все росъ да росъ въ объемѣ съ теченіемъ времени—въ теченіе многихъ, многихъ дней,
[310]мигреней и безсонныхъ ночей, то-есть придворныхъ баловъ. Наконецъ, и Эмилію повезли на придворный балъ. Мамаша была въ розовомъ съ черными кружевами—въ испанскомъ вкусѣ! Дочка—вся въ бѣломъ, такая прозрачная, изящная! Въ золотыхъ локонахъ вилась, словно водоросль, зеленая шелковая лента, на головкѣ красовался вѣнокъ изъ бѣлыхъ кувшинокъ. Глазки у дѣвушки были такіе голубые, ясные, ротикъ нѣжный, пунцовый—ну, ни дать-ни взять морская царевна; прелесть что такое! Три принца танцовали съ нею; конечно, не всѣ заразъ, а по очереди. У генеральши цѣлую недѣлю не было мигрени.
Но первый балъ былъ не послѣдній, а Эмиліи это оказалось не по силамъ. Хорошо, что подоспѣло лѣто, и можно было отдохнуть на лонѣ природы.
Вся генеральская семья была приглашена погостить въ графскій замокъ.
Графскій садъ стоило посмотрѣть. Одна часть его была разбита въ старинномъ вкусѣ: всюду шли, точно зеленыя ширмы, прямыя подстриженныя живыя изгороди, а въ нихъ были понадѣланы круглыя отверстія, вродѣ слуховыхъ окошечекъ; буксбаумъ и тисовыя деревца были подстрижены въ видѣ звѣздъ и пирамидъ; тамъ и сямъ виднѣлись обложенные раковинами гроты, а въ глубинѣ ихъ били фонтаны; всюду красовались статуи изъ массивнаго гранита,—это видно было и по драпировкамъ, и по лицамъ. Каждая цвѣточная клумба также имѣла свою форму—рыбы, герба, иниціала[3]. Эта часть сада была во французскомъ вкусѣ. Изъ нея же попадали въ свѣжій, роскошный паркъ, гдѣ деревья росли, как хотѣли, и потому разрослись на славу, густыя, огромныя! Трава тутъ такъ и зеленѣла, и по ней можно было ходить, даром что и за нею всячески ухаживали. Это было ужъ въ англійскомъ вкусѣ.
— Старина и современность!—говорилъ графъ.—Тутъ онѣ отлично гармонируютъ другъ съ другомъ! А вотъ года черезъ два и вся усадьба приметъ иной видъ; будетъ предпринято столько разныхъ перемѣнъ и улучшеній! Я покажу вамъ чертежи и рисунки; да и самого архитектора кстати. Онѣ сегодня обѣдаетъ у меня!
— Charmant!—сказал генералъ.
— Тутъ просто рай земной!—сказала генеральша.—А вотъ и древній замокъ!
— Это птичникъ!—сказалъ графъ.—Въ башнѣ помѣщаются
[311]голуби, во второмъ этажѣ индѣйки, а въ первомъ живетъ сама повелительница этого птичьяго царства, старуха Эльза. Изъ ея помѣщенія во всѣ стороны идутъ двери въ помѣщенія ея постояльцевъ. Насѣдки на яйцахъ помѣщаются особо, насѣдки съ цыплятами особо, а для утокъ сдѣланъ даже особый ходъ къ водѣ!
— Charmant!—сказалъ генералъ.
И всѣ отправились любоваться на эту прелесть.
Старуха Эльза стояла посреди горницы, а рядомъ съ нею архитекторъ Георгъ. Вотъ гдѣ довелось ему встрѣтиться съ Эмиліей послѣ столькихъ лѣтъ разлуки—въ птичникѣ.
Да, онъ стоялъ тутъ, и на него можно было залюбоваться—такой красивый! Открытое, энергичное лицо, черные, блестящіе волосы и плутовская усмѣшка на губахъ, такъ и говорившая: „знаю я васъ всѣхъ вдоль и поперекъ!“ Старуха Эльза заблаговременно сняла свои деревянные башмаки и осталась въ однихъ чулкахъ изъ почтенія къ знатнымъ гостямъ. Куры кудахтали, пѣтухи кричали, утки крякали: рапъ! рапъ! Изящная молодая дѣвушка, подруга дѣтства, генеральская дочка, стояла тутъ же, и на ея обыкновенно блѣдныхъ щечкахъ цвѣли розы, глазки такъ и сіяли, уста говорили безъ словъ, и она поклонилась молодому архитектору такъ мило, какъ только можетъ этого пожелать молодой человѣкъ, если онъ не въ родствѣ съ молодою дѣвушкой или не танцовалъ съ нею очень часто на балахъ. А Георгъ, вѣдь, ни разу не танцовалъ съ Эмиліей.
Графъ же пожалъ ему руку и представилъ гостямъ:
— Нашъ молодой другъ, господинъ Георгъ, не совсѣмъ чужой вамъ!
Генеральша поклонилась, дочка чуть было не протянула ему руку.
— Такъ это нашъ господинъ Георгъ!—сказалъ генералъ.—Какъ же, мы старые знакомые, сосѣдями были! Charmant!
— Вы совсѣмъ превратились въ итальянца!—замѣтила генеральша.—И вѣрно говорите по-итальянски, какъ уроженецъ Италіи?
Сама генеральша—замѣтилъ генералъ—только пѣла по-итальянски, а не говорила.
За столомъ Георгъ сидѣлъ по правую руку Эмиліи. Велъ же ее къ столу самъ генералъ, а графъ велъ генеральшу.
Господинъ Георгъ велъ бесѣду, разсказывалъ, и прекрасно разсказывалъ. Онъ былъ душой всего общества, хотя графъ
[312]тоже могъ бы постоять за себя въ этомъ отношеніи. Эмилія молчала, вся превратившись въ слухъ, а глаза ея такъ и блестѣли.
Послѣ обѣда она и Георгъ очутились на терассѣ; высокіе кусты розъ скрывали ихъ отъ взоровъ остального общества. Георгъ заговорилъ первый.
— Позвольте поблагодарить васъ за ваше дружеское отношеніе къ моей матери!—началъ онъ.—Я знаю, что въ ночь смерти моего отца вы не оставляли ея, пока онъ не закрылъ глаза. Благодарю васъ!
И онъ взялъ ручку Эмиліи и поцѣловалъ. Что-жь, это было вполнѣ кстати. Дѣвушка вся вспыхнула, но все-таки пожала въ отвѣтъ его руку и взглянула на него своими славными голубыми глазами.
— Ваша матушка была такая милая! Какъ она любила васъ! Она давала мнѣ читать всѣ ваши письма, такъ что я, пожалуй, немножко знаю васъ!.. Какъ вы были добры ко мнѣ въ дѣтствѣ, дарили мнѣ картинки!..
— А вы ихъ рвали!—подхватилъ Георгъ.
— Нѣтъ, „мой замокъ“ еще цѣлъ!—отвѣтила она.
— Теперь я могу построить вамъ настоящій!—сказалъ Георгъ съ увлеченіемъ.
Генералъ и генеральша разговаривали въ своей комнатѣ о сынѣ привратника. Какъ онъ умѣлъ держать себя, какъ говорилъ, какія пріобрѣлъ познанія!
— Онъ могъ бы быть „информаторомъ[4]“!—сказалъ генералъ.
— Геній!—сказала генеральша и больше не прибавила ни слова.
Хорошее выдалось лѣто! Господинъ Георгъ былъ въ графскомъ замкѣ частымъ и желаннымъ гостемъ. О немъ скучали, если онъ не являлся.
— Какъ щедро одарилъ васъ Господь въ сравненіи съ нами, бѣдными!—говорила ему Эмилія.—А цѣните-ли вы это, какъ слѣдуетъ?
Георгу очень льстилъ такой взглядъ, и онъ самъ считалъ прелестную молодую дѣвушку необыкновенно даровитою натурою.
А генералъ все больше и больше убѣждался въ томъ, что Георгъ не могъ быть такого низкаго происхожденія.
— Но, конечно, мать его была женщина вполнѣ почтенная!—прибавлялъ онъ.—Надо отдать справедливость ея могилѣ!
[313]
Лѣто прошло, наступила зима, и господинъ Георгъ опять заставилъ о себѣ говорить. Онъ былъ принятъ въ лучшихъ домахъ, у самыхъ знатныхъ особъ. Генералъ встрѣтилъ его даже на придворномъ балу. Для Эмиліи тоже предполагали сдѣлать балъ. Пригласить-ли на него Георга?
— Кого приглашаетъ король, можетъ пригласить и генералъ!—сказалъ генералъ и выпрямился такъ, что выросъ на цѣлый вершокъ.
Георга пригласили, и онъ былъ на балу. Были тамъ и принцы, и графы. Одинъ танцовалъ лучше другого, но Эмиліи удалось протанцовать только первый танецъ: она какъ-то неловко ступила на ногу и, хотя повредила ее не опасно, должна была все-таки поберечься и не танцовать больше. Пришлось сидѣть да любоваться на другихъ. Она и сидѣла и любовалась, а господинъ архитекторъ стоялъ возлѣ.
— Вы, пожалуй, роспишите ей весь соборъ Св. Петра!—сказалъ генералъ, проходя мимо и благосклонно улыбаясь.
Съ тою же благосклонною улыбкою принялъ онъ господина Георга и нѣсколько дней спустя. Молодой человѣкъ явился, разумѣется, поблагодарить за приглашеніе на балъ, а то зачѣмъ же? Но… о, ужасъ, о, безуміе! Генералъ не вѣрилъ своимъ ушамъ. Господинъ Георгъ ударился въ „высшую декламацію“, просьба его была неслыханная! Онъ просилъ руки Эмиліи!
— Молодой человѣкъ!—сказалъ генералъ, покраснѣвъ, какъ ракъ.—Я васъ не понимаю!.. Что вы говорите?.. Чего вы хотите?.. Я васъ не знаю!.. Господинъ!.. Молодой человѣкъ!.. Вы врываетесь въ мой домъ!.. Я здѣсь хозяинъ или вы?.. Куда мнѣ дѣться?..
И онъ, пятясь, дошелъ до дверей своей спальни, переступилъ порогъ и заперъ за собою дверь на ключъ, оставивъ Георга одного. Молодой человѣкъ постоялъ съ минуту, потомъ повернулся и ушелъ. Въ корридорѣ его встрѣтила Эмилія.
— Что онъ сказалъ?—спросила она дрожащимъ голосомъ.
Георгъ пожалъ ей руку:
— Онъ убѣжалъ отъ меня! Но будемъ надѣяться на лучшія времена!
У Эмиліи выступили на глазахъ слезы; въ глазахъ же молодого человѣка свѣтились увѣренность и мужество. А солнышко озаряло обоихъ, словно благословляя ихъ.
Генералъ сидѣлъ въ своей комнатѣ, точно ошпаренный. Въ
[314]груди у него такъ и клокотало еще. „Безуміе! Привратницкое сумасшествіе!..“
Не прошло и часа, какъ генеральша узнала отъ супруга обо всемъ, позвала Эмилію и усадила ее возлѣ себя.
— Бѣдное дитя! Такъ оскорбить тебя! Оскорбить насъ! Ты тоже плачешь!.. Слезы такъ идутъ къ тебѣ! Ты прелестна въ слезахъ! Ты похожа на меня въ день моей свадьбы! Плачь, плачь, моя дорогая!
— И буду плакать,—отвѣтила Эмилія:—если вы съ папой не дадите своего согласія!
— Дитя!—воскликнула генеральша.—Ты нездорова! Ты бредишь! Ахъ, у меня опять разболится голова! Этотъ ударъ!.. Не заставь свою мать умереть съ горя, Эмилія! Тогда у тебя не будетъ матери!
И у генеральши навернулись слезы,—она совсѣмъ не выносила мысли о своей смерти.
Въ газетахъ было опубликовано о разныхъ назначеніяхъ, между прочимъ и о назначеніи профессоромъ и возведеніи въ чинъ пятаго класса архитектора Георга.
— Жалко, что родители его ужъ въ могилѣ и не могутъ прочесть этого!—сказали новые привратникъ и привратница, жившіе въ подвалѣ подъ генераломъ. Они знали, что профессоръ увидѣлъ свѣтъ въ ихъ коморкѣ.
— Теперь его занесутъ въ табель о рангахъ, и ему придется платить налогъ!—продолжала жена.—Да, это много значитъ для сына такихъ бѣдняковъ!
— Восемнадцать талеровъ въ годъ!—сказалъ мужъ.—Конечно, деньги не малыя.
— Нѣтъ, я не о томъ, я насчетъ почета!—возразила жена.—Что ему эти деньги! Онъ ихъ заработаетъ много разъ въ годъ! И ужъ, конечно, возьметъ богатую невѣсту. Будь у насъ дѣти, муженекъ, нашъ сынъ тоже бы могъ стать архитекторомъ и профессоромъ!
Хорошо отзывались о Георгѣ въ подвалѣ; хорошо отзывались о немъ и въ бель-этажѣ; тамъ это позволилъ себѣ старый графъ.
Поводомъ послужили дѣтскіе рисунки архитектора. Почему же о нихъ зашелъ разговоръ? Да вотъ, заговорили о Россіи, о Москвѣ, ну, дошли и до Кремля, который когда-то нарисовалъ и
[315]подарилъ Эмиліи Георгъ. Онъ дарилъ ей много картинокъ, но изъ нихъ особенно запечатлѣлась въ памяти у графа одна: „Эмиліинъ замокъ“, съ комнатами, гдѣ „она спала“, „танцовала“ и „играла въ гости“. И вотъ, графъ высказалъ, что профессоръ одаренъ большимъ талантомъ и навѣрно умретъ въ высокомъ чинѣ. Въ этомъ нѣтъ ничего невозможнаго! Такъ почему-жъ бы ему и въ самомъ дѣлѣ не построить замка для молодой дѣвицы?
— Графъ былъ сегодня необыкновенно шутливо настроенъ!—замѣтила генеральша по уходѣ графа. Генералъ покачалъ головой, выѣхалъ на прогулку верхомъ въ сопровожденіи лакея—на почтительномъ разстояніи—и посадка его была еще величественнѣе обыкновеннаго.
Насталъ день рожденія Эмиліи; посыпались цвѣты, книги, письма, визитныя карточки. Генеральша поцѣловала дочь въ губки, генералъ въ лобъ; они были нѣжные родители. Семью осчастливили въ этотъ день посѣщеніемъ высокіе гости—двое изъ принцевъ. Говорили о балахъ, о театрѣ, о дипломатическихъ назначеніяхъ, о политикѣ. Говорили и о выдающихся дѣятеляхъ—и чужихъ, и своихъ; тутъ ужъ и молодой профессоръ самъ собой подвернулся подъ языкъ. „Онъ вступитъ въ храмъ безсмертія! Вступитъ, вѣроятно, и въ одну изъ лучшихъ нашихъ фамилій!“ Вотъ что было между прочимъ сказано о немъ.
— Въ одну изъ лучшихъ фамилій!—повторилъ генералъ, когда остался одинъ съ генеральшею.—Въ какую же бы это?
— Я знаю, на какую намекали!—отвѣтила генеральша.—Но не скажу! И думать не хочу! Конечно, одинъ Богъ знаетъ… Но я буду очень удивлена!
— И я тоже! Я даже и представить себѣ ничего не могу!..—сказалъ генералъ и сталъ выжидать минуту просвѣтлѣнія.
А, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, невыразимая сила кроется въ милости свыше, въ благоволеніи двора, знаменующемъ и Божье благоволеніе! И благоволеніе это выпало на долю Георга въ самыхъ широкихъ размѣрахъ. Но мы забыли день рожденія!..
Комната Эмиліи утопала въ цвѣтахъ, присланныхъ отъ друзей и подругъ; на столѣ лежали прекрасные подарки, свидѣтельствовавшіе о памяти и дружбѣ. Но отъ Георга не было и не могло быть ничего; да и зачѣмъ? Домъ и безъ того былъ полонъ воспоминаніями о немъ. Цвѣтокъ воспоминанія выглядывалъ даже изъ чуланчика подъ лѣстницей, гдѣ плакала Эмилія, когда въ
[316]дѣтской загорѣлись занавѣски, а Георгъ явился первымъ пожарнымъ. Изъ окна была видна акація, тоже воскрешавшая воспоминанія дѣтства. На ней не было теперь ни цвѣтовъ, ни листьевъ, только бахрома изъ инея, такъ что дерево напоминало гигантскую коралловую вѣтвь. Мѣсяцъ просвѣчивалъ между вѣтвями, все такой же большой, яркій! Онъ, несмотря на всю свою измѣнчивость, ничуть не измѣнился съ того времени, когда Георгъ дѣлился съ Эмиліей бутербродомъ.
Молодая дѣвушка вынула изъ ящика рисунки „Кремль“ и „Эмиліинъ замокъ“. Они тоже говорили о Георгѣ, и она заглядѣлась на нихъ. Много думъ пробудили въ ней они! Ей припомнилось, какъ она тайкомъ отъ родителей спустилась внизъ къ женѣ привратника, лежавшей на смертномъ одрѣ, какъ сѣла возлѣ нея, взяла ее за руку и приняла ея послѣдній вздохъ, ея послѣднюю молитву: „Георгъ… благословляю!“… Мать думала только о сынѣ, но Эмилія вложила въ ея слова особенный смыслъ. Да, Георгъ провелъ таки съ Эмиліей день ея рожденія!
На другой день тоже случилось рожденіе—рожденіе самого генерала. Онъ родился днемъ позже своей дочери—конечно, многими годами раньше. Опять посыпались подарки. Въ числѣ ихъ было превосходное, необыкновенно удобное и дорогое сѣдло; такое имѣлось пока только у одного изъ принцевъ. Кто бы это могъ прислать его? Генералъ былъ отъ него въ полномъ восхищеніи. Къ сѣдлу была приложена записка. Гласи она: „Мегçi за вчерашнее!“ всѣ догадались бы отъ кого оно было, но она гласила: „Отъ лица, котораго господинъ генералъ не знаетъ!“
— Кого же я не знаю въ свѣтѣ?—сказалъ генералъ.—Всѣхъ знаю!—И мысли его отправились гулять по большому свѣту. Нѣтъ, тамъ онъ зналъ всѣхъ.—Это отъ жены!—рѣшилъ онъ, наконецъ.—Она вздумала интриговать меня! Charmant!
Но она и не думала интриговать его,—миновала эта пора.
Опять готовилось празднество, но ужъ не у генерала, а у одного изъ принцевъ. Назначенъ былъ костюмированный балъ; разрѣшалось быть и въ маскахъ.
Генералъ явился Рубенсомъ, въ испанскомъ костюмѣ, съ небольшимъ стоячимъ воротникомъ, при шпагѣ, щеголяя своею осанкой. Генеральша изображала супругу Рубенса и задыхалась отъ жары въ закрытомъ черномъ бархатномъ платьѣ, съ жерновомъ на шеѣ—т. е., съ большимъ плоеннымъ воротникомъ.
[317]Костюмъ былъ скопированъ съ картины фламандскаго художника, принадлежавшей генералу; на картинѣ особенно хороши были руки, а руки генеральши были точь-въ-точь такія же.
Эмилія, вся въ тюлѣ и кружевахъ, изображала Психею. Она напоминала порхающую лебяжью пушинку и совсѣмъ не нуждалась въ крылышкахъ, составлявшихъ принадлежность костюма Психеи.
Что это былъ за балъ! Что за блескъ, что за великолѣпіе! Какіе цвѣты, сколько вкуса! Глаза разбѣгались,—гдѣ ужъ тутъ было смотрѣть на руки прекрасной супруги Рубенса!
Черное домино[5], съ вѣткой акаціи на капюшонѣ, танцовало съ Психеей.
— Кто это?—спросила генеральша.
— Его королевское высочество!—отвѣтилъ генералъ.—Я увѣренъ въ этомъ; я сразу узналъ его по рукопожатію!
Генеральша сомнѣвалась. Генералъ Рубенсъ ничуть, подошелъ къ черному домино и начертилъ на его ладони иниціалы принца. Тотъ отрицательно покачалъ головой, но далъ намекъ:
— Записка при сѣдлѣ! Лицо, котораго генералъ не знаетъ!
— Но тогда я васъ знаю!—сказалъ генералъ.—Это вы прислали мнѣ сѣдло!
Домино подняло правую руку и исчезло въ толпѣ.
— Кто это черное домино, Эмилія?—спросила генеральша.—Ты сейчасъ съ нимъ танцовала!
— А я не спросила его имени!—отвѣтила дочь.
— Потому что знала его! Это профессоръ!.. Ваше протеже, графъ, здѣсь!—продолжала генеральша, обращаясь къ графу, стоявшему возлѣ.—Черное домино съ вѣткой акаціи!
— Очень возможно!—отвѣтилъ онъ.—Впрочемъ, одинъ изъ принцевъ одѣтъ точно такъ же!
— Я узналъ его по рукопожатію!—настаивалъ генералъ.—Отъ принца же я получилъ и сѣдло. Я такъ увѣренъ въ этомъ, что приглашу его къ намъ обѣдать!
— Что жъ, сдѣлайте такъ! Если это принцъ—онъ придетъ!—отвѣтилъ графъ.
— А если, это тотъ… другой, онъ не придетъ!—сказалъ генералъ и приблизился въ черному домино, которое только что кончило бесѣдовать съ королемъ. Генералъ обратился къ домино съ почтительнымъ приглашеніемъ, выражая желаніе познакомиться съ нимъ поближе. Генералъ говорилъ такъ громко,
[318]отчетливо, такъ самоувѣренно улыбался при этомъ,—онъ зналъ, вѣдь, кого приглашалъ!
Домино сняло маску; это былъ Георгъ.
— Повторитъ-ли генералъ свое приглашеніе?—спросилъ онъ.
Генералъ словно выросъ на цѣлый вершокъ, осанка его стала еще величественнѣе; онъ отступилъ на два шага назадъ, потомъ сдѣлалъ шагъ впередъ, точно въ менуэтѣ, и на лицѣ его появилось самое знаменательное выраженіе, какое только онъ вообще могъ придать своимъ благороднымъ генеральскимъ чертамъ.
— Я никогда не беру своихъ словъ назадъ! Профессоръ приглашенъ!
И онъ удалился, косясь на короля, который навѣрное слышалъ весь разговоръ.
Обѣдъ у генерала состоялся; приглашены были только старикъ графъ, да его протеже.
„Теперь ледъ проломанъ!“ думалъ Георгъ. И ледъ дѣйствительно былъ проломанъ при самой торжественной обстановкѣ.
Да, молодой человѣкъ снова появился въ домѣ генерала и говорилъ и держалъ себя, совсѣмъ какъ человѣкъ изъ лучшаго общества,—генералъ не могъ этого не видѣть. Кромѣ того, онъ оказался въ высшей степени интереснымъ собесѣдникомъ, такъ что генералу нѣсколько разъ пришлось прибѣгнуть къ своему восклицанію: „charmant!“ Генеральша не преминула разсказать объ этомъ обѣдѣ въ обществѣ, и одна изъ самыхъ умныхъ и уважаемыхъ придворныхъ дамъ выразила генеральшѣ желаніе обѣдать у нея въ слѣдующій же разъ, какъ будетъ приглашенъ молодой профессоръ. Пришлось снова пригласить его. Онъ принялъ приглашеніе и былъ опять въ высшей степени милъ; оказалось даже, что онъ играетъ въ шахматы!
— Положительно онъ не подвальнаго происхожденія!—сказалъ генералъ.—Навѣрное онъ сынъ знатной особы! Такихъ сыновей много, и молодой человѣкъ тутъ не при чемъ.
Профессоръ, бывавшій при дворѣ у короля, могъ, конечно, бывать и у генерала; но предполагать, что онъ пуститъ въ семьѣ корни?!.. Объ этомъ не могло быть и рѣчи—въ домѣ, въ городѣ же только о томъ и говорили.
Онъ и пустилъ таки корни!
Милость свыше пролилась на него, и когда онъ сдѣлался
[319]статскимъ совѣтникомъ, Эмилія сдѣлалась статскою совѣтницею, что никого не удивило.
— Жизнь либо трагедія, либо комедія!—сказалъ генералъ.—Въ трагедіи влюбленные умираютъ, въ комедіи сочетаются бракомъ.
Георгъ съ Эмиліей сочетались, и у нихъ родилось трое славныхъ мальчугановъ—не заразъ, конечно.
Милые дѣтки, бывая въ гостяхъ у дѣдушки и бабушки, ѣздили по всѣмъ комнатамъ и заламъ верхомъ на палочкахъ, а за ними гарцовалъ на палочкѣ и самъ генералъ—„въ качествѣ жокея маленькихъ статскихъ совѣтниковъ!“
Генеральша же сидѣла на диванѣ и улыбалась, глядя на внуковъ, даже въ тѣ дни, когда страдала своею „ужасною мигренью“.
Такъ вотъ какъ далеко пошелъ Георгъ. Да онъ пошелъ и еще дальше, иначе не стоило бы и разговоръ заводить о сынѣ привратника!
