[326]
Знали бы вы тетушку—прелесть что такое! To-есть прелесть не въ обыкновенномъ смыслѣ слова, не красавица, а милая, славная и, по-своему, презабавная. Вотъ надъ кѣмъ можно было пошутить, посмѣяться! Хоть сейчасъ сажай ее въ комедію! И все это потому только, что она жила лишь театромъ и всѣмъ, что къ нему относится. Вообще же тетушка была особа почтенная, даромъ что агентъ Болманъ, или „болванъ“, какъ звала его тетушка, величалъ ее „театральною маньячкой“.
— Театръ—моя школа,—говаривала она:—источникъ моихъ познаній. Благодаря театру, я освѣжила свое знаніе священной исторіи: „Моисей“, „Іосифъ и его братья“—это все, вѣдь, оперы! Благодаря театру, я познакомилась и со всемірною исторіей, и съ географіей, и съ психологіей! Изъ французскихъ пьесъ я узнала парижскую жизнь; легкомысленна она, но въ высшей степени интересна! Какъ я плакала надъ „Семействомъ
[327]Рикебуръ“! Подумать только—герой допивается до смерти, чтобы героиня могла выйти замужъ за любимаго человѣка! Да, много слезъ я пролила за тѣ пятьдесятъ лѣтъ, что абонируюсь!
Тетушка знала каждую пьесу, каждую кулису, каждаго актера, который выступалъ на сценѣ теперь или прежде. Она жила, собственно говоря, только девять мѣсяцевъ въ году; лѣтніе три мѣсяца, театральные каникулы, прямо таки старили ее, тогда какъ одинъ вечеръ въ театрѣ, затягивавшійся за полночь, просто молодилъ. Она не говорила, какъ другіе люди: „Вотъ скоро придетъ весна!“ „Аистъ прилетѣлъ!“ „Въ газетахъ уже пишутъ, что появилась свѣжая земляника!“ Она, напротивъ, привѣтствовала осень: „Видѣли, абонементъ уже открытъ?.. Скоро начнутся представленія!“
Достоинство и удобство квартиры она измѣряла близостью ея къ театру. Какъ горько было ей оставить маленькій переулокъ, проходившій позади театра, и переѣхать въ большую улицу немного подальше, да вдобавокъ поселиться въ домѣ безъ визави[1].
— Я и дома хочу имѣть свою ложу—окошко! Нельзя же все съ самою собою разсуждать, надо и на людей поглядѣть! А вотъ теперь мнѣ приходится жить, точно въ деревнѣ, въ захолустьи! Если мнѣ вздумается посмотрѣть на людей, приходится взлѣзать на кухонный столъ—только оттуда я и вижу сосѣдей. To-ли дѣло было въ переулкѣ! Тамъ изъ моего окошка открывался видъ прямо въ квартиру торговца льномъ, да и до театра было всего три шага, а теперь цѣлыхъ три тысячи и какихъ еще—гвардейскихъ!
Случалось тетушкѣ и захворать, но какъ бы плохо она себя ни чувствовала, пропустить представленія все-таки не могла. Разъ докторъ предписалъ ей поставить себѣ вечеромъ къ ногамъ кислое тѣсто. Она поставила, но въ театръ все-таки поѣхала и высидѣла все представленіе съ тѣстомъ на ногахъ. Умри она въ этотъ вечеръ, она была бы даже довольна. Вѣдь, умеръ же въ театрѣ Торвальдсенъ, и такую смерть она называла „блаженною“.
Тетушка и рая не могла себѣ представить безъ театра. Конечно, намъ этого не обѣщано, но, вѣдь, довольно же правдоподобно, что для прекрасныхъ актеровъ и актрисъ, которые отправились туда до насъ, найдется и тамъ арена дѣятельности!
Въ комнатку тетушки была проведена изъ театра своего рода
[328]электрическая проволока; телеграмма являлась каждое воскресенье къ кофе. Проволокою служилъ господинъ Сивертсенъ, театральный машинистъ, подававшій сигналы къ поднятію занавѣса, перемѣнѣ декорацій и проч.
Отъ него-то тетушка и получала краткія, но вразумительныя свѣдѣнія о репертуарѣ. „Бурю“ Шекспира онъ звалъ „чертовщиной“: столько хлопотъ съ ней! Въ первомъ же дѣйствіи—„море вплоть до первой кулисы!“ Это онъ хотѣлъ объяснить, какъ далеко должны были заходить волны морскія. Если же сцена во всѣхъ пяти дѣйствіяхъ изображала все одну и ту же комнату, онъ называлъ такую пьесу разумною, толково написанною, на которой можно отдохнуть. Она, дескать, играется сама собой, безъ всякихъ фокусовъ.
Въ прежнія времена—то-есть лѣтъ тридцать тому назадъ—когда и сама тетушка и вышепоименованный господинъ Сивертсенъ, уже и тогда служившій машинистомъ, были помоложе, онъ—по словамъ тетушки—былъ настоящимъ благодѣтелемъ для нея. Въ тѣ времена въ единственномъ большомъ городскомъ театрѣ существовалъ обычай допускать зрителей на особыя мѣста, находившіяся подъ потолкомъ, по обѣимъ сторонамъ сцены. Каждый машинистъ располагалъ тамъ мѣстомъ или двумя. И мѣста эти зачастую бывали биткомъ набиты самою избранною публикою; говорили даже, что туда жаловали генеральши и коммерціи совѣтницы. Вѣдь, такъ интересно было заглянуть за кулисы, увидать, какъ держатъ себя герои сцены послѣ того, какъ занавѣсъ опустится!
Тетушка частенько бывала тамъ, когда шли трагедіи и балеты; въ этихъ пьесахъ участвовала наибольшая часть труппы, и на нихъ-то особенно интересно было смотрѣть сверху. Зрители сидѣли тамъ въ потемкахъ, но очень удобно; почти всѣ запасались закуской на ужинъ, и однажды въ темницу Уголино, гдѣ онъ долженъ былъ умереть съ голода, упала колбаса и три яблока! Въ публикѣ, конечно, надорвали животики со смѣху. Вотъ эта-то колбаса и была одною изъ главнѣйшихъ причинъ, по которымъ дирекція закрыла для зрителей мѣста наверху.
— Но я все-таки успѣла побывать тамъ тридцать семь разъ!—говорила тетушка.—И никогда я не забуду этого господину Сивертсену!
Въ послѣдній вечеръ, когда мѣста подъ потолкомъ еще были
[329]открыты для публики, давался „Судъ Соломона“; тетушка отлично помнила это. Въ этотъ разъ она, благодаря любезности господина Сивертсена, достала входной билетъ для агента Болмана, хоть онъ и не заслуживалъ этого за свое зубоскальство и вѣчныя насмѣшки надъ театромъ. Но ему очень хотѣлось видѣть „театральную канитель съ изнанки“. Онъ именно такъ и выразился, и это было куда какъ похоже на него—говорила тетушка.
И вотъ, онъ увидѣлъ „Судъ Соломона“ сверху, да и заснулъ тамъ. Право, точно онъ пришелъ въ театръ съ большого обѣда, за которымъ было провозглашено пропасть тостовъ! Итакъ, онъ заснулъ, проспалъ конецъ представленія, и его заперли въ темномъ, пустомъ театрѣ.
— Когда я проснулся,—разсказывалъ онъ потомъ (тетушка, впрочемъ, не вѣрила ни единому его слову)—„Судъ Соломона“ былъ конченъ, всѣ лампы и свѣчи потушены, весь народъ разошелся, но тогда-то и началось настоящее представленіе—эпилогъ. И это было всего интереснѣе! Все ожило, пошелъ уже не „Судъ Соломона“, а „Страшный судъ въ театрѣ“.
И подобной ерундой агентъ Болманъ думалъ морочить тетушку—въ благодарность за то, что она устроила его подъ потолкомъ!
Все, что разсказывалъ агентъ, могло со стороны показаться довольно забавнымъ, но въ сущности-то за всѣмъ этимъ скрывалась одна злая насмѣшка.
— Темно тамъ было на верху!—разсказывалъ онъ.—Но вотъ началось волшебное представленіе „Страшный судъ въ театрѣ“. У дверей стояли контролеры и требовали у каждаго изъ зрителей аттестатъ, чтобы удостовѣриться, имѣетъ-ли онъ право входить въ театръ не связанный по рукамъ и безъ намордника. Господа, являющіеся въ театръ слишкомъ поздно,—трудно, вѣдь, сообразоваться съ временемъ!—привязывались у входа и подковывались войлочными подошвами, чтобы могли безъ шума войти въ театръ въ началѣ слѣдующаго дѣйствія. Кромѣ того, на нихъ надѣвались намордники. Затѣмъ, начался „Страшный судъ“.
— Все только ехидничанье и злость, неугодныя Господу Богу!—ворчала тетушка.
Агентъ же продолжалъ:
— Декораторъ, желавшій попасть на небо, долженъ былъ
[330]взбираться на него по имъ самимъ нарисованной лѣстницѣ, а лѣстница-то эта являлась сплошнымъ отрицаніемъ всякихъ законовъ перспективы! Завѣдующій же монтировочной частью, прежде чѣмъ попасть на небо, долженъ былъ перенести въ подобающія мѣста всѣ зданія и растенія, водворенныя имъ въ несоотвѣтствующія страны,—и все это раньше, чѣмъ пропоетъ пѣтухъ!
— Господину Болману слѣдовало бы лучше заботиться о томъ, какъ бы самому-то попасть на небо!
Вообще все, что онъ разсказывалъ объ актерахъ—и комическихъ, и драматическихъ, о пѣвцахъ и балетныхъ танцорахъ было—по словамъ тетушки—со стороны Болмана (болвана!) черною неблагодарностью! Онъ не заслуживалъ счастья попасть „наверхъ“! Тетушка не желала даже повторять его сквернословія. А онъ увѣрялъ, что все это записано и попадетъ въ печать послѣ его смерти—не раньше! Не то тетушка, пожалуй, загрызетъ его!
Только одинъ разъ довелось тетушкѣ набраться страха въ своемъ храмѣ блаженства—театрѣ. Дѣло было зимою, въ одинъ изъ короткихъ „двухчасовыхъ“ сѣрыхъ дней. На дворѣ стоялъ холодъ, шелъ снѣгъ, но тетушкѣ непремѣнно надо было попасть въ театръ. Давали „Германа фонъ-Унна“, небольшую оперу и большой балетъ, да еще прологъ и эпилогъ вдобавокъ. Спектакль долженъ былъ затянуться до поздней ночи. Какъ же пропустить такое представленіе? Къ тому же квартирантъ тетушки снабдилъ ее парой высокихъ мѣховыхъ сапогъ, заходившихъ ей за колѣна.
Тетушка явилась въ театръ, усѣлась въ ложу, но сапоговъ не сняла, хоть ей и жарко было въ нихъ. Вдругъ закричали:
„Пожаръ!“ Изъ-за одной кулисы и подъ потолкомъ показался дымъ. Поднялся переполохъ. Тетушка осталась послѣдней въ своей ложѣ—второго яруса съ лѣвой стороны; оттуда декораціи смотрятъ красивѣе—говорила тетушка—ихъ, вѣдь, ставятъ такъ, чтобы онѣ выглядѣли лучше изъ королевской ложи! Наконецъ, и тетушка добралась до двери, но оказалось, что зрители, выскочившіе раньше, заперли ее за собою впопыхахъ. Тетушка очутилась въ западнѣ. Прямо въ корридоръ выйти было нельзя, черезъ сосѣднюю ложу тоже,—перегородка была слишкомъ высока. Тетушка закричала, никто не услышалъ. Она заглянула внизъ, въ слѣдующій ярусъ, тамъ тоже было пусто, но до него было близко, просто рукой подать. Тетушка отъ
[331]страха вдругъ помолодѣла, почувствовала себя такою легонькою, проворною и совсѣмъ ужъ собралась было перелѣзть черезъ барьеръ внизъ, даже перекинула черезъ него одну ногу, а другую поставила на скамейку. Такъ она и сидѣла словно верхомъ на лошади, такая нарядная, въ платьѣ съ цвѣточками, свѣсивъ внизъ ногу въ необъятномъ мѣховомъ сапожищѣ! То-то была картина! Когда на нее обратили вниманіе, услышали и крики тетушки, и она была спасена отъ опасности сгорѣть—со стыда, такъ какъ театръ и не думалъ горѣть.
По ея словамъ это былъ самый памятный вечеръ въ ея жизни. И хорошо, что она тогда не могла видѣть самое себя,—она бы умерла со стыда.
Благодѣтель ея, машинистъ Сивертсенъ, приходилъ къ ней каждое воскресенье, но отъ воскресенья до воскресенья долго было ждать, и вотъ, тетушка стала въ послѣднее время приглашать къ себѣ по средамъ „кормиться“ (т. е. пользоваться остатками отъ стола) маленькую дѣвочку. Дѣвочка участвовала въ балетахъ и тоже нуждалась въ пищѣ. Выступала она въ роляхъ эльфовъ и пажей; труднѣйшею же ролью ея была роль „заднихъ лапъ льва“ въ „Волшебной флейтѣ“. Потомъ она доросла и до переднихъ лапъ, но за нихъ ей платили уже только три марки разовыхъ, тогда какъ заднія лапы оплачивались цѣлымъ риксдалеромъ[2]. Зато, исполняя ихъ, ей приходилось сгибаться въ три погибели и задыхаться! Все это тетушку живо интересовало.
Она бы заслуживала прожить до самаго закрытія стараго театра, но нѣтъ, не выдержала! Не пришлось ей и умереть тамъ! Умерла она чинно и благородно въ собственной постели. Послѣднія слова ея были, впрочемъ, довольно таки характерны. Она спросила: „А что идетъ завтра?“
Послѣ тетушки осталось что-то около пятисотъ риксдалеровъ. Такъ мы заключаемъ изъ процентовъ на капиталъ, составлявшихъ двадцать риксдалеровъ. Ихъ завѣщала тетушка въ видѣ пожизненной пенсіи достойной, старой безродной дѣвицѣ съ тѣмъ, чтобы она абонировалась на одно мѣсто въ ложѣ второго яруса съ лѣвой стороны, и непремѣнно на субботнія представленія,—тогда даются лучшія пьесы. На пенсіонерку налагалось лишь одно обязательство—поминать по субботамъ въ театрѣ покойную тетушку.
[332]
Такъ вотъ чему поклонялась и служила тетушка всю свою жизнь!
