[332]
Колодезь былъ глубокій, поэтому и веревка была длинная; она медленно навертывалась на воротъ, когда вытаскивали полное ведро. Какъ ни прозрачна была вода въ колодцѣ, въ ней никогда не играли солнечные лучи,—они не достигали до ея поверхности. По стѣнкамъ же колодца и между камнями, куда они проникали, росла зелень.
Здѣсь ютилась цѣлая семья жабъ; она была не туземнаго происхожденія, а, такъ сказать, слетѣла сюда кувыркомъ въ лицѣ старой жабы, которая была еще жива и посейчасъ. Давнишнія обитательницы колодца, зеленыя лягушки, плававшія въ водѣ, признали жабъ родственницами и обошлись съ ними, какъ съ гостьями, прибывшими на воды. А гостьи-то взяли, да и поселились здѣсь совсѣмъ: жилось имъ тутъ очень вольготно, онѣ чувствовали подъ собою твердую почву!
Старой бабушкѣ-лягушкѣ довелось разъ совершить путешествіе въ ведрѣ; она поднялась въ немъ наверхъ, но тамъ ей показалось черезчуръ свѣтло, у нея даже въ глазахъ зарябило! Къ счастью, ей удалось выпрыгнуть изъ ведра. Шлепсъ! Она такъ бухнулась въ воду, что три дня спины у себя не чувствовала. Многаго о бѣломъ свѣтѣ она разсказать не могла, но знала, да это и всѣ знали, что колодезь—еще не весь свѣтъ. Вотъ старая жаба, та бы могла поразсказать о немъ кое-что побольше, но она никогда не отвѣчала на вопросы, ну, ее и не спрашивали.
— Безобразная, жирная толстуха!—говорили про нее зеленыя лягушки.—И дѣтки ея всѣ въ нее будутъ!
— Можетъ статься!—отвѣчала жаба.—Но у одной изъ нихъ, или у меня самой, сидитъ въ головѣ драгоцѣнный камень!
Зеленыя лягушки слушали ее, вытаращивъ глаза, но слова ея имъ не понравились—они передразнили ее и шлепнулись на дно. Зато молодыя жабы даже заднія ножки вытянули отъ пущей важности. Каждая мнила себя обладательницей драгоцѣннаго камня и сидѣла возлѣ старой жабы смирно-смирно, боясь шевельнуть головой. Но вдругъ всѣ заразъ зашевелились
[333]и спросили у старухи, чѣмъ собственно имъ гордиться, что это за камень?
— А это нѣчто такое великолѣпное и дорогое, что и описать нельзя!—отвѣтила старая жаба.—Носятъ же это ради собственнаго удовольствія и другимъ на зло. Но не спрашивайте больше! Я не стану отвѣчать!
— Ну, ужъ во мнѣ-то нѣтъ драгоцѣннаго камня!—сказала самая младшая изъ жабъ. Она была безобразная-пребезобразная!—Да и съ какой стати завелась бы во мнѣ такая драгоцѣнность? А если она къ тому же будетъ сердить другихъ, то какая мнѣ отъ нея радость? Нѣтъ, мнѣ бы хотѣлось только одного—взобраться когда-нибудь на край колодца и посмотрѣть оттуда на бѣлый свѣтъ! То-то тамъ, должно быть, чудесно!
— Оставайся-ка лучше на своемъ мѣстѣ!—сказала старуха.—По крайней мѣрѣ знаешь, гдѣ ты! Берегись ведра, оно раздавитъ тебя! А попадешь въ него—еще вывалишься, и не всѣмъ, вѣдь, удается упасть такъ счастливо, цѣло и невредимо, какъ мнѣ!
— Квакъ!—вздохнула молодая жаба; по-нашему, по-человѣчьи, это означало „ахъ“.
Ужъ какъ ей хотѣлось взобраться на край колодца, поглядѣть на бѣлый свѣтъ! Ее такъ и тянуло кверху! И вотъ, на слѣдующее утро, ведро съ водой случайно пріостановилось передъ камнемъ, на которомъ сидѣла жаба… Сердечко у нея такъ и ёкнуло, мигъ—и она прыгнула въ ведро и погрузилась на дно.
Ведро вытянули, и воду выплеснули.
— Ахъ, что-бъ тебѣ!—вскрикнулъ парень, увидавъ жабу.—Такой гадины я еще не видывалъ!—И онъ ткнулъ ее ногой въ деревянномъ башмакѣ, такъ что чуть не изувѣчилъ бѣдняжку. Жаба едва спаслась въ высокую крапиву. Тутъ она стала оглядываться: стебли стояли рядышкомъ одинъ возлѣ другого, а вверху, сквозь листья, просвѣчивало солнышко, такъ что листья казались совсѣмъ прозрачными. Для жабы разгуливать въ крапивѣ было то же, что для насъ гулять въ густомъ лѣсу, гдѣ сквозь листву просвѣчиваетъ солнышко.
— Здѣсь куда лучше, чѣмъ у насъ въ колодцѣ! Право, такъ бы и осталась тутъ навсегда!—сказала жаба. Прошелъ часъ, прошелъ другой, а она все лежала въ крапивѣ.—А что же тамъ, дальше? Если ужъ я зашла такъ далеко, надо идти и дальше!
И она поползла, какъ могла скорѣе, и выползла на
[334]дорогу. Солнышко пригрѣвало ее, пыль пудрила, а она себѣ ползла да ползла черезъ дорогу.
— Вотъ тутъ такъ сушь да гладь!—сказала она.—Право, тутъ ужъ больно хорошо! Мнѣ просто щекотно отъ удовольствія!
Вотъ она доплелась до канавы, обросшей по краямъ незабудками и таволгою. Повыше же шла живая изгородь изъ бузины, бѣлаго терна и вьюнка. Да, много тутъ было цвѣтовъ! Просто заглядѣнье! Вотъ вспорхнула бабочка, и жаба приняла ее за цвѣтокъ, который сорвался со стебелька, чтобы лучше познакомиться съ бѣлымъ свѣтомъ. Что-жъ, жаба отлично это понимала!—Вотъ бы полетѣть, какъ онъ!—сказала она.—Квакъ! Ахъ! Что за красота!
Цѣлую недѣлю прожила она у канавы; недостатка въ пищѣ тутъ не было. Но на девятый день жаба подумала: „Пора дальше! Впередъ! Поищу еще чего-нибудь получше!“ Но что же могла она найти? Можетъ быть, подружку-жабу или зеленыхъ лягушекъ! Ночью вѣтеръ доносилъ до нея кваканье; должно быть, по близости жила родня.
„Какъ хорошо жить на свѣтѣ, выбраться изъ колодца, лежать въ крапивѣ, ползать по пыльной дорогѣ и нѣжиться въ сырой канавѣ! Но дальше, дальше! Надо отыскать лягушекъ или подружку-жабу! Безъ этого обойтись нельзя, одной природы мало!“ И она опять пустилась въ путь.
Вотъ она доползла до большого пруда, поросшаго тростникомъ. Туда она и забралась.
— Тутъ, пожалуй, черезчуръ сыро для васъ!—сказали лягушки.—Но милости просимъ! Вы дама или кавалеръ? Впрочемъ, все равно! Милости просимъ!
И ее пригласили на вечерній семейный концертъ. Восторгъ былъ полный, голоса тоненькіе,—дѣло извѣстное! Угощенія не было никакого, только даровое питье—цѣлый прудъ, если угодно.
— Теперь мнѣ надо дальше!—сказала жаба. Она все рвалась къ лучшему.
Видѣла она надъ собою звѣзды, такія большія, ясныя, видѣла и новорожденную луну, видѣла и солнце, которое подымалось все выше и выше.
„Я, значитъ, все-таки еще въ колодцѣ, только въ большомъ. Надо взобраться еще выше! Ахъ, меня такъ и тянетъ все дальше и дальше, все выше и выше!“
Вотъ настало полнолуніе, и бѣдняжка подумала: „Не
[335]ведро-ли это спускается? Вотъ бы прыгнуть въ него да подняться кверху! Или, можетъ быть, солнце—большое ведро? Какое оно огромное, яркое! Въ немъ бы хватило мѣста для всѣхъ насъ! Надо будетъ ловить случай! Ахъ, какъ оно засвѣтилось у меня въ головѣ! Драгоцѣнный камень врядъ-ли свѣтитъ ярче. Ну, его-то во мнѣ нѣтъ, да мнѣ и горя мало! Нѣтъ, вотъ подняться еще выше, къ еще большому блеску и радости—это дѣло другое! Я твердо рѣшилась на этотъ шагъ, но все-таки и побаиваюсь слегка… Шагъ, вѣдь, серьезный! Сдѣлать его, однако, надо! Впередъ! Все прямо, прямо! Знай—шагай!“
И она зашагала, т. е. поползла. Вотъ она выбралась на проѣзжую дорогу; тутъ жили люди, попадались сады и огороды.
— Сколько, однако, на свѣтѣ разныхъ тварей! Я ихъ и не знавала прежде! И какъ великъ, прекрасенъ самый свѣтъ! Но надо осматривать его, а не сидѣть на одномъ мѣстѣ.—И она прыгнула въ огородъ.—Какая зелень! Какъ тутъ хорошо!
— Знаю, что хорошо!—сказала гусеница, сидѣвшая на капустномъ листѣ.—Мой листокъ больше всѣхъ здѣсь! Онъ закрываетъ отъ меня полсвѣта, но я въ немъ и не нуждаюсь!
— Кокъ-кокъ-кудакъ!—раздалось возлѣ нихъ.
Это явились куры. Онѣ такъ и засѣменили по огороду. Самая первая курица была дальнозоркая, увидала гусеницу на капустномъ листѣ и клюнула его. Гусеница свалилась на землю и принялась изгибаться и вывертываться. Курица покосилась на нее сначала однимъ глазомъ, потомъ другимъ,—она еще не знала, что выйдетъ изъ этихъ вывертовъ.
„Ну, онъ вертится этакъ не по доброй волѣ!“ рѣшила она, наконецъ, и хотѣла было склевать гусеницу. Жаба такъ перепугалась, что подползла къ курицѣ вплотную.
— Э, да онъ выдвигаетъ резервы!—сказала курица.—Ишь, ползучка какая нашлась!—И она повернула прочь.—Нуженъ мнѣ очень этакій зеленый червячокъ! Только въ горлѣ отъ него запершитъ!
Остальныя куры были того же мнѣнія и тоже ушли.
— Ну, я таки отвертѣлась отъ нея!—сказала гусеница.—Вотъ что значитъ не терять присутствія духа! Но самое трудное еще впереди! Какъ мнѣ опять взобраться на мой капустный листъ? Гдѣ онъ?
Жаба подошла къ гусеницѣ и выразила свое сочувствіе, а также радость, что ея безобразіе обратило курицу въ бѣгство.
[336]
— Что вы хотите сказать?—спросила гусеница.—Я сама отвертѣлась отъ нея. Фу, на васъ смотрѣть тошно! Оставьте меня, пожалуйста, въ покоѣ! Я, кажется, у себя дома! А, вотъ и мой листокъ! To-ли дѣло у себя дома! Но надо взобраться повыше!
— Да, повыше!—сказала жаба.—Выше! У насъ съ ней симпатія! Но она не въ духѣ теперь—отъ страха. Всѣ мы хотимъ взобраться повыше!
И она подняла голову какъ только могла.
На крышѣ крестьянской хижины сидѣлъ аистъ; онъ трещалъ языкомъ и аистиха трещала.
„Какъ они высоко живутъ!“ подумала жаба. „Вотъ бы забраться туда!“
Хижину нанимали двое студентовъ. Одинъ былъ поэтъ, другой натуралистъ. Одинъ радостно воспѣвалъ все сотворенное Богомъ такъ, какъ оно отражалось въ его сердцѣ, воспѣвалъ въ краткихъ, ясныхъ и звучныхъ стихахъ. Другой вникалъ въ самую суть вещей, готовъ былъ даже распотрошить ихъ, если на то пошло. На весь міръ Божій онъ смотрѣлъ, какъ на огромную ариѳметическую задачу, производилъ вычисленія, хотѣлъ выяснить себѣ все, понимать все, говорить обо всемъ разумно,—все въ мірѣ было, вѣдь, такъ разумно. Онъ и говорилъ обо всемъ разумно и съ увлеченіемъ. Оба были добрые, веселые малые.
— Вотъ славный экземпляръ жабы!—сказалъ натуралистъ.—Надо ее въ спиртъ посадить!
— Да у тебя ужъ двѣ сидятъ!—сказалъ поэтъ.—Оставь ее въ покоѣ! Пусть наслаждается жизнью!
— Да ужъ больно она безобразна! Прелесть просто!—сказалъ первый.
— Вотъ если бы можно было найти въ ея головѣ драгоцѣнный камень, я бы самъ помогъ тебѣ распотрошить ее!—сказалъ поэтъ.
— Драгоцѣнный камень!—повторилъ натуралистъ.—Силенъ же ты въ естественной исторіи!
— А развѣ не прекрасно это народное повѣрье—будто жаба, эта безобразнѣйшая тварь, часто скрываетъ въ своей головѣ драгоцѣнный камень? Развѣ съ людьми не бываетъ того же? Какой драгоцѣнный камень скрывался въ головѣ Эзопа, а въ головѣ Сократа..?
Дальше жаба ничего не слыхала, да и изъ того, что
[337]слышала, не поняла половины. Друзья прошли, и бѣда на этотъ разъ миновала ее.
— И они говорили о драгоцѣнномъ камнѣ!—сказала жаба.—Хорошо, что во мнѣ его нѣтъ, не то не избыть бы мнѣ непріятности!
На крышѣ опять затрещало. Аистъ-отецъ держалъ семейную рѣчь, а семья его косилась на двухъ студентовъ, гулявшихъ по огороду.
— Человѣкъ—самое чванное созданіе!—говорилъ аистъ.—Слышите, какую трескотню завели! А настоящаго-то все не выходитъ! Они чванятся своею рѣчью, своимъ языкомъ! Хорошъ языкъ, который, чѣмъ дальше ѣдешь, тѣмъ меньше понимаешь! Вотъ у нихъ какъ! Одинъ не понимаетъ другого. А нашъ-то языкъ годится всюду—и въ Даніи, и въ Египтѣ. И летать они не умѣютъ! Правда, они мчатся съ мѣста на мѣсто, благодаря своему изобрѣтенію—желѣзной дорогѣ, да часто ломаютъ себѣ шеи! У! морозъ по клюву пробираетъ, какъ подумаю объ этомъ! Свѣтъ простоялъ бы и безъ людей! Мы безъ нихъ отлично бы обошлись! Оставили бы намъ только лягушекъ, да дождевыхъ червей!
„Вотъ такъ рѣчь!“ подумала жаба. „Какой онъ важный и какъ высоко сидитъ! Никого еще я не видала на такой высотѣ!.. А какъ онъ умѣетъ плавать!“—вырвалось у нея, когда аистъ широко взмахнулъ крыльями и полетѣлъ.
Аистиха же продолжала разсказывать дѣтямъ объ Египтѣ, о Нилѣ, о безподобной тамошней тинѣ. Все это было такъ ново для жабы.
— Мнѣ надо въ Египетъ!—сказала она.—Только бы аистъ взялъ меня съ собою! Или хоть одинъ изъ птенцовъ! Я бы ужъ отплатила ему чѣмъ-нибудь! Да я таки и попаду въ Египетъ: счастье мнѣ везетъ! Право, это стремленіе, эта тоска, что во мнѣ, лучше всякаго драгоцѣннаго камня въ головѣ!
А въ ней какъ разъ и сидѣлъ этотъ камень—эта вѣчная тоска, стремленіе къ лучшему, стремленіе впередъ, впередъ! Она вся свѣтилась ими.
Въ эту минуту явился аистъ. Онъ увидалъ въ травѣ жабу, слетѣлъ и сцапалъ ее не особенно-то деликатно. Клювъ сжался, въ ушахъ у жабы засвистѣлъ вѣтеръ… Непріятно это было, но зато она летѣла вверхъ, въ Египетъ!.. Она знала это, и глаза ея засіяли; изъ нихъ какъ будто вылетѣла яркая искра.
— Квакъ! Ахъ!
[338]
Жаба умерла, тѣло ея раздавили. Но куда же дѣвалась искра изъ ея глазъ?
Ее подхватилъ солнечный лучъ и унесъ—куда?
Не спрашивай объ этомъ натуралиста, спроси лучше поэта. Онъ отвѣтитъ тебѣ сказкой; въ ней будутъ упомянуты и гусеница, и семья аиста. Подумай! Гусеница превращается въ прелестную бабочку, аистъ летитъ надъ горами и садами въ далекую Африку и все же находитъ кратчайшую дорогу назадъ, въ Данію, на то же мѣсто, на ту же крышу. Да, это что-то сказочное, и все-таки это правда. Спроси хоть у натуралиста, и онъ скажетъ то же самое. Да, ты и самъ знаешь, самъ видѣлъ все это!
Ну, а драгоцѣнный-то камень изъ головы жабы куда дѣвался?
Поищи его на солнцѣ! Взгляни на него, коли можешь! Но блескъ солнца нестерпимъ. У насъ нѣтъ еще такихъ глазъ, которыми бы мы могли зрѣть всю красоту, созданную Богомъ, но когда-нибудь мы обрѣтемъ ихъ. То-то будетъ чудесная сказка: мы сами будемъ въ ней дѣйствующими лицами!
См. также одноимённые страницы.