Темная голова ребенка обогащалась новыми представленіями; посредствомъ сильно изощреннаго слуха онъ проникалъ все дальше въ окружавшую его природу. Надъ нимъ и вокругъ него по прежнему стоялъ глубокій, непроницаемый мракъ; мракъ этотъ нависъ надъ его мозгомъ тяжелою тучей и, хотя онъ залегъ надъ нимъ со дня рожденія, хотя, повидимому, мальчикъ долженъ былъ свыкнуться съ своимъ несчастіемъ, однако дѣтская природа по какому-то инстинкту безпрестанно силилась освободиться отъ темной завѣсы. Эти, не оставлявшіе ребенка ни на минуту, безсознательные порывы къ незнакомому ему свѣту отпечатлѣвались на его лицѣ все глубже и глубже выраженіемъ смутнаго страдающаго усилія.
Тѣмъ не менѣе бывали и для него минуты яснаго довольства, яркихъ дѣтскихъ восторговъ, и это случалось тогда, когда доступныя для него внѣшнія впечатлѣнія доставляли ему новое сильное ощущеніе, знакомили съ новыми явленіями невидимаго міра. Великая и могучая природа не оставалась для слѣпого совершенно закрытою. Такъ, однажды, когда его свели на высокій утесъ, надъ рѣкой, онъ съ особеннымъ выраженіемъ прислушивался къ тихимъ всплескамъ рѣки далеко подъ ногами и съ замираніемъ сердца хватался за платье матери, слушая, какъ катились внизъ обрывавшіеся изъ-подъ ноги его камни. Съ тѣхъ поръ онъ представлялъ себѣ глубину въ видѣ тихаго ропота воды у подножья утеса или въ видѣ испуганнаго шороха падавшихъ внизъ камешковъ.
Даль звучала въ его ушахъ смутно замиравшею пѣсней; когда же по небу гулко перекатывался весенній громъ, заполняя собою пространство и съ сердитымъ рокотомъ теряясь за тучами, слѣпой мальчикъ прислушивался къ этому рокоту съ благоговѣйнымъ испугомъ, и сердце его расширялось, а въ головѣ возникало величавое представленіе о просторѣ поднебесныхъ высотъ.
Такимъ образомъ, звуки были для него главнымъ непосредственнымъ выраженіемъ внѣшняго міра; остальныя впечатлѣнія служили только дополненіемъ къ впечатлѣніямъ слуха, въ которыя отливались его представленія, какъ въ формы.
По временамъ, въ жаркій полдень, когда вокругъ все смолкало, когда затихало людское движеніе, и въ природѣ устанавливалась та особенная тишина, подъ которой чуется только непрерывный, безшумный бѣгъ жизненной силы, на лицѣ слѣпого мальчика являлось характерное выраженіе. Казалось, подъ вліяніемъ внѣшней тишины изъ глубины его души подымались какіе-то ему одному доступные звуки, къ которымъ онъ будто прислушивался съ напряженнымъ вниманіемъ. Можно было подумать, глядя на него въ такія минуты, что зарождающаяся неясная мысль звучать въ его сердцѣ, какъ смутная мелодія пѣсни.
Ему шелъ уже пятый годъ. Онъ былъ тонокъ и слабъ, но ходилъ и даже бѣгалъ свободно по всему дому. Кто смотрѣлъ на него, какъ онъ увѣренно выступалъ въ комнатахъ, поворачивая именно тамъ, гдѣ надо, и свободно разыскивая нужные ему предметы, тотъ могъ бы подумать, если это былъ незнакомый человѣкъ, что передъ нимъ не слѣпой, а только странно сосредоточенный ребенокъ съ задумчивыми и глядѣвшими въ неопредѣленную даль глазами. Но уже по двору онъ ходилъ съ бо̀льшимъ трудомъ, постукивая передъ собой палкой. Если же въ рукахъ у него не было палки, то онъ предпочиталъ ползать по землѣ, быстро изслѣдуя руками попадавшіеся на пути предметы.
Былъ тихій лѣтній вечеръ. Дядя Максимъ сидѣлъ въ саду. Отецъ, по обыкновенію, захлопотался гдѣ-то въ дальнемъ полѣ. На дворѣ и кругомъ было тихо; селеніе засыпало, въ людской тоже смолкъ говоръ работниковъ и прислуги. Мальчика уже съ полчаса уложили въ постель.
Онъ лежалъ въ полудремотѣ. Съ нѣкоторыхъ поръ у него съ этимъ тихимъ часомъ стало связываться странное воспоминаніе. Онъ, конечно, не видѣлъ, какъ темнѣло синее небо, какъ черныя верхушки деревьевъ качались, рисуясь на звѣздной лазури, какъ хмурились лохматыя „стрѣхи“ стоявшихъ кругомъ двора строеній, какъ синяя мгла разливалась по землѣ вмѣстѣ съ тонкимъ золотомъ луннаго и звѣзднаго свѣта. Но вотъ уже нѣсколько дней онъ засыпалъ подъ какимъ-то особеннымъ, чарующимъ впечатлѣніемъ, въ которомъ на другой день не могъ дать себѣ отчета.
Когда дремота все гуще застилала его сознаніе, когда смутный шелестъ буковъ совсѣмъ стихалъ, и онъ переставалъ уже различать и дальній лай деревенскихъ собакъ, и щелканье соловья за рѣкой, и меланхолическое позвякиваніе бубенчиковъ, подвязанныхъ къ пасшемуся на лугу жеребенку,—когда всѣ отдѣльные звуки стушевывались и терялись, ему начинало казаться, что всѣ они, слившись въ одну стройную гармонію, тихо влетаютъ въ окно и долго кружатся надъ его постелью, навѣвая неопредѣленныя, но удивительно пріятныя грезы. На утро онъ просыпался разнѣженный и обращался къ матери съ живымъ вопросомъ:
— Что это было… вчера? Что это такое?..
Мать не знала, въ чемъ дѣло, и думала, что ребенка волнуютъ сны. Она сама укладывала его въ постель, заботливо крестила и уходила, когда онъ начиналъ дремать, не замѣчая при этомъ ничего особеннаго. Но на другой день мальчикъ опять говорилъ ей о чемъ-то, пріятно-тревожившемъ его съ вечера.
— Такъ хорошо, мама, такъ хорошо! Что же это такое?
Въ этотъ вечеръ она рѣшилась остаться у постели ребенка подольше, чтобы разъяснить себѣ странную загадку. Она сидѣла на стулѣ, рядомъ съ его кроваткой, машинально перебирая петли вязанья и прислушиваясь къ ровному дыханію своего Петруся. Казалось, онъ совсѣмъ уже заснулъ, какъ вдругъ въ темнотѣ послышался его тихій голосъ:
— Мама, ты здѣсь?
— Да, да, мой мальчикъ…
— Уйди, пожалуйста, оно боится тебя и до сихъ поръ его нѣтъ… Я уже совсѣмъ было заснулъ, а этого все нѣтъ…
Удивленная мать съ какимъ-то страннымъ чувствомъ слушала этотъ полусонный, жалобный шопотъ… Ребенокъ говорилъ о своихъ сонныхъ грезахъ съ такою увѣренностью, какъ будто это что-то реальное. Тѣмъ не менѣе, мать встала, наклонилась къ мальчику, чтобы поцѣловать его, и тихо вышла, рѣшившись незамѣтно подойти къ открытому окну со стороны сада.
Не успѣла она сдѣлать своего обхода, какъ загадка разъяснилась. Она услышала вдругъ тихіе, переливчатые тоны свирѣли, которые неслись изъ конюшни, смѣшиваясь съ шорохомъ южнаго вечера. Она сразу поняла, что именно эти нехитрые переливы простой мелодіи, совпадавшіе съ фантастическимъ часомъ дремоты, такъ пріятно настраивали воспоминанія мальчика.
Она сама остановилась, постояла съ минуту, прислушиваясь къ задушевнымъ напѣвамъ малорусской пѣсни, и, совершенно успокоенная, ушла въ темную аллею сада къ дядѣ Максиму.
— Хорошо играетъ Іохимъ,—подумала она.—Странно, сколько тонкаго чувства въ этомъ грубоватомъ на видъ „хлопѣ“.
А Іохимъ дѣйствительно игралъ хорошо. Ему ни почемъ была даже и хитрая скрипка, и было время, когда въ корчмѣ, по воскресеньямъ, никто лучше не могъ сыграть „казака“ или веселаго польскаго „краковяка“. Когда, бывало, онъ, усѣвшись на лавкѣ въ углу, крѣпко притиснувъ скрипку бритымъ подбородкомъ и ухарски заломивъ высокую смушковую шапку на затылокъ, ударялъ кривымъ смычкомъ по упругимъ струнамъ, тогда рѣдко кто въ корчмѣ могъ усидѣть на мѣстѣ. Даже старый одноглазый еврей, аккомпанировавшій Іохиму на контрабасѣ, одушевлялся до послѣдней степени. Его неуклюжій „струментъ“, казалось, надрывается отъ усилій, чтобы поспѣть своими тяжелыми басовыми нотами за легкими, пѣвучими и прыгающими тонами Іохимовой скрипки, а самъ старый Янкель, высоко подергивая плечами, вертѣлъ лысой головой въ ермолкѣ и весь подпрыгивалъ въ тактъ шаловливой и бойкой мелодіи. Что же говорить о крещеномъ народѣ, у котораго ноги устроены изстари такимъ образомъ, что при первыхъ звукахъ веселаго плясового напѣва сами начинаютъ подгибаться и притопывать.
Но съ тѣхъ поръ, какъ Іохиму полюбилась Марья, дворовая дѣвка сосѣдняго пана, онъ что-то не залюбилъ веселую скрипку. Правда, что скрипка не помогла ему побѣдить сердце вострой дѣвки, и Марья предпочла безусую нѣмецкую физіономію барскаго камердинера усатой „пыкѣ“[1] хохла-музыканта. Съ тѣхъ поръ его скрипки не слыхали болѣе въ корчмѣ и на вечерницахъ. Онъ повѣсилъ ее на колышкѣ въ конюшнѣ и не обращалъ вниманія на то, что отъ сырости и его нерадѣнія на любимомъ прежде инструментѣ то и дѣло одна за другой лопались струны. А онѣ лопались съ такимъ громкимъ и жалобнымъ предсмертнымъ звономъ, что даже лошади сочувственно ржали и удивленно поворачивали головы къ ожесточившемуся хозяину.
На мѣсто скрипки Іохимъ купилъ у прохожаго карпатскаго горца деревянную дудку. Онъ, повидимому, находилъ, что ея тихіе, задушевные переливы больше соотвѣтствуютъ его горькой судьбѣ, лучше выразятъ печаль его отвергнутаго сердца. Однако, горская дудка обманула его ожиданія. Онъ перебралъ ихъ до десятка, пробовалъ на всѣ лады, обрѣзалъ, мочилъ въ водѣ и сушилъ на солнцѣ, подвѣшивалъ на тонкой бичевочкѣ подъ крышей, чтобы ее обдувало вѣтромъ, но ничто не помогало: горская дудка не слушалась хохлацкаго сердца. Она свистѣла тамъ, гдѣ нужно было пѣть, взвизгивала тогда, когда онъ ждалъ отъ нея томнаго дрожанія, и вообще никакъ не поддавалась его настроенію. Наконецъ онъ осердился на всѣхъ бродячихъ горцевъ, убѣдившись окончательно, что ни одинъ изъ нихъ не въ состояніи сдѣлать хорошую дудку, и затѣмъ рѣшился сдѣлать ее своими руками. Въ теченіе нѣсколькихъ дней онъ бродилъ съ насупленными бровями по полямъ и болотамъ, подходилъ къ каждому кустику ивы, перебиралъ ея вѣтки, срѣзалъ нѣкоторыя изъ нихъ, но, повидимому, все не находилъ того, что ему было нужно. Его брови были по прежнему угрюмо сдвинуты, и онъ шелъ дальше, продолжая розыски. Наконецъ, онъ попалъ на одно мѣсто, надъ лѣниво струившеюся рѣчкой. Вода чуть-чуть шевелила въ этой заводи бѣлыя головки кувшинокъ, вѣтеръ не долеталъ сюда изъ-за густо-разросшихся ивъ, которыя тихо и задумчиво склонились къ темной, спокойной глубинѣ. Іохимъ, раздвинувъ кусты, подошелъ къ рѣчкѣ, постоялъ съ минуту и какъ-то вдругъ убѣдился, что именно здѣсь онъ найдетъ то, что ему нужно. Морщины на его лбу разгладились. Онъ вынулъ изъ-за голенища привязанный на ремешкѣ складной ножикъ и, окинувъ внимательнымъ взглядомъ задумчиво шептавшіеся кусты ивняка, рѣшительно подошелъ къ тонкому, прямому стволу, качавшемуся надъ размытою кручей. Онъ зачѣмъ-то щелкнулъ по немъ пальцемъ, посмотрѣлъ съ удовольствіемъ, какъ онъ упруго закачался въ воздухѣ, прислушался къ шопоту его листьевъ и мотнулъ головой.
— Отъ-жъ воно самѐсенькое,—пробормоталъ Іохимъ съ удовольствіемъ и выбросилъ въ рѣчку всѣ срѣзанные ранѣе прутья.
Дудка вышла на славу. Высушивъ иву, онъ выжегъ ей сердце раскаленною проволокой, прожегъ шесть круглыхъ отверстій, прорѣзалъ наискось седьмое и плотно заткнулъ одинъ конецъ деревянною затычкой, оставивъ въ ней косую узенькую щелку. Затѣмъ она цѣлую недѣлю висѣла на бичевкѣ, при чемъ ее грѣло солнцемъ и обдавало звонкимъ вѣтромъ. Послѣ этого онъ старательно выстругалъ ее ножомъ, почистилъ стекломъ и крѣпко обтеръ кускомъ грубаго сукна. Верхушка у нея была круглая, отъ середины шли ровныя, точно отполированныя грани, по которымъ онъ выжегъ съ помощью изогнутыхъ кусочковъ желѣза разные хитрые узоры. Попробовавъ ее нѣсколькими быстрыми переливами гаммы, онъ взволнованно мотнулъ головой, крякнулъ и торопливо спряталъ въ укромное мѣстечко, около своей постели. Онъ не хотѣлъ дѣлать перваго музыкальнаго опыта среди дневной суеты. За то въ тотъ же вечеръ изъ конюшни полились нѣжныя, задумчивыя, переливчатыя и дрожащія трели. Іохимъ былъ совершенно доволенъ своей дудкой. Казалось, она была частью его самого; звуки, которые она издавала, лились будто изъ собственной его согрѣтой и разнѣженной груди, и каждый изгибъ его чувства, каждый оттѣнокъ его скорби тотчасъ же дрожалъ въ чудесной дудкѣ, тихо срывался съ нея и звучно несся вслѣдъ за другими, среди чутко слушавшаго вечера.
Теперь Іохимъ былъ влюбленъ въ свою дудку и праздновалъ съ ней свой медовый мѣсяцъ. Днемъ онъ аккуратно справлялъ обязанности конюха, водилъ лошадей на водопой, запрягалъ ихъ, выѣзжалъ съ „паней“, или съ Максимомъ. По временамъ, когда онъ заглядывалъ въ сторону сосѣдняго села, гдѣ жила жестокая Марья, тоска начинала сосать его сердце. Но съ наступленіемъ вечера онъ забывалъ обо всемъ мірѣ и даже образъ чернобровой дѣвушки застилался будто туманомъ. Этотъ образъ терялъ свою жгучую опредѣленность, рисовался передъ нимъ въ какомъ-то смутномъ фонѣ и лишь настолько, чтобы придавать задумчиво-грустный характеръ напѣвамъ чудесной дудки.
Въ такомъ музыкальномъ экстазѣ, весь изливаясь въ дрожащихъ мелодіяхъ, лежалъ Іохимъ въ конюшнѣ и въ тотъ вечеръ. Музыкантъ успѣлъ совершенно забыть не только жестокую красавицу, но даже потерялъ изъ вида собственное свое существованіе, какъ вдругъ онъ вздрогнулъ и приподнялся на своей постели. Въ самомъ патетическомъ мѣстѣ онъ почувствовалъ, какъ чья-то маленькая рука быстро пробѣжала легкими пальцами по его лицу, скользнула по рукамъ и затѣмъ стала какъ-то торопливо ощупывать дудку. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ услышалъ возлѣ себя чье-то быстрое, взволнованное, короткое дыханіе.
— Цуръ тобі, пекъ тобі!—произнесъ онъ обычное заклинаніе и тутъ же прибавилъ вопросъ:—чортове, чи боже?—желая узнать, не имѣетъ ли онъ дѣла съ нечистою силой.
Но тотчасъ же скользнувшій въ открытыя ворота конюшни лучъ мѣсяца показалъ ему, что онъ ошибся. У его койки стоялъ слѣпой паничъ и жадно тянулся къ нему своими рученками.
Черезъ часъ мать, пожелавшая взглянуть на спящаго Петруся, не нашла его въ постели. Она испугалась сначала, но вскорѣ материнская сметка подсказала ей, гдѣ нужно искать пропавшаго мальчика. Іохимъ очень сконфузился, когда, остановившись, чтобы сдѣлать передышку, онъ неожиданно увидѣлъ въ дверяхъ конюшни „милостивую пани“. Она, повидимому, уже нѣсколько минутъ стояла на этомъ мѣстѣ, слушая его игру и глядя на своего мальчика, который сидѣлъ на койкѣ, укутанный въ полушубокъ Іохима, и все еще жадно прислушивался къ оборванной пѣснѣ.
Съ тѣхъ поръ каждый вечеръ мальчикъ являлся къ Іохиму въ конюшню. Ему не приходило и въ голову просить Іохима сыграть что-нибудь днемъ. Казалось, дневная суета и движеніе исключали въ его представленіи возможность этихъ тихихъ мелодій. Но какъ только на землю опускался вечеръ, Петрусь испытывалъ лихорадочное нетерпѣніе. Вечернія чая и ужинъ служили для него лишь указаніемъ, что желанная минута близка, и мать, которой какъ-то инстинктивно не нравились эти музыкальные сеансы, все же не могла запретить своему любимцу бѣжать къ дударю и просиживать у него въ конюшнѣ часа два передъ сномъ. Эти часы стали теперь для мальчика самымъ счастливымъ временемъ, и мать съ жгучею ревностью видѣла, что вечернія впечатлѣнія владѣютъ ребенкомъ даже въ теченіе слѣдующаго дня, что даже на ея ласки онъ не отвѣчаетъ съ прежнею безраздѣльностью, что, сидя у нея на рукахъ и обнимая ее, онъ съ задумчивымъ видомъ вспоминаетъ вчерашнюю пѣсню Іохима.
Тогда она вспомнила, что нѣсколько лѣтъ назадъ, обучаясь въ кіевскомъ пансіонѣ пани Радецкой, она, между прочими „пріятными искусствами“, изучала также и музыку. Правда, само по себѣ, это воспоминаніе было не изъ особенно сладкихъ, потому что связывалось съ представленіемъ объ учительницѣ, старой нѣмецкой дѣвицѣ Клапсъ, очень тощей, очень прозаичной и, главное, очень сердитой. Эта чрезвычайно желчная дѣва, очень искусно „выламывавшая“ пальцы своихъ ученицъ, чтобы придать имъ необходимую гибкость, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ замѣчательнымъ успѣхомъ убивала въ своихъ питомицахъ всякіе признаки чувства музыкальной поэзіи. Это пугливое чувство не могло выносить уже одного присутствія дѣвицы Клапсъ, не говоря объ ея педагогическихъ пріемахъ. Поэтому, выйдя изъ пансіона и даже замужемъ, Анна Михайловна и не подумала о возобновленіи своихъ музыкальныхъ упражненій. Но теперь, слушая хохла-дударя, она чувствовала, что вмѣстѣ съ ревностью къ нему въ ея душѣ постепенно пробуждается ощущеніе живой мелодіи, а образъ нѣмецкой дѣвицы тускнѣетъ. Въ результатѣ этого процесса явилась просьба пани Попельской къ мужу выписать изъ города піанино.
— Какъ хочешь, моя голубка,—отвѣтилъ образцовый супругъ.—Ты, кажется, не особенно любила музыку.
Въ тотъ же день послано было письмо въ городъ, но пока инструмента былъ купленъ и привезенъ изъ города въ деревню, должно было пройти не менѣе двухъ-трехъ недѣль.
А, между тѣмъ, изъ конюшни каждый вечеръ звучали мелодическіе призывы, и мальчикъ кидался туда, даже не спрашивая уже позволенія матери.
Специфическій запахъ конюшни смѣшивался съ ароматомъ сухой травы и острымъ запахомъ сыромятныхъ ремней. Лошади тихо жевали, шурша добываемыми изъ-за рѣшетки клочьями сѣна; когда дударь останавливался для передышки, въ конюшню явственно доносился шопотъ зеленыхъ буковъ изъ сада. Петрикъ сидѣлъ, какъ очарованный, и слушалъ.
Онъ никогда не прерывалъ музыканта, и только когда тотъ самъ останавливался и проходило двѣ-три минуты въ молчаніи, нѣмое очарованіе смѣнялось въ мальчикѣ какою-то странною жадностью. Онъ тянулся за дудкой, бралъ ее дрожащими руками и прикладывалъ къ губамъ. Такъ какъ при этомъ въ груди мальчика захватывало дыханіе, то первые звуки выходили у него какіе-то дрожащіе и тихіе. Но потомъ онъ понемногу сталъ овладѣвать немудренымъ инструментомъ. Іохимъ располагалъ его пальцы по отверстіямъ, и хотя маленькая рученка едва могла захватить эти отверстія, но все же онъ скоро свыкся съ звуками гаммы. При этомъ каждая нота имѣла для него какъ бы свою особенную физіономію, свой индивидуальный характеръ; онъ зналъ уже, въ какомъ отверстіи живетъ каждый изъ этихъ тоновъ, откуда его нужно выпустить, и порой, когда Іохимъ тихо перебиралъ пальцами какой-нибудь несложный напѣвъ, пальцы мальчика тоже начинали шевелиться. Онъ съ полною ясностью представлялъ себѣ послѣдовательные тоны, расположенными по ихъ обычнымъ мѣстамъ.
Наконецъ, ровно черезъ три недѣли, изъ города привезли піанино. Петя стоялъ на дворѣ и внимательно слушалъ, какъ суетившіеся работники готовились нести въ комнату привозную „музыку“. Она была, очевидно, очень тяжелая, такъ какъ, когда ее стали подымать, телѣга трещала, а люди кряхтѣли и глубоко дышали. Вотъ они двинулись размѣренными, тяжелыми шагами, и при каждомъ такомъ шагѣ надъ ихъ головами что-то странно гудѣло, ворчало и позванивало. Когда странную музыку ставили на полъ въ гостиной, она опять отозвалась глухимъ гуломъ, точно угрожая кому-то въ сильномъ гнѣвѣ.
Все это наводило на мальчика чувство близкое къ испугу, и не располагало въ пользу новаго неодушевленнаго, но вмѣстѣ сердитаго гостя. Онъ ушелъ въ садъ и не слышалъ, какъ установили инструментъ на ножкахъ, какъ пріѣзжій изъ города настройщикъ заводилъ его ключемъ, пробовалъ клавиши и настраивалъ проволочныя струны. Только когда все было кончено, мать велѣла позвать въ комнату Петю.
Теперь, вооружившись вѣнскимъ инструментомъ лучшаго мастера, Анна Михайловна заранѣе торжествовала побѣду надъ нехитрою деревенскою дудкой. Она была увѣрена, что ея Петя забудетъ теперь конюшню и дударя и что всѣ свои радости будетъ получать отъ нея. Она взглянула смѣющимися глазами на робко вошедшаго вмѣстѣ съ Максимомъ мальчика и на Іохима, который просилъ позволенія послушать заморскую музыку и теперь стоялъ у двери, застѣнчиво потупивъ глаза и свѣсивъ чуприну. Когда дядя Максимъ и Петя усѣлись на кушеткѣ, она вдругъ ударила по клавишамъ піанино.
Онъ играла пьесу, которую въ пансіонѣ пани Радецкой и подъ руководствомъ дѣвицы Клапсъ изучила въ совершенствѣ. Это было что-то особенно шумное, но довольно хитрое, требовавшее значительной гибкости пальцевъ; на публичномъ экзаменѣ Анна Михайловна стяжала этой пьесой обильныя похвалы и себѣ, и особенно своей учительницѣ. Никто не могъ сказать этого навѣрное, но многіе догадывались, что молчаливый панъ Попельскій плѣнился панной Яценко именно въ ту короткую четверть часа, когда она исполняла трудную пьесу. Теперь молодая женщина играла ее съ сознательнымъ разсчетомъ на другую побѣду: она желала сильнѣе привлечь къ себѣ маленькое сердце своего сына, увлеченнаго хохлацкою дудкой.
Однако, на этотъ разъ ея ожиданія были обмануты: вѣнскому инструменту оказалось не по силамъ бороться съ кускомъ украинской вербы. Правда у вѣнскаго піанино были могучія средства: дорогое дерево, превосходныя струны, отличная работа вѣнскаго мастера, богатство обширнаго регистра. За то и у украинской дудки нашлись союзники, такъ какъ она была у себя дома, среди родственной украинской природы.
Прежде, чѣмъ Іохимъ срѣзалъ ее своимъ ножомъ и выжегъ ей сердце раскаленнымъ желѣзомъ, она качалась здѣсь, надъ знакомою мальчику родною рѣчкой, ее ласкало украинское солнце, которое согрѣвало и его, и тотъ же обдавалъ ее украинскій вѣтеръ, пока зоркій глазъ украинца-дударя подмѣтилъ ее надъ размытою кручей. И теперь трудно было иностранному пришельцу бороться съ простою мѣстною дудкой, потому что она явилась слѣпому мальчику въ тихій часъ дремоты, среди таинственнаго вечерняго шороха, подъ шелестъ засыпавшихъ буковъ, въ сопровожденіи всей родственной украинской природы.
Да и пани Попельской далеко было до Іохима. Правда, ея тонкіе пальцы были и быстрѣе, и гибче; мелодія, которую она играла, сложнѣе и богаче, и много трудовъ положила дѣвица Клапсъ, чтобы выучить свою ученицу владѣть труднымъ инструментомъ. За то у Іохима было непосредственное музыкальное чувство, онъ любилъ и грустилъ и съ любовью своей, и съ тоскою обращался къ родной природѣ. Его учила несложнымъ напѣвамъ эта природа, шумъ ея лѣса, тихій шопотъ степной травы, задумчивая, родная, старинная пѣсня, которую онъ слышалъ еще надъ своею дѣтскою колыбелью.
Да, трудно оказалось вѣнскому инструменту побѣдить хохлацкую дудку. Не прошло и одной минуты, какъ дядя Максимъ вдругъ рѣзко застучалъ объ полъ своимъ костылемъ. Когда Анна Михайловна повернулась въ ту сторону, она увидѣла на поблѣднѣвшемъ лицѣ Петрика то самое выраженіе, съ какимъ въ памятный для нея день первой весенней прогулки мальчикъ лежалъ на травѣ.
Іохимъ участливо посмотрѣлъ на мальчика, потомъ кинулъ пренебрежительный взглядъ на нѣмецкую музыку и удалился, стукая по полу гостиной своими „чоботьями“.Много слезъ стоила бѣдной матери эта неудача,—слезъ и стыда. Ей, „милостивой пани“ Попельской, слышавшей громъ рукоплесканій „избранной публики“, сознавать себя такъ жестоко пораженной, и кѣмъ же?—простымъ конюхомъ Іохимомъ съ его глупою свистѣлкой! Когда она вспомнила исполненный пренебреженія взглядъ хохла послѣ ея неудачнаго концерта, краска гнѣва заливала ея лицо, и она искренно ненавидѣла „противнаго хлопа“.
И, однако, каждый вечеръ, когда ея мальчикъ убѣгалъ въ конюшню, она открывала окно, облокачивалась на него и жадно прислушивалась. Сначала слушала она съ чувствомъ гнѣвнаго пренебреженія, стараясь лишь уловить смѣшныя стороны въ этомъ „глупомъ чириканьи“; но мало-по-малу—она и сама не отдавала себѣ отчета, какъ это могло случиться,—глупое чириканье стало овладѣвать ея вниманіемъ, и она уже съ жадностью ловила задумчиво-грустные напѣвы. Спохватившись, она задала себѣ вопросъ, въ чемъ же ихъ привлекательность, ихъ чарующая тайна, и понемногу эти синіе вечера, неопредѣленныя вечернія тѣни и удивительная гармонія пѣсни съ природой разрѣшила ей этотъ вопросъ.
„Да,—думала она про себя, побѣжденная и завоеванная въ свою очередь,—тутъ есть какое-то совсѣмъ особенное, истинное чувство… чарующая поэзія, которую не выучишь по нотамъ“.
И это была правда. Тайна этой поэзіи состояла въ удивительной связи между давно умершимъ прошлымъ и вѣчно живущей, и вѣчно говорящею человѣческому сердцу природой, свидѣтельницей этого прошлаго. А онъ, грубый мужикъ въ смазныхъ сапогахъ и съ мозолистыми руками, носилъ въ себѣ эту гармонію, это живое чувство природы.
И она сознавала, что гордая „пани“ смиряется въ ней передъ конюхомъ-хлопомъ. Она забывала его грубую одежду и запахъ дегтя, и сквозь тихіе переливы пѣсни вспоминалось ей добродушное лицо, съ мягкимъ выраженіемъ сѣрыхъ глазъ и застѣнчиво-юмористическою улыбкой изъ-подъ длинныхъ усовъ. По временамъ краска гнѣва опять приливала къ лицу и вискамъ молодой женщины: она чувствовала, что въ борьбѣ изъ-за вниманія ея ребенка она стала съ этимъ мужикомъ на одну арену, на равной ногѣ, и онъ, „хлопъ“, побѣдилъ.
А деревья въ саду шептались у нея надъ головой, ночь разгоралась огнями въ синемъ небѣ и разливалась по землѣ синею тьмой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ душу молодой женщины лилась горячая грусть отъ Іохимовыхъ пѣсенъ. Она все больше смирялась и все больше училась постигать нехитрую тайну непосредственной и чистой безыскусственной поэзіи.
Да, у мужика Іохима истинное, живое чувство! А у нея? Неужели у нея нѣтъ ни капли этого чувства? Отчего же такъ жарко въ груди и такъ тревожно бьется въ ней сердце и слезы поневолѣ подступаютъ къ глазамъ?
Развѣ это не чувство, не жгучее чувство любви къ ея обездоленному, слѣпому ребенку, который убѣгаетъ отъ нея къ Іохиму, и которому она не умѣетъ доставить такого же живого наслажденія?
Ей вспомнилось выраженіе боли, вызванное ея игрой на лицѣ мальчика, и жгучія слезы лились у нея изъ глазъ, и по временамъ она съ трудомъ сдерживала подступавшія къ горлу и готовыя вырваться рыданія.
Бѣдная мать! Слѣпота ея ребенка стала и ея вѣчнымъ, неизлѣчимымъ недугомъ. Онъ сказался и въ болѣзненно-преувеличенной нѣжности, и въ этомъ всю ее поглотившемъ чувствѣ, связавшемъ тысячью невидимыхъ струнъ ея изболѣвшее сердце съ каждымъ проявленіемъ дѣтскаго страданія. По этой причинѣ то, что въ другой вызвало бы только досаду,—это странное соперничество съ хохломъ-дударемъ,—стало для нея источникомъ сильнѣйшихъ, преувеличенно-жгучихъ страданій.
Такъ шло время, не принося ей облегченія, но за то и не безъ пользы: она начала сознавать въ себѣ приливы того же живого ощущенія мелодіи и поэзіи, которое такъ очаровало ее въ игрѣ хохла. Тогда въ ней ожила и надежда. Подъ вліяніемъ внезапныхъ приливовъ самоувѣренности она нѣсколько разъ подходила къ своему инструменту и открывала крышку съ намѣреніемъ заглушить пѣвучими ударами клавишей тихую дудку. Но каждый разъ чувство нерѣшимости и стыдливаго страха удерживало ее отъ этихъ попытокъ. Ей вспоминалось лицо ея страдающаго мальчика и пренебрежительный взглядъ хохла, и щеки пылали въ темнотѣ отъ стыда, а рука только пробѣгала въ воздухѣ надъ клавіатурой съ боязливою жадностью…
Тѣмъ не менѣе, изо дня въ день какое-то внутреннее сознаніе своей силы въ ней все возрастало, и выбирая время, когда мальчикъ игралъ передъ вечеромъ въ дальней аллеѣ или уходилъ гулять, она садилась за піанино. Первыми опытами она осталась не особенно довольна; руки не повиновались ея внутреннему пониманію, звуки инструмента казались сначала чуждыми овладѣвшему ею настроенію. Но постепенно это настроеніе переливалось въ нихъ съ большею полнотой и легкостью; уроки хохла не прошли даромъ, а горячая любовь матери и чуткое пониманіе того, что именно захватывало такъ сильно сердце ребенка, дали ей возможность такъ быстро усвоить эти уроки. Теперь изъ-подъ рукъ выходили уже не трескучія мудреныя „пьесы“, а тихая пѣсня, грустная украинская думка звенѣла и плакала въ темныхъ комнатахъ, размягчая материнское сердце.
Наконецъ, она пріобрѣла достаточно смѣлости, чтобы выступить въ открытую борьбу, и вотъ, по вечерамъ, между барскимъ домомъ и Іохимовой конюшней началось странное состязаніе. Изъ затѣненнаго сарая съ нависшею соломенною стрѣхой тихо вылетали переливчатыя трели дудки, а на встрѣчу имъ изъ открытыхъ оконъ усадьбы, сверкавшей сквозь листву буковъ отраженіемъ луннаго свѣта, неслись пѣвучіе, полные аккорды фортепіано.
Сначала ни мальчикъ, ни Іохимъ не хотѣли обращать вниманія на „хитрую“ музыку усадьбы, къ которой они питали предубѣжденіе. Мальчикъ даже хмурилъ брови и нетерпѣливо понукалъ Іохима, когда тотъ останавливался.
— Э! играй же, играй!
Но не прошло и трехъ дней, какъ эти остановки стали все чаще и чаще. Іохимъ то и дѣло откладывалъ дудку и начиналъ прислушиваться съ возрастающимъ интересомъ, а во время этихъ паузъ и мальчикъ тоже заслушивался и забывалъ понукать пріятеля. Наконецъ, Іохимъ произнесъ съ задумчивымъ видомъ:
— Ото-жъ якъ гарно… Бачъ, яка воно штука…
И затѣмъ, съ тѣмъ же задумчиво-разсѣяннымъ видомъ прислушивающагося человѣка, онъ взялъ мальчика на руки и пошелъ съ нимъ черезъ садъ къ открытому окну гостиной.
Онъ думалъ, что „милостивая пани“ играетъ для собственнаго своего удовольствія и не обращаетъ на нихъ вниманія. Но Анна Михайловна слышала въ промежуткахъ, какъ смолкла ея соперница-дудка, видѣла свою побѣду, и ея сердце билось отъ радости.
Вмѣстѣ съ тѣмъ ея гнѣвное чувство къ Іохиму улеглось окончательно. Она была счастлива и сознавала, что обязана этимъ счастьемъ ему: онъ научилъ ее, какъ опять привлечь къ себѣ ребенка, и если теперь ея мальчикъ получитъ отъ нея цѣлыя сокровища новыхъ впечатлѣній, то за это оба они должны быть благодарны ему, мужику-дударю, ихъ общему учителю.Ледъ былъ сломанъ. Мальчикъ на слѣдующій день съ робкимъ любопытствомъ вошелъ въ гостиную, въ которой не бывалъ съ тѣхъ поръ, какъ въ ней поселился странный городской гость, показавшійся ему такимъ сердито-крикливымъ. Теперь вчерашнія пѣсни этого гостя подкупили слухъ мальчика и измѣнили его отношеніе къ инструменту. Съ послѣдними слѣдами прежней робости онъ подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ стояло піанино, остановился на нѣкоторомъ разстояніи и прислушался. Въ гостиной никого но было. Мать сидѣла съ работой въ другой комнатѣ на диванѣ и, притаивъ дыханіе, смотрѣла на него, любуясь каждымъ его движеніемъ, каждою смѣною выраженія на нервномъ лицѣ ребенка.
Протянувъ издали руки, онъ коснулся полированной поверхности инструмента и тотчасъ же робко отодвинулся. Повторивъ раза два этотъ опытъ, онъ подошелъ поближе и сталъ внимательно изслѣдовать инструментъ, наклоняясь до земли, чтобы ощупать ножки, обходя кругомъ по свободнымъ сторонамъ. Наконецъ, его рука попала на гладкія клавиши.
Тихій звукъ струны неувѣренно дрогнулъ въ воздухѣ. Мальчикъ долго прислушивался къ исчезнувшимъ уже для слуха матери вибраціямъ и затѣмъ, съ выраженіемъ полнаго вниманія, тронулъ другую клавишу. Проведя послѣ этого рукой по всей клавіатурѣ, онъ попалъ на ноту верхняго регистра. Каждому тону онъ давалъ достаточно времени, и они, одинъ за другимъ, колыхаясь, дрожали и замирали въ воздухѣ. Лицо слѣпого, вмѣстѣ съ напряженнымъ вниманіемъ, выражало удовольствіе; онъ, видимо, любовался каждымъ отдѣльнымъ тономъ, и уже въ этой чуткой внимательности къ элементарнымъ звукамъ, составнымъ частямъ будущей мелодіи, сказывались задатки артиста.
Но при этомъ казалось, что слѣпой придавалъ еще какія-то особенныя свойства каждому звуку: когда изъ-подъ его руки вылетала веселая и яркая нота высокаго регистра, онъ подымалъ оживленное лицо, будто провожая кверху эту звонкую летучую ноту. Наоборотъ, при густомъ, чуть слышномъ и глухомъ дрожаніи баса онъ наклонялъ ухо; ему казалось, что этотъ тяжелый тонъ долженъ непремѣнно низко раскатиться надъ землею, разсыпаясь по полу и теряясь въ дальнихъ углахъ.
Дядя Максимъ относился ко всѣмъ этимъ музыкальнымъ экспериментамъ только терпимо. Какъ это ни странно, но такъ явно обнаружившіяся склонности мальчика порождали въ инвалидѣ двойственное чувство. Съ одной стороны, страстное влеченіе къ музыкѣ указывало на несомнѣнно присущія мальчику музыкальныя способности и, такимъ образомъ, опредѣляло отчасти возможное для него будущее. Съ другой—къ этому сознанію примѣшивалось въ сердцѣ стараго солдата неопредѣленное чувство разочарованія.
„Конечно,—разсуждалъ Максимъ,—музыка тоже великая сила, дающая возможность владѣть сердцемъ толпы. Онъ, слѣпой, будетъ собирать сотни разряженныхъ франтовъ и барынь, будетъ имъ разыгрывать разные тамъ… вальсы и ноктюрны (правду сказать, дальше этихъ „вальсовъ“ и „ноктюрновъ“ не шли музыкальныя познанія Максима), а они будутъ утирать слезы платочками. Эхъ, чертъ возьми, не того бы мнѣ хотѣлось, да что же дѣлать! Малый слѣпъ, такъ пусть же станетъ въ жизни тѣмъ, чѣмъ можетъ. Только все же лучше бы ужъ пѣсня, что ли? Пѣсня говоритъ не одному неопредѣленно разнѣживающемуся слуху. Она даетъ образы, будитъ мысль въ головѣ и мужество въ сердцѣ“.
— Эй, Іохимъ,—сказалъ онъ однимъ вечеромъ, входя вслѣдъ за мальчикомъ къ Іохиму.—Брось ты хоть одинъ разъ свою свистѣлку! Это хорошо мальчишкамъ на улицѣ или подпаску въ полѣ, а ты все же таки взрослый мужикъ, хоть эта глупая Марья и сдѣлала изъ тебя настоящаго теленка. Тьфу, даже стыдно за тебя, право! Дѣвка отвернулась, а ты и раскисъ. Свистишь, точно перепелъ въ клѣткѣ!
Іохимъ, слушая эту длинную рацею раздосадованнаго пана, ухмылялся въ темнотѣ надъ его безпричиннымъ гнѣвомъ. Только упоминаніе о мальчишкахъ и подпаскѣ нѣсколько расшевелило въ немъ чувство легкой обиды.
— Не скажите, пане,—заговорилъ онъ.—Такую дуду не найти вамъ ни у одного пастуха въ Украйнѣ, не то что у подпаска… То все свистѣлки, а эта… вы вотъ послушайте.
Онъ закрылъ пальцами всѣ отверстія и взялъ на дудкѣ два тона въ октаву, любуясь полнымъ звукомъ. Максимъ плюнулъ.
— Тьфу, прости Боже! совсѣмъ поглупѣлъ парубокъ! Что мнѣ твоя дуда? Всѣ онѣ одинаковы—и дудки, и бабы, съ твоей Марьей на придачу. Вотъ лучше спѣлъ бы ты намъ пѣсню, коли умѣешь,—хорошую старую пѣсню.
Максимъ Яценко, самъ малороссъ, былъ человѣкъ простой съ мужиками и дворней. Онъ часто кричалъ и ругался, но какъ-то необидно, и потому къ нему относились люди почтительно, но свободно.
— А что-жъ?—отвѣтилъ Іохимъ на предложеніе пана.—Пѣлъ когда-то и я не хуже людей. Только, можетъ, и наша мужицкая пѣсня тоже намъ не по вкусу придется, пане?—уязвилъ онъ слегка собесѣдника.
— Ну, не бреши по пустому,—сказалъ Максимъ.—Пѣсня хорошая—не дудкѣ чета, если только человѣкъ умѣетъ пѣть какъ слѣдуетъ. Вотъ послушаемъ, Петрусю, Іохимову пѣсню. Поймешь ли ты только, малый?
— А это будетъ „хлопская“ пѣсня?—спросилъ мальчикъ.—Я понимаю „по-хлопски“.
Максимъ вздохнулъ. Онъ былъ романтикъ и когда-то мечталъ о новой сѣчи.
— Эхъ, малый! Это не хлопскія пѣсни… Это пѣсни сильнаго, вольнаго народа. Твои дѣды по матери пѣли ихъ на степяхъ по Днѣпру, и по Дунаю, и на Черномъ морѣ… Ну, да ты поймешь это когда-нибудь, а теперь,—прибавилъ онъ задумчиво,—боюсь я другого…
Дѣйствительно, Максимъ боялся другого непониманія. Онъ думалъ, что яркіе образы пѣсеннаго эпоса требуютъ непремѣнно зрительныхъ представленій, чтобы говорить сердцу. Онъ боялся, что темная голова ребенка не въ состояніи будетъ усвоить картиннаго языка народной поэзіи. Онъ забылъ, что древніе баяны, что украинскіе кобзари и бандуристы были, по большей части, слѣпые. Правда, тяжкая доля, увѣчье заставляли нерѣдко брать въ руки лиру или бандуру, чтобы просить съ нею подаянія. Но не все же это были только нищіе и ремеслѣнники съ гнусавыми голосами, и не всѣ они лишились зрѣнія только подъ старость. Слѣпота застилаетъ видимый міръ темною завѣсой, которая, конечно, ложится на мозгъ, затрудняя и угнетая его работу, но все же изъ наслѣдственныхъ представленій и изъ впечатлѣній, получаемыхъ другими путями, мозгъ творитъ въ темнотѣ свой собственный міръ, грустный, печальный и сумрачный, но не лишенный своеобразной, смутной поэзіи.
Максимъ съ мальчикомъ усѣлись на сѣнѣ, а Іохимъ прилегъ на свою лавку (эта поза наиболѣе соотвѣтствовала его артистическому настроѣнію) и, подумавъ съ минуту, запѣлъ. Случайно или по чуткому инстинкту выборъ его оказался очень удачнымъ. Онъ остановился на исторической картинѣ:
Ой, тамъ на горі, тай женці жнуть.
Всякому, кто слышалъ эту прекрасную народную пѣсню въ надлѣжащемъ исполненіи, навѣрное врѣзался въ памяти ея старинный мотивъ, высокій, протяжный, будто подернутый грустью историческаго воспоминанія. Въ ней нѣтъ событій, кровавыхъ сѣчъ и подвиговъ. Это и не прощаніе казака съ милой, не удалой набѣгъ, не экспедиція въ чайкахъ по синему морю и Дунаю. Это только одна мимолетная картина, всплывшая мгновенно въ воспоминаніи украинца какъ смутная греза, какъ отрывокъ изъ сна объ историческомъ прошломъ. Среди будничнаго и сѣраго настоящаго дня въ его воображеніи встала вдругъ эта картина, смутная, туманная, подернутая тою особенною грустью, которая вѣетъ отъ исчезнувшей уже родной старины. Исчезнувшей, но еще не безслѣдно! О ней говорятъ еще высокіе могилы-курганы, гдѣ лежатъ казацкія кости, гдѣ въ полночь загораются огни, откуда слышатся по ночамъ тяжелые стоны. О ней говоритъ и народное преданіе, и смолкающая все болѣе и болѣе народная пѣсня:
Ой, тамъ на горі, тай женці жнуть,
А по-підъ горою, по-підъ зеленою
Козаки идуть!..
Козаки идуть!..
На зеленой горѣ жнецы жнутъ хлѣбъ. А подъ горой, внизу, идетъ казачье войско.
Максимъ Яценко заслушался грустнаго напѣва. Въ его воображеніи, вызванная чудеснымъ мотивомъ, удивительно сливающимся съ содержаніемъ пѣсни, всплыла эта картина, будто освѣщенная меланхолическимъ отблескомъ заката. Въ мирныхъ поляхъ, на горѣ, беззвучно наклоняясь надъ нивами, виднѣются фигуры жнецовъ. А внизу безшумно проходитъ отряды, одинъ за другимъ, сливаясь съ вечерними тѣнями долины.
По переду Дорошенко
Веде свое військо, військо запорожське,
Хорошенько.
И протяжная нота пѣсни о прошломъ колышется, звенитъ и смолкаетъ въ воздухѣ, чтобы зазвенѣть опять и вызвать изъ сумрака все новыя и новыя фигуры.
Мальчикъ слушалъ съ омраченнымъ и грустнымъ лицомъ. Когда пѣвецъ пѣлъ о горѣ, на которой жнутъ жнецы, воображеніе тотчасъ же переносило Петруся на высоту знакомаго ему утеса. Онъ узналъ его потому, что внизу плещется рѣчка чуть слышными ударами волны о камень. Онъ уже знаетъ также, что такое жнецы, онъ слышитъ позвякиваніе серповъ и шорохъ падающихъ колосьевъ.
Когда же пѣсня переходила къ тому, что дѣлается подъ горой, воображеніе слѣпого слушателя тотчасъ же удаляло его отъ вершинъ въ долину…
Звонъ серповъ смолкъ, но мальчикъ знаетъ, что жнецы тамъ, на горѣ, что они остались, но они не слышны, потому что они высоко, такъ же высоко, какъ сосны, шумъ которыхъ онъ слышалъ, стоя подъ утесомъ. А внизу, надъ рѣкой, раздается частый, ровный топотъ конскихъ копытъ… Ихъ много, отъ нихъ стоитъ неясный гулъ тамъ, въ темнотѣ, подъ горой. Это „идутъ козаки“.
Онъ знаетъ также, что значитъ козакъ. Старика „Хведька“, который заходитъ по временамъ въ усадьбу, всѣ зовутъ „старымъ козакомъ“. Онъ не разъ бралъ Петруся къ себѣ на колѣни, гладилъ его волосы своею дрожащею рукой. Когда же мальчикъ, по своему обыкновенію, ощупывалъ его лицо, то осязалъ своими чуткими пальцами глубокія морщины, большіе обвисшіе внизъ усы, впалыя щеки и на щекахъ старческія слезы. Такихъ же козаковъ представлялъ себѣ мальчикъ подъ протяжные звуки пѣсни тамъ, внизу, подъ горой. Они сидятъ на лошадяхъ, такіе же, какъ „Хведько“, усатые, такіе же сгорбленные, такіе же старые. Они тихо подвигаются безформенными тѣнями въ темнотѣ и такъ же, какъ „Хведько“, о чемъ-то плачутъ, быть можетъ, оттого, что и надъ горой, и надъ долиной стоятъ эти печальные, протяжные стоны Іохимовой пѣсни,—пѣсни о „необачномъ козачинѣ“, что промѣнялъ молодую жонку на походную трубку и на боевыя невзгоды.
Максиму достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что чуткая натура мальчика способна откликнуться, не смотря на слѣпоту, на поэтическіе образы пѣсни.
Примѣчанія
править- ↑ „Пыка“—по-малорусски ироническое названіе лица, физіономіи.