Бунтовы гуляли на свадьбѣ. Илья Ивановичъ со стороны своихъ родныхъ былъ почетнымъ гостемъ, и тѣ не мало гордились имъ передъ Митричевыми.
Послѣ вѣнчанія, молодые вмѣстѣ со всей гулявшей на свадьбѣ родней, должны были побывать въ гостяхъ у Бунтовыхъ. Васена принялась готовиться къ пріему гостей: сварили брагу, сдѣлали студень, напекли пироговъ...
Илья Ивановичъ, скрѣпя сердце, раскошеливался. Онъ зарѣзалъ овцу, взялъ ведро казенной водки и четверть краснаго, купилъ для молодыхъ конфектъ съ орѣхами и пряниковъ, что уже считалось роскошью. Василій даже заикнулся было насчетъ чаю-сахару, да старикъ уперся:
— У Ильи Бунтова и безъ этого есть, чѣмъ гостей потчевать — не голь какая перекатная!...
He соглашался также онъ дать къ поѣзду сѣраго жеребца, на которомъ и сами-то Бунтовы ѣздили рѣдко — только въ торжественныхъ случаяхъ, да на базаръ.
— Она, животина-та, двѣсти монетъ... а ты ее за часъ запалишь! — говорилъ онъ Василію. Только послѣ долгихъ упрашиваній Васены и свата, ея отца, Илья Ивановичъ уступилъ, поставивъ, однако, условіемъ, чтобы правилъ жеребцомъ Михайла. Михайлѣ же онъ наказалъ не выпускать изъ рукъ вожжей.
Ко дню свадьбы погода измѣнилась. Выпалъ на мерзлую землю сухой, сыпучій снѣгъ. Воздухъ пересталъ быть прозрачнымъ. Какая-то сѣрая, бѣлесоватая муть закрыла даль, затуманила небо и навѣвала тоску. Въ селѣ уже ѣздили на саняхъ, въ полѣ же стояло бездорожье, такъ какъ сыпучій снѣгъ перемѣшался съ дорожной пылью и пескомъ.
Наступало заговѣнье, и народъ торопился доѣдать, допивать и догуливать.
Подъ звяканье колокольчиковъ, звуки гармоники и пьяные выкрики пѣсенъ, тащились по селу взмыленныя пары съ санями, полными пьянаго люда.
Въ воскресенье, передъ заговѣньемъ, въ сумерки, притащился такой поѣздъ и къ Бунтову двору. Сѣрый жеребецъ, весь въ мылѣ, шелъ передомъ. Онъ широко поводилъ заиндивѣлыми боками и замѣтно похудалъ за свадьбу.
Михайла легко соскочилъ съ передка саней, откуда онъ правилъ стоя, и отворилъ ворота. Гости шумно поднялись по высокому крыльцу въ избу и, привѣтствуемые Ильей Ивановичемъ и Васеной, не раздѣваясь, разсѣлись за приготовленные столы. Молодыхъ усадили впереди, въ почетномъ yглy. Для нихъ приготовлено было особое угощеніе.
— Милости просимъ, гости дорогіе!.. — скрипѣлъ насколько возможно ласково Илья Ивановичъ.
— Добро пожаловать... — вторила ему Васена, разставляя тарелки съ разной снѣдью.
Василій появился съ бутылкой, и чарка пошла по рукамъ. Пированье началось.
Въ избу набрались и зрители: это были подростки и молодухи изъ сосѣднихъ семей. Они жались къ косякамъ, прятались по угламъ и, тихо перешептываясь, наблюдали гостей. Съ улицы жались къ стекламъ такія же любопытныя лица.
За столомъ шли разговоры. Бабы въ красныхъ шелковыхъ платкахъ, плисовыхъ «бедуимахъ», съ пестрыми платочками въ рукахъ, свернутыми въ комокъ, держались около молодыхъ и безпорядочно, весело тараторили.
Мужики толковали пока солидно. Илья Ивановичъ, какъ и подобаетъ хозяину, былъ молчаливъ. Онъ больше все угощалъ.
Торговецъ Бѣлянкинъ, родственникъ Митричевыхъ, разсказывалъ старостѣ, неизвѣстно какъ попавшему въ число гостей, про свои торговыя дѣла. Онъ продалъ недавно въ городѣ подсолнечныя сѣмена, умѣло скупленныя на селѣ, и въ одинъ день нажилъ столько, сколько другой мужичекъ въ годъ не заработаетъ.
— Да, — заключилъ онъ свой разсказъ, — по нонѣшнимъ временамъ надо умѣючи орудовать, ну, будетъ толкъ... Наживешь...
— Это ужъ, какъ есть! — соглашался староста. — Вотъ, тоже, наше дѣло... Насчетъ, скажемъ, податей, аль способія тамъ... тоже, вѣдь, умѣючи надо... Съ кого добромъ... Кого въ тужиловку, а съ кого и повременить!.. Народъ сталъ тугой насчетъ платежу... Походишь теперь... Ты съ него подати спрашиваешь, а онъ тѣ коломъ норовитъ, дубинкой...
— Да, всякому свое... — соглашался и Бѣлянкинъ.
— А что, какъ за бунтовство-то?... выйдетъ что?
— Какъ же!... Пріѣзжали на недѣлѣ-то... Исправникъ былъ и прокурортъ... Ну, да извѣстное дѣло: кому охота на зиму глядя подъ краснаго пѣтуха... Боится народъ...
— Да, дѣло такое... — сказываютъ, и земскій зря взялся судить: не пойманъ — не воръ... вотъ что!..
Тѣмъ временемъ Василій принесъ изъ чулана другую бутылку, и бесѣда еще болѣе оживилась.
— Потому нашему брату безъ землицы никакъ нельзя! — толковалъ въ пространство какой-то старикъ съ краснымъ носомъ, забирая руками разварную баранину. — Мы хрестьяне... Ты скажи вотъ мнѣ: тридцать рублей за сороковую... дай-подай!... я отдамъ... отдамъ: куда дѣнусь? Намъ безъ землицы никакъ невозможно!.. Нии-какъ нельзя... потому что мужикъ, что быкъ! Обоимъ стойло надо... Такъ ли я говорю?..
— Тутъ бы его и прикрыть! — неслось съ другого конца, — a я помѣшкалъ... Такъ, вѣдь, и унесъ...
Передъ самымъ носомъ Ильи Ивановича жестикулировалъ и разсуждалъ жилистый, рыжій мужикъ. Онъ говорилъ:
— Ты его, шельмеца, на сторону пошли молоть, скажемъ, гляди двѣ-три мѣры спуститъ... на орлянку... вотъ они, сынки-то!... А тутъ, у своего сельскаго! Я могу спросить... могу провѣрку ему, шельмецу, дать... Такъ ли я говорю?!
Старикъ Митричевъ плакался своему сосѣду на разорительность свадьбы:
— Одинъ разоръ!.. разоръ одинъ, да и шабашъ... Дай кладки сто монетъ... на поповъ — двѣ красныхъ... и вина-то? меньше полсотни не обойдется... Иного глота вѣдь четвертью не свалишь!
— Гдѣ свалить! — соглашался сосѣдъ, — потому, если кто привыченъ... онъ что винища-то выглахтитъ?..
Въ разговоръ этотъ вмѣшался молодой трезвый мужикъ, сидѣвшій напротивъ. Онъ не пилъ водки, а только красное, почему относился къ окружающимъ слегка пренебрежительно.
— Насчетъ вина-то нонче просто управляются, — сказалъ онъ, — можно двумя ведрами свадьбу сыграть...
— Это крѣпкой водки, что ль, подносить?
— И крѣпкой водкой поятъ. А то вонъ Павелъ Василичъ для питуховъ-то настоялъ вина на спичкахъ! Смѣху-то!... Миколко Кадушкинъ... вѣдь пить-то здоровый!...
— Ну, такихъ питуховъ поискать!...
— А какъ поднесъ ему Павелъ-то Василичъ одну, онъ и очумѣлъ! Лежитъ на лавкѣ, голову-то подымаетъ, проситъ, а руки-ноги недвижны... Потѣха!... Ни онъ тѣ буянить, ни что!..
— Нѣтъ, ты его, подлеца, стегай, уложимши поперекъ лавки, а то онъ послѣ сядетъ тебѣ на загривокъ! — рычалъ рыжій мужикъ, видимо недовольный своими дѣтьми. — Бабушкинъ вонъ ищетъ большака-то!... Нечего сказать, вскормилъ-вспоилъ работничка!
Илья Ивановичъ пристальнымъ, бѣглымъ взглядомъ окинулъ избу. Антона не было видно, Михайла задумчиво стоялъ у притолки и, казалось, ничего не видѣлъ передъ собой. Василій разливалъ чуть ли не шестую бутылку. Около печки суетились приглашенныя Васеной на помощь двѣ бабы, шабренки.[1] Онѣ что-то рѣзали, торопливо передвигали посуду, лазили въ печку, на полки, — словомъ, хлопотали во всю, вытирая по временамъ фартуками свои красныя, вспотѣвшія лица. Особенно усердствовала добродушная тетка Марья. Гости безпорядочно шумѣли. Мужики успѣли распоясаться и распахнуть шубы. Общій гулъ еще усиливался громкими, безцеремонными теперь замѣчаніями и смѣхомъ наблюдающей публики.
Въ бабьемъ ряду тянули не совсѣмъ подходящую къ случаю пѣсню.
— «А у то-о-ой у вдо-о-овушки», — выводила высокимъ горловымъ дискантомъ раскраснѣвшаяся сваха, покачиваясь всѣмъ корпусомъ и помахивая платкомъ.
— «Четве-е-еро дѣте-е-ей», — подхватили остальныя, и пѣсня, разростаясь, мало-по-малу захватила и настроеніе мужиковъ.
Примѣчанія
- ↑ Сосѣдки.