Бунтовы гуляли на свадьбе. Илья Иванович со стороны своих родных был почётным гостем, и те немало гордились им перед Митричевыми.
После венчания, молодые вместе со всей гулявшей на свадьбе роднёй, должны были побывать в гостях у Бунтовых. Васёна принялась готовиться к приёму гостей: сварили брагу, сделали студень, напекли пирогов...
Илья Иванович, скрепя сердце, раскошеливался. Он зарезал овцу, взял ведро казённой водки и четверть красного, купил для молодых конфект с орехами и пряников, что уже считалось роскошью. Василий даже заикнулся было насчёт чаю-сахару, да старик упёрся:
— У Ильи Бунтова и без этого есть, чем гостей потчевать — не голь какая перекатная!...
He соглашался также он дать к поезду серого жеребца, на котором и сами-то Бунтовы ездили редко — только в торжественных случаях, да на базар.
— Она, животина-та, двести монет... а ты её за час запалишь! — говорил он Василию. Только после долгих упрашиваний Васёны и свата, её отца, Илья Иванович уступил, поставив, однако, условием, чтобы правил жеребцом Михайла. Михайле же он наказал не выпускать из рук вожжей.
Ко дню свадьбы погода изменилась. Выпал на мёрзлую землю сухой, сыпучий снег. Воздух перестал быть прозрачным. Какая-то серая, белесоватая муть закрыла даль, затуманила небо и навевала тоску. В селе уже ездили на санях, в поле же стояло бездорожье, так как сыпучий снег перемешался с дорожной пылью и песком.
Наступало заговенье, и народ торопился доедать, допивать и догуливать.
Под звяканье колокольчиков, звуки гармоники и пьяные выкрики песен, тащились по селу взмыленные пары с санями, полными пьяного люда.
В воскресенье, перед заговеньем, в сумерки, притащился такой поезд и к Бунтову двору. Серый жеребец, весь в мыле, шел передом. Он широко поводил заиндевелыми боками и заметно похудал за свадьбу.
Михайла легко соскочил с передка саней, откуда он правил стоя, и отворил ворота. Гости шумно поднялись по высокому крыльцу в избу и, приветствуемые Ильёй Ивановичем и Васёной, не раздеваясь, расселись за приготовленные столы. Молодых усадили впереди, в почётном yглy. Для них приготовлено было особое угощение.
— Милости просим, гости дорогие!.. — скрипел насколько возможно ласково Илья Иванович.
— Добро пожаловать... — вторила ему Васёна, расставляя тарелки с разной снедью.
Василий появился с бутылкой, и чарка пошла по рукам. Пированье началось.
В избу набрались и зрители: это были подростки и молодухи из соседних семей. Они жались к косякам, прятались по углам и, тихо перешёптываясь, наблюдали гостей. С улицы жались к стёклам такие же любопытные лица.
За столом шли разговоры. Бабы в красных шёлковых платках, плисовых «бедуимах», с пёстрыми платочками в руках, свернутыми в комок, держались около молодых и беспорядочно, весело тараторили.
Мужики толковали пока солидно. Илья Иванович, как и подобает хозяину, был молчалив. Он больше всё угощал.
Торговец Белянкин, родственник Митричевых, рассказывал старосте, неизвестно как попавшему в число гостей, про свои торговые дела. Он продал недавно в городе подсолнечные семена, умело скупленные на селе, и в один день нажил столько, сколько другой мужичок в год не заработает.
— Да, — заключил он свой рассказ, — по нонешним временам надо умеючи орудовать, ну, будет толк... Наживёшь...
— Это уж, как есть! — соглашался староста. — Вот, тоже, наше дело... Насчёт, скажем, податей, аль способия там... тоже, ведь, умеючи надо... С кого добром... Кого в тужиловку, а с кого и повременить!.. Народ стал тугой насчёт платежу... Походишь теперь... Ты с него подати спрашиваешь, а он те колом норовит, дубинкой...
— Да, всякому своё... — соглашался и Белянкин.
— А что, как за бунтовство-то?... выйдет что?
— Как же!... Приезжали на неделе-то... Исправник был и прокурорт... Ну, да известное дело: кому охота на зиму глядя под красного петуха... Боится народ...
— Да, дело такое... — сказывают, и земский зря взялся судить: не пойман — не вор... вот что!..
Тем временем Василий принёс из чулана другую бутылку, и беседа ещё более оживилась.
— Потому нашему брату без землицы никак нельзя! — толковал в пространство какой-то старик с красным носом, забирая руками разварную баранину. — Мы хрестьяне... Ты скажи вот мне: тридцать рублей за сороковую... дай-подай!... я отдам... отдам: куда денусь? Нам без землицы никак невозможно!.. Нии-как нельзя... потому что мужик, что бык! Обоим стойло надо... Так ли я говорю?..
— Тут бы его и прикрыть! — неслось с другого конца, — a я помешкал... Так, ведь, и унёс...
Перед самым носом Ильи Ивановича жестикулировал и рассуждал жилистый, рыжий мужик. Он говорил:
— Ты его, шельмеца, на сторону пошли молоть, скажем, гляди две-три меры спустит... на орлянку... вот они, сынки-то!... А тут, у своего сельского! Я могу спросить... могу проверку ему, шельмецу, дать... Так ли я говорю?!
Старик Митричев плакался своему соседу на разорительность свадьбы:
— Один разор!.. разор один, да и шабаш... Дай кладки сто монет... на попов — две красных... и вина-то? меньше полсотни не обойдётся... Иного глота ведь четвертью не свалишь!
— Где свалить! — соглашался сосед, — потому, если кто привычен... он что винища-то выглахтит?..
В разговор этот вмешался молодой трезвый мужик, сидевший напротив. Он не пил водки, а только красное, почему относился к окружающим слегка пренебрежительно.
— Насчет вина-то нонче просто управляются, — сказал он, — можно двумя вёдрами свадьбу сыграть...
— Это крепкой водки, что ль, подносить?
— И крепкой водкой поят. А то вон Павел Василич для питухов-то настоял вина на спичках! Смеху-то!... Миколко Кадушкин... ведь пить-то здоровый!...
— Ну, таких питухов поискать!...
— А как поднес ему Павел-то Василич одну, он и очумел! Лежит на лавке, голову-то подымает, просит, а руки-ноги недвижны... Потеха!... Ни он те буянить, ни что!..
— Нет, ты его, подлеца, стегай, уложимши поперёк лавки, а то он после сядет тебе на загривок! — рычал рыжий мужик, видимо недовольный своими детьми. — Бабушкин вон ищет большака-то!... Нечего сказать, вскормил-вспоил работничка!
Илья Иванович пристальным, беглым взглядом окинул избу. Антона не было видно, Михайла задумчиво стоял у притолки и, казалось, ничего не видел перед собой. Василий разливал чуть ли не шестую бутылку. Около печки суетились приглашённые Васёной на помощь две бабы, шабрёнки[1]. Они что-то резали, торопливо передвигали посуду, лазили в печку, на полки, — словом, хлопотали вовсю, вытирая по временам фартуками свои красные, вспотевшие лица. Особенно усердствовала добродушная тётка Марья. Гости беспорядочно шумели. Мужики успели распоясаться и распахнуть шубы. Общий гул ещё усиливался громкими, бесцеремонными теперь замечаниями и смехом наблюдающей публики.
В бабьем ряду тянули не совсем подходящую к случаю песню.
— «А у то-о-ой у вдо-о-овушки», — выводила высоким горловым дискантом раскрасневшаяся сваха, покачиваясь всем корпусом и помахивая платком.
— «Четве-е-еро дете-е-ей», — подхватили остальные, и песня, разрастаясь, мало-помалу захватила и настроение мужиков.
Примечания
- ↑ Соседки.