Пришла весна съ пѣвуньями-птицами съ цвѣтами лазоревыми.
Пришла она хорошая, свѣтлая, радостная, пришла и всѣмъ улыбнулась тепло, ласково. Се́ла, деревни ожили; распахнулись въ домахъ окна, двери настежь. Проснулось солнце рано и брызнуло золотомъ; въ селѣ Хрущевкѣ затрубилъ рожокъ; вышли овцы, козы, лошади, коровы къ старому Савельичу на площадь, и потянулось стадо за село, къ лѣсу.
Прошелъ часъ, другой и третій. Солнце поднялось высоко и залило теплыми лучами зеленый лугъ, зеленый лѣсъ, зеленыя поля.
На лужайкѣ, вблизи лѣса, бродили коровы, овцы, лошади, козы.
Старый Савельичъ съ подпаскомъ Прошей сидѣли подъ раскидистымъ дубомъ, въ прохладной тѣни. Савельичъ и Проша молча жевали ржаной хлѣбъ, молча запивали его ключевой водой изъ деревянной чашки.
Кругомъ была тишь, былъ покой, было довольство.
Коровы, лошади, овцы, козы пестрѣли бѣлыми, темными, сѣрыми, желтыми точками въ луговинѣ. Все стадо, не поднимая головы, не спѣша, щипало сочную траву.
У лѣсной опушки, выпятивъ грудь и позвякивая колокольчикомъ, гордо выступалъ, шагъ за шагомъ, бородатый козелъ,—онъ ходилъ впереди стада. Козелъ былъ сытъ, его не тянуло къ травѣ, и онъ разгуливалъ; колокольчикъ тихо звучалъ у него на груди,—козелъ любилъ эту музыку; казалось, и теперь ни лѣсъ, ни кусты, ни насмѣшливое щекотанье двухъ сорокъ не манили его къ себѣ,—нѣтъ, въ лѣсу онъ зналъ всѣ тропинки, болтовня сорокъ ему была непонятна,—ему просто хотѣлось снова и снова послушать тихую пѣсню и знакомую, но всегда пріятную—пѣсню пріятнаго колокольчика; колокольчикъ точно говоритъ: «Вотъ такъ мы! Вотъ такъ мы!» И козелъ такъ былъ увлеченъ этимъ соблазнительнымъ говоромъ, что не могъ остановиться на одномъ мѣстѣ; ему казалось, подъ заманчивую пѣсню колокольчиковъ, что пора уже оставить это мѣсто, пора итти дальше,—глупо гнуть шею къ землѣ и цѣлое утро щипать траву—пора пройтись и показать себя всѣмъ этимъ дубамъ, березамъ, кленамъ, птицамъ, птичкамъ: «Вотъ такъ мы! Вотъ такъ мы!»
Онъ шелъ и не замѣчалъ, что за нимъ тащился шагъ за шагомъ баранъ, а въ сторонѣ, закинувъ голову, хвостъ трубой, прыскалъ веселый жеребенокъ-стригунъ. Онъ былъ радъ, счастливъ: радъ ласковому солнцу, лѣсу, лугу, обществу коровъ, старыхъ лошадей, старому Савельичу и подростку Прошѣ. Жеребенокъ ужъ подбѣгалъ къ раскидистому дубу полакомиться кусочкомъ ржаного хлѣба съ солью, который далъ ему Проша, лизнулъ уже Прошу въ щеку, въ ухо и, счастливый, ударился отъ раскидистаго дуба, подлетѣлъ къ козлу и, заигрывая съ нимъ, протянулъ надъ его ухомъ: «И-и-и!» точно сказалъ: «Будь веселъ, сѣдой!..»
Козелъ обидѣлся, замоталъ рогатой головой и цапъ барана рожищами въ бокъ! Баранъ упалъ на переднія ноги. Жеребенокъ остановился между ними, протянулъ снова «и-и-и!» точно сказалъ: «Какъ это глупо, сѣдой!» Козелъ еще пуще разсердился, въ сердцѣ у него закипѣло недоброе, онъ опустилъ голову и приготовился къ нападенію.
Баранъ поднялся, затрясъ головой, дико проблеялъ: «Бэ-бэ-э! Месть, месть!» круто повернулъ и—откуда у него взялась такая прыть!—быстро обошелъ жеребенка: щелкъ-щелкъ!—сошлись, ударились рогами и закружились козелъ и баранъ вокругъ молодой и кудрявой березы… Щелкъ, щелкъ, щелкъ! Дзынь-дзынь! звучитъ въ тепломъ воздухѣ… Ни тотъ ни другой не хочетъ уступить. Смотрятъ дико, глаза налились кровью. Бодаютъ другъ друга, стучатъ о бѣлую кору березы. Береза трепещетъ, дрожитъ. Вотъ затрещала ея вѣтка и свалилась внизъ, за ней скатилась слеза, одна, другая,—это плакала береза о своей потерянной вѣткѣ.
— Проша, поди-ка разгони этихъ глупышей!.. Вишь, имъ малъ лугъ-то… въ одномъ стадѣ ходятъ, а все ладу нѣтъ! Кнутомъ Ваську-козла, кнутомъ! А еще колоколецъ ему навѣсили!…
Проша мигомъ вскочилъ на ноги, звонко щелкнулъ длинный кнутъ, и враги разошлись въ стороны. Въ борьбѣ вѣтку отбросили козелъ и баранъ далеко отъ родной березы. И видѣла береза, какъ ея вѣтка вяла и сохла.
Прошелъ день-другой и вѣтка стала сухимъ прутомъ. Налетѣлъ вѣтеръ и угналъ ее далеко отъ перелѣска, угналъ къ проѣзжей дорогѣ; тамъ проѣхала черезъ нее не одна крестьянская телѣга… «Никому, никому не нужна она теперь… всѣ ее затопчутъ, замнутъ, изотрутъ въ порошокъ, а я тогда разнесу ея прахъ во всѣ стороны!» свисталъ надъ ней вѣтеръ.
Былъ опять теплый солнечный день. Стояла тишь. Снова Савельичъ и Проша сидѣли въ холодкѣ подъ развѣсистымъ дубомъ, снова бродило то же стадо, бородатый козелъ, какъ ни въ чемъ не бывало, важно выступалъ впереди, позвякивая колокольцемъ, а баранъ тащился за нимъ, и барану очень хотѣлось положить свою баранью голову на сѣдую спину козла и приласкаться къ немy,—баранъ забылъ уже старую обиду. Только засохшая вѣточка попрежнему валялась при дорогѣ, одна напоминая недавнюю ссору козла и барана—чужую глупость, которая помѣшала ей расти и радоваться.