Пришла весна с певуньями-птицами с цветами лазоревыми.
Пришла она хорошая, светлая, радостная, пришла и всем улыбнулась тепло, ласково. Сёла, деревни ожили; распахнулись в домах окна, двери настежь. Проснулось солнце рано и брызнуло золотом; в селе Хрущёвке затрубил рожок; вышли овцы, козы, лошади, коровы к старому Савельичу на площадь, и потянулось стадо за село, к лесу.
Прошёл час, другой и третий. Солнце поднялось высоко и залило тёплыми лучами зелёный луг, зелёный лес, зелёные поля.
На лужайке, вблизи леса, бродили коровы, овцы, лошади, козы.
Старый Савельич с подпаском Прошей сидели под раскидистым дубом, в прохладной тени. Савельич и Проша молча жевали ржаной хлеб, молча запивали его ключевой водой из деревянной чашки.
Кругом была тишь, был покой, было довольство.
Коровы, лошади, овцы, козы пестрели белыми, тёмными, серыми, жёлтыми точками в луговине. Всё стадо, не поднимая головы, не спеша, щипало сочную траву.
У лесной опушки, выпятив грудь и позвякивая колокольчиком, гордо выступал, шаг за шагом, бородатый козёл, — он ходил впереди стада. Козёл был сыт, его не тянуло к траве, и он разгуливал; колокольчик тихо звучал у него на груди, — козёл любил эту музыку; казалось, и теперь ни лес, ни кусты, ни насмешливое щекотанье двух сорок не манили его к себе, — нет, в лесу он знал все тропинки, болтовня сорок ему была непонятна, — ему просто хотелось снова и снова послушать тихую песню и знакомую, но всегда приятную — песню приятного колокольчика; колокольчик точно говорит: «Вот так мы! Вот так мы!» И козёл так был увлечён этим соблазнительным говором, что не мог остановиться на одном месте; ему казалось, под заманчивую песню колокольчиков, что пора уже оставить это место, пора идти дальше, — глупо гнуть шею к земле и целое утро щипать траву — пора пройтись и показать себя всем этим дубам, берёзам, клёнам, птицам, птичкам: «Вот так мы! Вот так мы!»
Он шёл и не замечал, что за ним тащился шаг за шагом баран, а в стороне, закинув голову, хвост трубой, прыскал весёлый жеребёнок-стригун. Он был рад, счастлив: рад ласковому солнцу, лесу, лугу, обществу коров, старых лошадей, старому Савельичу и подростку Проше. Жеребёнок уж подбегал к раскидистому дубу полакомиться кусочком ржаного хлеба с солью, который дал ему Проша, лизнул уже Прошу в щёку, в ухо и, счастливый, ударился от раскидистого дуба, подлетел к козлу и, заигрывая с ним, протянул над его ухом: «И-и-и!» точно сказал: «Будь весел, седой!..»
Козёл обиделся, замотал рогатой головой и цап барана рожищами в бок! Баран упал на передние ноги. Жеребёнок остановился между ними, протянул снова «и-и-и!» точно сказал: «Как это глупо, седой!» Козёл ещё пуще рассердился, в сердце у него закипело недоброе, он опустил голову и приготовился к нападению.
Баран поднялся, затряс головой, дико проблеял: «Бэ-бэ-э! Месть, месть!» круто повернул и — откуда у него взялась такая прыть! — быстро обошёл жеребёнка: щёлк-щёлк! — сошлись, ударились рогами и закружились козёл и баран вокруг молодой и кудрявой берёзы… Щёлк, щёлк, щёлк! Дзынь-дзынь! звучит в тёплом воздухе… Ни тот ни другой не хочет уступить. Смотрят дико, глаза налились кровью. Бодают друг друга, стучат о белую кору берёзы. Берёза трепещет, дрожит. Вот затрещала её ветка и свалилась вниз, за ней скатилась слеза, одна, другая, — это плакала берёза о своей потерянной ветке.
— Проша, поди-ка разгони этих глупышей!.. Вишь, им мал луг-то… в одном стаде ходят, а всё ладу нет! Кнутом Ваську-козла, кнутом! А ещё колоколец ему навесили!…
Проша мигом вскочил на ноги, звонко щёлкнул длинный кнут, и враги разошлись в стороны. В борьбе ветку отбросили козёл и баран далеко от родной берёзы. И видела берёза, как её ветка вяла и сохла.
Прошёл день-другой и ветка стала сухим прутом. Налетел ветер и угнал её далеко от перелеска, угнал к проезжей дороге; там проехала через неё не одна крестьянская телега… «Никому, никому не нужна она теперь… все её затопчут, замнут, изотрут в порошок, а я тогда разнесу её прах во все стороны!» свистал над ней ветер.
Был опять тёплый солнечный день. Стояла тишь. Снова Савельич и Проша сидели в холодке под развесистым дубом, снова бродило то же стадо, бородатый козёл, как ни в чём не бывало, важно выступал впереди, позвякивая колокольцем, а баран тащился за ним, и барану очень хотелось положить свою баранью голову на седую спину козла и приласкаться к немy, — баран забыл уже старую обиду. Только засохшая веточка по-прежнему валялась при дороге, одна напоминая недавнюю ссору козла и барана — чужую глупость, которая помешала ей расти и радоваться.