Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/33
| ← Глава XXXII | Ранніе годы моей жизни — Глава XXXIII | Глава XXXIV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 278—290. |
Давно закройщикъ Лихота принесъ мнѣ полную кирасирскую форму изъ толстаго армейскаго сукна, и гордясь привинченными къ форменнымъ сапогамъ солдатскими шпорами, я съ непривычки не разъ бороздилъ ими сапоги, причиняя немалую боль подвернувшейся подъ репеекъ ногѣ.
Красивый и сдержанный командиръ лейбъ-эскадрона Ростишевскій сказалъ мнѣ, что я зачисленъ имъ во второй взводъ ко взводному вахмистру Лисицкому, который будетъ учить меня пѣшему фронту, а учить вёрховой ѣздѣ поручено эскадронному вахмистру Веснянкѣ.
Представиться полковому командиру мнѣ не удалось, такъ какъ прискакавшій рано утромъ Александръ Богдановичъ только переговорилъ съ Небольсинымъ и тотчасъ же ускакалъ въ дивизію, корпусный штабъ и штабъ инспектора резервной кавалеріи Никитина въ Кременчугѣ.
— Передайте Гайли, сказалъ генералъ Небольсину, чтобы его дуракъ вахмистръ не смѣлъ болтать выдуманныхъ имъ пустяковъ; весь полкъ хорошо знаетъ и можетъ на слѣдствіи показать, что это была просто несчастная случайность. Рихтеръ, хвастая передъ Крупенскимъ и Кази купленными пистолетами Лепажа, неосторожно дернула изъ подъ мышки заряженный пистолетъ и нечаяннымъ выстрѣломъ ранилъ себя въ грудь. Я сейчасъ скачу по начальству возстановить истину.
Часъ спустя, Энгельгардтъ летѣлъ уже въ Новую Прагу.
Черезъ нѣсколько времени было назначено формальное слѣдствіе, подтвердившее только рапортъ и разсказъ полковаго командира.
Тѣмъ временемъ мнѣ сильно хотѣлось преобразиться въ формальнаго кирасира, и я мечталъ о бѣлой перевязи, лакированной лядункѣ, палашѣ, мѣдныхъ кирасахъ и каскѣ съ гребнемъ изъ конскаго хвоста, высящагося надъ георгіевской звѣздой. Нерѣдко обращался я съ вопросами объ этихъ предметахъ къ Борисову, который, не любя фронтовой службы хмурясь, отвѣчалъ мнѣ: „зачѣмъ ты, братецъ, поминаешь такія страшныя вещи? Пожалуйста, не превращай мою квартиру въ станъ воинскій“.
Я не зналъ, что всѣ эти принадлежности хранятся во взводномъ цейхгаузѣ и выдаются на руки только при исполненіи службы. Зато я со всѣмъ рвеніемъ предался изученію фронтовой службы, для чего ежедневно проходилъ отъ Борисовской квартиры черезъ весь городъ той самой дорогой, которой мы проѣзжали съ Крюднеромъ на охоту, въ 6 час. утра въ конюшню втораго взвода на пѣшее ученье къ вахмистру Лисицкому. Такимъ образомъ каждый день мнѣ приходилось пройти версты двѣ и столько же назадъ. По окончаніи пѣшаго ученія, продолжавшагося часа два, мнѣ вели изъ втораго взвода засѣдланную лошадь въ манежъ, куда являлся самъ эскадронный вахмистръ Веснянка гонять меня на кордѣ. Вмѣстѣ со мною училось пѣшему фронту пять или шесть новобранцевъ. Тутъ я могъ убѣдиться въ подспорьи, представляемомъ даже въ тѣлесномъ упражненіи извѣстнымъ умственнымъ развитіемъ.
Видно было, какихъ усилій стоило рекрутамъ правильно дѣлать по командѣ поворотъ. Разсказывали, будто въ недавнемъ прошломъ, для укрѣпленія въ памяти противоположности праваго лѣвому, новобранцамъ привязывали къ одной ногѣ сѣно, а къ другой солому. До этого не доходило на нашихъ ученіяхъ, не лишенныхъ, впрочемъ, трагизма. Такъ одинъ, помнится, Несторенко, при командѣ во фронтъ, никакъ не могъ привести своего тѣла въ линію соприкосновенія локтями съ локтями товарищей, а не взирая на фронтъ остальной шеренги, останавливался, не довернувшись на полъ или четверть оборота.
— Несторенко, ты какой губерніи? спрашивалъ инструкторъ Лисицкій.
— Пилтавской, отвѣчалъ рекрутъ.
— Чей ты?
— Генеральши... (Несторенко называлъ фамилію).
— Ты крещеный? — Глаза Несторенки мгновенно наливались слезами: „тоже крестъ на груди ношу“.
— Отчего жь ты не любишь своихъ товарищей и все отъ нихъ отворачиваешься? Я заставлю тебя всѣхъ ихъ перецѣловать.
Горячія слезы текли по щекамъ Несторенки, а онъ все не догадывался довернуться на одну осьмую. Надо было сознаться, что когда его гоняли на кордѣ, на пескѣ передъ конюшней, да къ тому же на немилосердно тряской лошади, которой всѣ во взводѣ обѣгали, онъ не имѣлъ никакого воинственнаго вида, а скорѣе походилъ на голаго воробья, готоваго ежеминутно вывалиться изъ гнѣзда.
— Охъ, Несторенко, говорилъ Лисицкій при концѣ ученія, — надѣну я на тебя полную парадную форму, осѣдлаю этого самаго Кадма и отправлю ординарцемъ къ твоей генеральшѣ: нехай полюбуется, какимъ сокровищемъ она насъ наградила.
Не буду говорить о важности моего коннаго инструктора Веснянки. Онъ зачастую обходилъ эскадронныя конюшни съ писаремъ, читавшимъ вслухъ приказы по полку, а затѣмъ при случаѣ, отваливая назадъ корпусъ, снабженный значительнымъ животомъ, онъ, совершенно неграмотный, съ важностью говорилъ взводу или эскадрону: „я намедни вамъ читалъ“.
Не знаю почему, принимая вѣроятно меня за богатаго юнкера, отъ котораго инструктору могутъ перепадать карбованцы, Веснянка самъ взялся за мое образованіе; но убѣдясь современемъ въ противномъ, передалъ и конное обученіе мое Лисицкому. Конечно, Лисицкій не оставилъ моего предшествовавшаго образованія безъ критики.
— Не мудро, говорилъ онъ, посадилъ было васъ Веснянка: все бы хорошо, да средствія нѣтъ. Въ маѣ мѣсяцѣ начнется у насъ полковой кампаментъ, и я безпремѣнно васъ поставлю на конѣ во фронтъ.
Но еще до сбора въ полковой штабъ пришло извѣстіе,что его выс—пр—ство Дмитрій Ерофеевичъ проѣздомъ черезъ штабъ изволитъ смотрѣть первый эскадронъ.
Однажды утромъ, когда я только что вернулся съ своего обычнаго ученія, прибѣжалъ нарочный со словами: „корпусный командиръ требуетъ васъ; пожалуйте на квартиру полковаго командира“.
Пока я одѣвался въ полную пѣшую парадную форму, прибѣжалъ самъ Николай Ивановичъ осматривать мой туалетъ и тщательно причесывать мои волосы, несмотря на то, что я былъ остриженъ по формѣ. Я уже выучился ординарческимъ шагомъ переходить черезъ порогъ и правильно становиться у притолоки.
— Здравствуйте, Фетъ, сказалъ корпусный командиръ.
— Здравія желаю, ваше выс—пр—во!
— Ростишевскій, каковъ онъ по службѣ? прибавилъ Сакенъ, обращаясь къ эскадронному командиру.
— Очень усерденъ и исполнителенъ, ваше выс—пр—во.
— Я былъ увѣренъ, сказалъ тоненькимъ голоскомъ Дм. Ероф., но жаль, прибавилъ онъ, что у него нѣтъ военнаго взгляда. Я спросилъ его, не замѣтилъ ли онъ чего въ моей племянницѣ, и онъ сказалъ: „ничего не замѣтилъ“, а черезъ три дня я получилъ письмо, что она родила дочь.
Часа въ 3 пополудни на песчаной площади за торговыми лавками, Сакенъ пропускалъ первый эскадронъ въ конномъ строю справа по одному. Желая вѣроятно похвастать неизмѣняемостью моей посадки на быстрыхъ аллюрахъ и въ особенности на рыси, Лисицкій поставилъ меня на унтеръ-офицерскомъ мѣстѣ въ задней шеренгѣ на такой лошади, которая, я чувствовалъ, плыла подо мною какъ лебедь. Увы! я не зналъ, что иноходь, столь покойная для всадника, составляешь величайшій порокъ манежной лошади, порокъ, внушавшій Дмитрію Ерофеевичу одинъ изъ множества сарказмовъ, какими онъ награждалъ неудачныхъ кавалеристовъ. Покуда я проходилъ шагомъ, дѣло обошлось благополучно; но только что я по командѣ рысью поравнялся съ начальствомъ, Сакенъ воскликнулъ: „Боже мой, тарпота, налѣво!“ и я долженъ былъ выѣхать вонъ изъ фронта въ качествѣ забракованнаго. Правда, что ко мнѣ набралось еще нѣсколько, заслужившихъ другіе эпитеты, вродѣ: „дышло, налѣво“, „свинка, налѣво“; такимъ. образомъ усердіе Лисицкаго еще разъ подтвердило для меня пословицу: „le mieux est l`ennemie du bien“.
Чтобы не возвращаться къ мелкимъ, но весьма характернымъ чертамъ Дм. Ероф., столь хорошо памятнымъ его подчиненнымъ, позволю себѣ сказать все, чему былъ личнымъ свидѣтелемъ, или что передавалось изъ устъ въ уста. Трудно брать на себя роль судьи исторической личности, какою былъ Дм. Ероф., но знавшему его близко — невозможно не любить этого безпримѣрно храбраго и благороднаго человѣка. Не берусь указывать на взаимную связь его набожности и храбрости; знаю только, что, садясь на коня, онъ едва замѣтно не только крестилъ грудь, но и сѣдло. Въ этомъ случаѣ набожность и отвага идутъ объ руку, но вотъ гдѣ храбрость выступаетъ въ одиночку.
Въ Севастополѣ, когда деньщикъ по случаю влетѣвшаго въ комнату снаряда сталъ будить Дм. Ероф., восклицая:„ваше сіятельство, бомба“; — Дм. Ероф. отвѣчалъ: „ты, дуракъ, прежде чѣмъ будить, поглядѣлъ бы, можетъ быть это ядро“. Какимъ оно въ дѣйствительности и оказалось.
Двойныя рамы въ такъ называемомъ дворцѣ, въ которомъ жили Сакены, были обиты кругомъ зеленымъ сукномъ; тѣмъ не менѣе, сидя отъ окна въ отдаленіи, генералъ сказалъ однажды при мнѣ женѣ своей: „Нина, здѣсь дуетъ“. Эта выходка задрала меня отчасти за живое по слѣдующему поводу.
Въ ненастный осенній день я въ качествѣ адъютанта сопровождалъ Дм. Ер. на ученье. Отъ частыхъ дождей степной черноземъ разгрязнился, и мокрыя лошади вязли въ грязь по щиколотку. При этомъ сильный сѣверный вѣтеръ пронизывалъ насъ стоящихъ на мѣстѣ съ корпуснымъ командиромъ при прохожденіи полковъ церемоніальнымъ маршемъ. Оставаясь въ кирасирской одеждѣ, я держалъ правую руку висящею внизъ и не замѣчалъ, что дождикъ, наливаясь въ раструбъ краги, заставлялъ ее толстымъ швомъ немилосердно врѣзаться въ кисть руки.
Когда я дома съ великимъ усиліемъ снялъ перчатку, оказалось на правой рукѣ расширеніе вены, которая на память этого дня осталась расширенной на всю жизнь.
Понятно, что лошади съ хвостами, пропитанными грязью, и съ растрепавшимися гривами не могли представлять красиваго строя. Видимо раздражаясь неудовлетворительностью церемоніальнаго марша, Дм. Ер., подобно намъ въ одномъ мундирѣ, забылъ дождикъ и стужу и продержалъ насъ на ученьи цѣлый день. Вечеромъ того же дня послѣдовалъ приказъ по корпусу: „замѣчено мною, что войска не умѣютъ ходить церемоніальнымъ маршемъ въ ненастную погоду, а потому предписываю начальствующимъ производить церемоніальные марши преимущественно въ ненастье“.
Услыхавъ жалобу Дм. Ер. на холодъ отъ оконъ, я спросилъ его: „ваше выс—пр—о жалуетесь на ревматическое ощущеніе, а между тѣмъ въ одномъ мундирѣ проводите цѣлый день на конѣ подъ холоднымъ дождемъ?“
— На царской службѣ простудиться нельзя, былъ лаконическій отвѣтъ.
Дошли до корпуснаго командира и нѣкоторыя строфы моего „Полковаго звѣринца“, и онъ, прихихикивая, декламировалъ:
Вотъ Кащенки и Петръ и Павелъ,
Я въ клѣткѣ ихъ держу одной,
Звѣрки ручные, честныхъ правилъ
И по домашнему съ лѣнцой.
— Какая вѣрная фотографія. Называйте мнѣ по очереди всѣхъ вашихъ эскадронныхъ командировъ.
Подтрунивши надъ дружбою Петровыхъ, онъ спросилъ:„а кто же у васъ теперь послѣ Гайли командуетъ шестымъ эскадрономъ?“
И когда я назвалъ ему завзятаго толстаго хохла Безрадецкаго, онъ воскликнулъ: „о! это герой, но не моего романа“.
Въ этой истинѣ пришлось бѣдному Безрадецкому убѣдиться во время эскадронныхъ смотровъ корпуснаго командира въ манежѣ.
Многія мысли Дм. Ероф., выраженныя въ письменныхъ проэктахъ, являлись какъ бы зарею позднѣйшихъ нововведеній, начиная съ гимнастики на конѣ и кончая превращеніемъ всей кавалеріи въ драгунъ въ качествѣ летучей пѣхоты. Довольно странно было только требованіе нѣкотораго вольтижерства отъ кирасиръ на девяти-вершковыхъ лошадяхъ 6-го эскадрона. Спѣшивъ въ манежѣ людей 6-го эскадрона, Дм.Ероф. вдругъ скомандовалъ: „закинь стремена, садись“. При исполненіи этого генералъ замѣтилъ, что для болѣе удобнаго взлѣзанія одинъ солдатикъ стащилъ стремя съ сѣдла и при помощи его сѣлъ на лошадь. „Ротмистръ, обратился генералъ къ Безрадецкому, — вызовите средняго человѣка во второмъ заднемъ отдѣленіи 2-го взвода передъ эскадронъ“. И когда виновный выѣхалъ впередъ, Дм. Ероф. сказалъ: „ротмистръ, прикажите эскадрону повторять за вами: „измѣнникъ“. Надувшись и покраснѣвши какъ ракъ, осадистый Безрадецкій торжественно возгласилъ: „его выс—пр—сходытэльство, господынъ корпусный командыръ приказать изволилъ, шобъ вы повторали за мною: измынникъ“.
— Боже мой, Безрадецкій! воскликнулъ генералъ: зачѣмъ вы во фронтѣ говорите по хохлацки? Оставить! Повторите мою команду по русски; передъ вами не чумаки, а солдаты.
Новый приливъ крови къ лицу ротмистра и новое оглашеніе: „его выс—пр—о“ и т. д.
— Отставь, раздалось снова. И такъ нѣсколько разъ кряду.
Не буду утверждать, но у насъ говорили, будто слова кавалерійскимъ сигналамъ сочинены были Дм. Ероф., который весьма часто на эскадронныхъ смотрахъ заставлялъ солдатъ пѣть ихъ. Такъ заставилъ онъ въ 6-мъ эскадронѣ здоровеннаго кирасира пропѣть: строить фронтъ. Набравши воздуху въ богатырскую грудь, кирасиръ, вмѣсто словъ: „Стремглавъ, друзья, постройтеся,
Чтобъ фронтомъ идти на врага“.
— проревѣлъ:
„Струмгламъ, друзьямъ, приструнтеся,
Шобъ рундомъ идти на руга“.
Выслушавъ пѣвца, Дм. Ероф. кротко сказалъ Безрадецкому: „ротмистръ, я васъ такъ приструню, что у васъ всѣ рога пропадутъ“.
Вообще при случаѣ Дм. Ер. не стѣснялся въ замѣчаніяхъ. При мнѣ однажды, замѣтивъ, что у являвшагося ему гусарскаго корнета шарфъ, вѣроятно по причинѣ тонкой таліи, былъ собранъ чрезмѣрно большими буфами у пряжекъ, генералъ, глядя ему въ лицо, тихо повторялъ: „у васъ уши очень длинны“. Бѣдный корнетъ переконфузился, думая вѣроятно, что въ этомъ была вина его матери. И только тогда нѣсколько справился съ мыслями, когда генералъ указалъ ему на пряжки шарфа.
Однажды, когда мы съ Борисовымъ сидѣли вечеромъ съ папиросами у раскрытаго окна, подъ послѣднимъ появился Крюднеръ, громко восклицая: „Иванъ Петровичъ, я собираю на завтра гостей къ Каширинымъ; поѣдемъ съ нами; честное слово, отличные люди. Надо ѣхать къ 4-мъ часамъ къ обѣду, и Гайли тоже тамъ будетъ; прекрасное семейство“.
— Да вѣдь мы, баронъ, недавно, кажется, тамъ были.
— Полно, Иванъ Петровичъ, что за счеты! Самъ Ник. Ник. Каширинъ зоветъ; они добрые люди, это имъ ничего не стоитъ.
Вотъ оригинальная логика, подумалъ я.
— Вы садитесь со мною въ шарабанъ, мѣста много: еще захватимъ кого нибудь. Я и Ревеліоти подговорилъ. Что ему, богатому человѣку, стоить нанять тройку Брайко. Ты, Иванъ Петровичъ, знаешь эту тройку сѣрыхъ: степныя небольшія лошадки, но чудесно подобранная тройка. Такъ завтра я завами заѣду, сказалъ Крюднеръ, пускаясь отъ окна въ дальнѣйшій обходъ.
— Вотъ зима то! воскликнулъ подошедшій Рапъ: ходитъ этотъ капитанъ по всему городу и сзываетъ охотниковъ драть съ Кашириныхъ кожу; вѣдь это, помилуйте, нагрянутъ двадцать человѣкъ къ обѣду, а тамъ своихъ однѣхъ барышенъ кажется шесть штукъ, да Гайли съ женою подъѣдетъ, да сами хозяева, вѣдь это больше 30 человѣкъ за столомъ.
— И вы будете? спросилъ Борисовъ.
— На кожу? нельзя же, зима! тутъ отъ капитана не уйдешь.
— Да отчего вы, спросилъ я, называете его капитаномъ, когда онъ поручикъ, а капитановъ въ кавалеріи нѣтъ?
— Да это не я, а корпусный командиръ окрестилъ его капитаномъ; воспитанникъ кадетскаго корпуса, онъ сохранилъ признаки строгой пѣшей выправки, и у него такія рыжія бакенбарды, какихъ у насъ ни у кого не бываетъ. „Боже мой! сказалъ увидавши его Дмитрій Ерофеевичъ: онъ совершенный капитанъ“. Съ той поры и подхватили: капитанъ да капитанъ. Сперва онъ сердился, а теперь попривыкъ.
На другой день послѣ полудня нѣсколько бричекъ и телѣгъ, проѣхавши 10 или 12-ти верстное разстояніе мѣстами по зыбучему песку, взъѣхало на широкій дворъ большаго деревяннаго барскаго дома. Человѣкъ 15 офицеровъ, слѣзая у крыльца флигеля молодаго Каширина, входили туда, прося слугу обмахнуть налетѣвшую на нихъ пыль. Пока гости умывались и обчищались, изъ дому подошелъ во флигель самъ хозяинъ, отставной артиллерійскій капитанъ Ник. Ѳед. Каширинъ. Это былъ средняго роста сѣдой старичекъ въ отставномъ мундирномъ сюртукѣ съ короткимъ чубучкомъ сигарной трубочки въ рукахъ, въ которой почти не потухала сигара.
Справедливость требуетъ замѣтить, что дешевыя эти сигары испускали дымъ, далеко не благовонный. Происходилъ Каширинъ, если не ошибаюсь, изъ дворянъ Орловской губерніи и, будучи еще на службѣ, не знаю гдѣ, быть можетъ при передвиженіи батареи въ Польшу въ 30 году, женился на красивой и ловкой полькѣ и купилъ населенное имѣніе съ усадьбой на берегу рѣки Тясьмины.
— Пожалуйте, господа, очень рады, говорилъ онъ, пожимая руки пріѣзжимъ, и вся толпа вслѣдъ за нимъ пошла къ крыльцу большаго дома. Самъ полковой товарищъ нашъ Ник. Ник. представилъ меня своимъ родителямъ и тремъ старшимъ сестрамъ, такъ какъ три меньшихъ еще рѣдко показывались изъ дѣтской.
— Черезъ часъ послѣ нашего пріѣзда появилась и самая старшая изъ дочерей Кашириныхъ Ольга Никол., бывшая замужемъ за командиромъ близь стоящаго 6-го эскадрона ротмистромъ Гайли.
Но прежде чѣмъ говорить о послѣднемъ, слѣдуетъ сказать нѣсколько словъ о дамахъ. Сама хозяйка ловкая и распорядительная, несмотря на сохранившіеся слѣды миловидности, носила въ букляхъ своихъ болѣе сѣдыхъ, чѣмъ черныхъ волосъ.
Всѣ дочери отличались замѣчательной красотой и пышными, свѣтлорусыми волосами, доходившими у нѣкоторыхъ до золотистаго оттѣнка. Всѣ онѣ носили семейное сходство, по которому, видя ихъ вмѣстѣ, невозможно было не признать ихъ сестрами. Любезность старшей дѣвицы Александры Николаевны доходила, несмотря на естественность, до нѣкотораго искательства. Вторая Любовь Никол., не взирая на красоту, была какъ-то холодно сдержанна; а о 16-ти лѣтней Алевтинѣ Николаевнѣ нельзя было ничего сказать, кромѣ того, что это было прелестное дитя. Въ домѣ всѣ звали ее Левтикъ, и подъ этимъ именемъ она была извѣстна и у насъ въ полку, но конечно только въ своемъ кругу.
Что касается до ротмистра Гайли, то это былъ типъ прежняго гусара. Средняго роста съ рыжеватымъ оттѣнкомъ волосъ на головѣ и съ висящими во всю грудь усами, Гайли являлъ видъ добродушно насмѣшливой безпечности. Признакомъ былаго щегольства, въ лѣвомъ ухѣ оставалась золотая пуговка мужской сережки. Несмотря на скудныя средства, доставляемыя жалованьемъ, онъ и женатый сохранилъ безшабашныя привычки гусарскаго поручика. Не думаю, чтобы Каширины помогали ему деньгами, но такъ какъ они жили, какъ и всѣ въ военномъ поселеніи, въ казенной отопленной и освѣщенной квартирѣ съ пайками на двухъ деньщиковъ, съ широкой возможностью кормить при эскадронѣ лошадей, коровъ и всякаго рода живность, то до нѣкоторой степени можно понять, какъ прелестная Ольга Николаевна умѣла всякій разъ выходить изъ внезапныхъ приглашеній Эдуардомъ Ивановичемъ гостей. „Какой вздоръ! восклицалъ онъ въ подобныхъ случаяхъ по поводу смущенія жены: мы солдаты, намъ не нужно вашихъ фрикасе; давайте намъ побольше говядины и каши; дайте намъ водки, простаго крымскаго вина, вотъ все, что намъ нужно“. И если кто либо при этомъ рѣшался замолвить слово о затрудненіяхъ, въ который онъ ставилъ красавицу жену, то, вытягивая свой длинный рыжеватый усъ, онъ обыкновенно говаривалъ: „я рѣшительно не понимаю нынѣшней молодежи; всего у нихъ много и ничего нѣтъ. У насъ было очень мало и все было. Бывало, на балъ къ сосѣднимъ помѣщикамъ мы не нуждались въ экипажахъ. Сверхъ гусарскихъ чикчиръ надѣнешь строевые рейтузы, сверху накинешь шинель и отправляешься верхомъ. Тамъ вѣстовой гусаръ поможетъ снять рейтузы и уведетъ лошадей на конюшню; танцуешь всю ночь, да не такъ, какъ теперешняя молодежь, которая на балѣ похожа на мертвецовъ, а затѣмъ опять домой спать. А на чемъ спать? ту же шинель положишь и на нее кожаную подушку. У меня она была вся въ заплатахъ, и какъ бывало станетъ пухъ лѣзть, то и крикнешь деныцику: „неси въ сапожную швальню“. Тамъ нашьютъ заплатку, и опять спишь. Нужно бывало деньги, придешь къ товарищу и скажешь: „я у тебя возьму 25 р.“, „ну, скажетъ, бери“. А ему все равно: я ли возьму или вечеромъ онъ самъ проиграетъ“.
Неизвѣстно, почему плохой кавалеристъ былъ въ глазахъЭдуарда Ивановича физикъ. Это презрительное названіе давалъ Эдуардъ Ивановичъ всякому неловкому и неуклюжему человѣку. Къ этому надо присоединить настойчивость, съ которою мысль Эдуарда Ивановича вертѣлась около выдающагося на лицѣ члена, — носа. Въ какую бы сторону носъ человѣка ни уклонялся отъ нормальнаго роста, Эдуардъ Иван. кратко обзывалъ его владѣльца носомъ. Такъ, у его деньщика литвина Макаренки, страстнаго, какъ и самъ Гайли, охотника, носъ былъ подобіемъ круглой гусарской пуговицы, и поэтому Гайли про него иначе не говорилъ, какъ „этотъ носъ“.
Единственная 7-ми лѣтняя дочь Гайли по сходству съ отцомъ снабжена была, небольшимъ вздернутымъ носикомъ. „Элеонорка, кричалъ Гайли, поди сюда, я долженъ тебѣ вытягивать носъ“. И каждый разъ онъ исполнялъ это самымъ серьезнымъ образомъ.
Пропуская эскадронъ справа по одному, Эдуардъ Иван., при видѣ плохаго ѣздока, восклицалъ: „вахмистръ, бери его за носъ, онъ физикъ“. И вахмистръ, подъѣзжая къ виновному, дралъ его за носъ.
Но вернемся въ залу Кашириныхъ, въ которой накрытъ длинный столъ, уставленный разными домашними водицами, дешевымъ виномъ и прекрасными наливками.
— Милости просимъ, говоритъ хозяинъ, указывая на столъ съ закусками, уставленный всевозможными водками, чудесной домашней ветчиной, вкусной таранью и маринованной рыбой и грибами. Всему этому многочисленные гости оказывали величайшую честь, равно какъ и простому, но вкусному и обильному обѣду. Въ лѣтнюю пору, когда липовая аллея представляетъ защиту отъ жара, два человѣка несутъ туда большой кондитерскій самоваръ, чайники, кофейники и кувшины съ превосходными сливками. Къ вечеру гости возвращаются въ домъ и охотники покозырять садятся за ломберные столы, а другіе отправляются къ дѣвицамъ болтать и упрашивать Алевтину Николаевну спѣть ея небольшимъ, но пріятнымъ голоскомъ какой нибудь романсъ. Начинается застѣнчивое отнѣкиванье и затѣмъ старшія сестры, вмѣстѣ съ Ольгой Николаевной во главѣ, а равно и подходящій съ неугасимой сигарой Никол. Ѳед., убѣдительно повторяютъ: „Левтикъ, спой, вѣдь ты не оперная пѣвица, спой, какъ можешь“. И Левтикъ развертываетъ ноты и поетъ:
„Petite fleure de bois
Toujours, toujours caché“.
Пѣніемъ очевидно болѣе всѣхъ восхищенъ Крюднеръ, котораго Гайли все время не забывалъ угощать то вишневкой, то сливянкой. Лицо Крюднера раскраснѣлось до самыхъ бѣлковъ, и онъ какъ ни въ чемъ не бывало развязно прислоняется къ дверному косяку изъ гостиной въ музыкальную комнату.
— Капитанъ, вполголоса говоритъ ему проходящій Гайли: ты fertig.
— Удивительно! возражаетъ капитанъ вмѣсто всякаго объясненія.
Но вотъ и ночь; пора возвращаться въ полкъ, и въ то время, когда часть гостей надѣваетъ шинели въ передней, а другая идетъ исполнить то же самое во флигелѣ, Ник. Ѳед. съ женою и со всѣми шестью дочерьми выходитъ въ просторную переднюю и громко говоритъ: „благодаримъ за честь“. Фразу эту повторяютъ всѣ члены семейства, такъ что въ концѣ слышно только, какъ маленькія дѣвочки повторяютъ:„за честь, за честь, за честь“.
Помню, однажды мы возвращались съ Борисовымъ и капитаномъ въ его шарабанѣ ночью подъ проливнымъ дождемъ, который засѣкалъ намъ прямо въ лицо. Баронъ былъ сильно выпивши, и поэтому въ крайне идиллическомъ расположеніи. Кажется, Гайли подтрунилъ надъ его страстью къ Левтику, а такъ какъ живущему жалованьемъ капитану было не подъ разсчетъ жениться на безприданницѣ, то и пришлось идти труднымъ въ подобномъ положеніи среднимъ путемъ. Въ данномъ случаѣ ищущее спасенія чувство нерѣдко инстинктивно заслоняется обидой. Я не могъ за шумомъ дождя и летѣвшей во весь духъ брички хорошенько понять, въ чемъ дѣло; но слышалъ, какъ ражій капитанъ дрожащимъ голосомъ говорилъ миніатюрному Борисову: „онъ мнѣ сказалъ, честное слово, мнѣ обидно, сердечно обидно, Иванъ Петровичъ; дай сюда твою руку, Иванъ Петр., твой палецъ: ты услышишь, что я плачу“. Съ этими словами Крюднеръ, насильно схвативъ руку Борисова, старался направить указательный его палецъ себѣ въ глазъ.
— Да вѣдь вы себѣ глазъ выколете, баронъ! Горестно восклицалъ Борисовъ, принимая въ соображеніе нежданные толчки брички.
Должно быть и Крюднеровскій „жуиръ“ хлебнулъ въ гостяхъ, потому что мы скакали какъ угорѣлые.