Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/34
| ← Глава XXXIII | Ранніе годы моей жизни — Глава XXXIV | Глава XXXV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 291—299. |
Тѣмъ временемъ, въ виду приближающагося полковаго сбора, всѣ офицеры съѣхались на тѣсныя квартиры, а эскадроны расположились по ближайшими дворамъ военныхъ поселянъ. Такъ какъ Борисовъ, надъ которымъ отецъ мой смѣялся при мысли увидать его кирасиромъ, никогда не выѣзжалъ во фронтъ и даже не заводился фронтовою лошадью, то на всѣ кампаменты онъ наряжался въ Кременчугъ въ инспекторскій караулъ. Такимъ образомъ, оставшись одинъ, я вынужденъ былъ нанять квартиру поменьше и сократить расходъ до крайнихъ предѣловъ. Къ счастью, мой Юдашка обладалъ до извѣстной степени поваренными искусствомъ, и мы пустились жить на собственную руку. Чаще всего посѣщалъ я своихъ ближайшихъ сосѣдей черезъ улицу — братьевъ Кащенко. У нихъ въ свободное время собирались представители всѣхъ слоевъ офицерскаго общества, начиная со старшихъ до самыхъ младшихъ. Тутъ появлялись два женатыхъ брата Перовы, изъ которыхъ старшій Василій командовалъ вторымъ, а меньшой Николай четвертымъ эскадрономъ. Хитрый хохолъ, по происхожденію ирландецъ, командиръ третьяго эскадрона Оконоръ, говорилъ, что Коля до такой степени раболѣпствуетъ передъ Васей, что завелъ себѣ точь въ точь такую же коляску какъ и у Васи, и увидавши, что у Васи фуражка запылилась, посыпалъ и свою пылью. Вася, (такъ по примѣру шаловливаго Оконора, звали старшаго Петрова), былъ старинный Орденецъ, разсказывавшій про полковаго командира Ипатова, который, когда толпа съ музыкой и съ красными платкомъ на палкѣ съ танцами шла за новобрачными по улицѣ, самъ опоясывался полотенцемъ и присоединяясь къ толпѣ пускался въ плясъ. Вася былъ въ образцовомъ полку, видѣлъ свѣтъ и былъ по своему лихой служака, его разсказы про эпизоды кирасирскихъ атакъ подъ Граховымъ были исполнены эпическаго паѳоса. „Ворвется, говорилъ онъ, кирасиръ въ ряды пѣхоты, застрѣлятъ или заколятъ его лошадь, но издыхая эта громада, лягаясь куда попало, расчиститъ вокругъ широкое мѣсто, разрывая строй“. Разсказывалъ онъ и часто слышанный мною впослѣдствіи эпизодъ атаки Новороссійскаго кирасирскаго полка, пробившагося черезъ три линіи польской пѣхоты, но вынужденнаго за неполученіемъ подкрѣпленія вернуться назадъ.
Когда полкъ съ своимѣ командиромъ проносился обратно черезъ первую линію, то польскій офицеръ, вмѣсто того чтобы стрѣлять по проносящимся кирасирамъ, скомандовалъ: на плечо! и затѣмъ: на карауль! — отдавая честь примѣрнымъ храбрецамъ.
Лестно заслужить такую честь отъ непріятеля. Что за лихой офицеръ былъ самъ Василій Алексѣевичъ, можно видѣть изъ случая, извѣстнаго всему полку.
Со времени моего поступленія, т. е. съ 1845 г., многочисленные смотры государя Николая Павловича происходили подъ Елизаветградомъ, а до того времени когда инспекторомъ всей южной кавалеріи и поселеній былъ графъ Виттъ, царскіе смотры происходили подъ Вознесенскомъ. Какъ человѣкъ, умѣвшій блистательно показать свою часть, Виттъ былъ геніально неистощимъ. Огромные плетневые сараи со скрытыми внутри колесами скакали на почтовыхъ впередъ въ ожиданіи проѣзда царской коляски, и небольшое количество сѣна, которымъ наскоро забрасывали эти плетни, отвѣчало за цѣлые ряды пышныхъ сѣнныхъ скирдъ, вблизи которыхъ паслись табуны красивѣйшихъ лошадей, набранныхъ у услужливыхъ помѣщиковъ. Табуны эти представляли скотоводство казенныхъ поселянъ. Разсказывали даже о цѣлыхъ скороспѣлыхъ придорожныхъ хуторахъ и деревняхъ съ колодцами, въ которыхъ не вырыто было ни одной лопаты земли. Въ то время пользовавшійся довѣріемъ государя графъ Клейнмихель часто появлялся вмѣстѣ съ императоромъ на маневрахъ. Когда свита вслѣдъ за государемъ проѣзжала мимо втораго эскадрона, которымъ еще тогда командовалъ ротмистръ Петровъ, дорогой и злобный жеребецъ послѣдняго, не взирая ни на какіе шпоры, поднялся какъ свѣча на дыбы и бросился на графа Клейнмихеля. Видя неминуемую опасность, угрожавшую графу, сильный ротмистръ рукояткой палаша ударилъ, своего жеребца по затылку, и послѣдній, падая мертвымъ, сбросилъ на землю своего хозяина. Жаль только, что спасенный графъ не озаботился вознагражденіемъ бѣднаго офицера, лишившагося самаго цѣннаго достоянія.
Все вмѣстѣ взятое заставляло младшаго Петрова благоговѣть передъ старшимъ. Себя же Коля считалъ только особенно искусными въ техническихъ работахъ; но въ геніальномъ изобрѣтеніи конечно съ радостью уступалъ брату и съ умиленіемъ глядя на него говаривалъ: „Вася, ты выдумай, а я зроблю“.
По случаю полковаго сбора я мало по малу ознакомился со всѣми офицерами, между прочимъ и съ молодымъ небольшаго роста корнетомъ Ревеліоти. Сынъ отставнаго генералъ-лейтенанта, владѣвшаго въ Крыму богатыми имѣніями, юноша, надѣвъ офицерскіе эполеты, весь отдавался непосредственной радости молодой жизни; и когда я утромъ въ первый разъ взошелъ къ нему, то засталъ его въ халатѣ и въ восточныхъ сафьянныхъ туфляхъ на персидскомъ коврѣ передъ сидящими на стулѣ черномазыми и усатымъ грекомъ Кази, сонаслѣдникомъ тоже значительныхъ крымскихъ садовъ.
— Ты думаешь, я не умѣю плясать по татарски? весело воскликнулъ Ревеліоти: смотри, Кази, такъ что ли?
И вмѣстѣ съ этимъ онъ запѣлъ гортаннымъ голосомъ: талалай-лай-лай, и желтыя туфли замелькали по полу.
— Молодецъ, сочувственно отозвался Кази, про котораго, по случаю его невольнаго ежедневнаго бритья бороды, какой-то полковой риѳмоплетъ, должно быть Гайли, сказалъ, будто дѣти Кази (онъ былъ холостой):
Вчера родились,
Сегодня брились.
Жажда дѣятельности при полной обезпеченной праздности нашла у юноши единственный исходъ въ азартной игрѣ. Веселый Ревеліоти жаждалъ не выигрыша, а волненій, и хотя не разъ приходилось ему выписывать отъ отца денегъ, тѣмъ не менѣе въ большинствѣ случаевъ карты любили его и въ полку говорили, что не далѣе какъ вчера онъ выигралъ у Кудашева 1000 рублей и у молодаго корнета Бражникова 1500 руб. Необходимо сказать, что старшіе офицеры въ полку были большею частью люди съ самыми ограниченными домашними средствами, и потому картежная игра держалась только среди молодежи, и то въ самомъ небольшомъ кругу. Такъ, напримѣръ, богатый поручикъ Волковъ, катавшійся по городу не иначе какъ въ коляскѣ, запряженной щегольской четверкой гнѣдыхъ съ форейторомъ, никогда не игралъ въ карты, а говорилъ, что занятъ математикой и приготовленіемъ въ академію; но сколько мнѣ помнится, онъ всего болѣе предавался чтенію Беранже, изъ котораго съ видимымъ удовольствіемъ повторялъ наизусть наиболѣе игривыя пѣсенки.
Къ числу безшабашной молодежи, не чуждавшейся банка и штосса, надо причислить и рослаго красиваго Потапова, сына состоявшаго на службѣ генералъ-лейтенанта. Про молодаго корнета Иваненко, скоро оставившаго полкъ, не умѣю сказать ничего, кромѣ того, что онъ при небольшомъ ростѣ бросался въ глаза мелко вьющимися черными волосами на подобіе руна и необычайнымъ для мужчины развитіемъ таза, придававшаго таліи болѣе тонкій видъ, чѣмъ было въ дѣйствительности. Было въ полку еще одно странное лицо: прапорщикъ Богдановъ. Онъ вмѣстѣ съ Ревеліоти и другими молодыми корнетами былъ въ свое время юнкеромъ Военнаго Ордена полка. Но потому ли что онъ не выдержалъ надлежащего испытанія, или за отсутствіемъ реверса, онъ былъ произведенъ не въ кавалерію, а въ пѣхоту съ предоставленіемъ права выбора полка. Выборомъ этимъ онъ не воспользовался, а, обзывая самъ себя прапоромъ, продолжалъ въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ проживать въ полку то у одного, то у другаго изъ бывшихъ товарищей. Своихъ средствъ у него никакихъ не было, и какъ онъ пробивался, сказать не умѣю. Изъ всей молодежи наименѣе симпатичнымъ былъ, для меня высокій, стройный и красивый корнетъ Краевскій. Ища въ свою очередь исхода праздности, онъ придирался съ своими шутками ко всѣмъ, но шутки его были болѣе чѣмъ неудачны. Ко времени, о которомъ здѣсь говорится, я успѣлъ познакомиться почти со всѣмъ полкомъ, и какъ-то подъ вечеръ удалось мнѣ захватить дома Рапа, и то пожалуй потому, что у него сидѣли нѣкоторые офицеры, помнится и Богдановъ въ томъ числѣ.
— Вы знакомы, господа? воскликнулъ Рапъ, кивая на Богданова, — рекомендую прапоръ.
— Скажи пожалуйста, спросилъ Рапа Богдановъ, отчего тебя прозвали кобелемъ?
— Это, братецъ, зима, одна барыня въ Кременчугѣ сказала про меня на вечерѣ: quel bel homme. Подслушали, вотъ я и прослылъ кобелемъ.
— Однако что же никакого угощенія нѣтъ, хоть бы чаю дали. Верблюдъ! воскликнулъ Рапъ.
На этотъ зовъ, съ вытянутымъ равнодушными лицомъ и вытянутыми бакенбардами вошелъ высокаго роста здоровенный лакей, который дѣйствительно всѣмъ очертаніемъ головы напоминалъ верблюда.
Однажды мнѣ пришло въ голову набросать стихами шуточную характеристику всѣхъ младшихъ офицеровъ, такъ какъ касаться старшихъ было бы безтактно. Прочелъ я свою характеристику сначала Борисову и еще двумъ тремъ, никакъ не предполагая, чтобы этотъ домашній соръ вылетѣлъ изъ избы и имѣлъ извѣстный успѣхъ даже у Дмитрія Ероф., любившаго пошутить и не чуждавшагося шутокъ. Передаю куплеты стихотворенія, насколько они сохранились въ моей памяти:
Въ звѣринецъ мой раскрыты двери,
Звѣрей подобныхъ въ мірѣ нѣтъ,
Разсортированы всѣ звѣри
И каждому данъ свой куплетъ.
—
Вотъ Крюднеръ, капитанъ хохлатый,
Онъ привезенъ изъ дальнихъ странъ,
Молодцеватый, грубоватый,
А вотъ при немъ его Бриганъ.
—
Вотъ Кащенки и Петръ, и Павелъ,
Я въ клѣткѣ ихъ держу одной,
Звѣрки ручные, честныхъ правили
И по домашнему съ лѣнцой.
Вотъ Паленъ, пѣтухомъ ли шпанскимъ,
Аистомъ ли его назвать?
Онъ поится однимъ шампанскимъ;
Полегче, ногъ бы не сломать!
—
Вотъ Рапъ кобель. Какимъ-то чудомъ
И Агапеи при немъ всегда.
Кто кобелемъ, а кто верблюдомъ
Заняться можетъ, господа.
—
Кази усами разукрашенъ,
Турецкой силой одаренъ,
Онъ бородою только страшенъ,
И до клубнички падокъ онъ.
—
А вотъ Кудашевъ, онъ былъ княземъ
Вдали на южныхъ островахъ;
Силачъ, онъ всѣхъ кидаетъ на земь
И татуированъ въ.…
—
А вотъ Краевскій; съ пальмы южной
Страны полуденной жилецъ,
Но какъ обманчивъ видъ наружный:
Онъ только съ виду молодецъ.
—
Вотъ Клопманъ, — ящикъ съ зеркалами,
Въ помадной банкѣ кормъ стоить,
Что день, то щетка, онъ духами
Отъ головы до ногъ облить.
—
Вотъ отдѣленье мелкой птицы:
Борисовъ, чтобы не забыть,
Онъ къ намъ пріѣхалъ изъ столицы
„Мое почтенье“ говорить.
—
А тутъ лишь клѣтку повернете,
Для крошки въ ящикѣ просторъ,
Та крошка Фонька Ревеліоти,
Мала, но ноготокъ востеръ.
—
Вотъ Иваненко для закуски
Въ бараньихъ завиткахъ кругомъ;
Не знаю, шпанскій или русскій,
Но только знаю, съ курдюкомъ.
Стихотвореніе мое пробудило, какъ видно, поэтическую жилку всеобъемлющаго ротмистра Гайли. Заставши меня въ многолюдномъ сборищѣ у Кащенокъ, онъ воскликнулъ: „я тоже постарался прекрасные стихи написать, которые сейчасъ я долженъ ему прочитать“; и съ приличной декламаціей онъ прочелъ стихотвореніе, котораго къ сожалѣнію полностію не помню, но въ которомъ разумѣется носъ игралъ главную роль.
Про этотъ главный членъ мой было сказано:
Стихи въ себѣ онъ носомъ будитъ,
И въ рогъ трубитъ, и рыбу удитъ,
Ну, словомъ, нашъ Аѳонька Фетъ,
Чрезъ носъ и физикъ и поэтъ.
Общимъ вниманіемъ и любовью полка пользовался корнетъ Бражниковъ. Это былъ рослый брюнетъ съ едва пробивающимися усами и сіяющей, можно сказать, красотою, на той свѣтлой границѣ, на которой развитіе торса и мускуловъ уже обличаютъ юношу, а очертаніе ланитъ все еще сохраняетъ дѣвственную нѣжность. Такимъ можно себѣ представлять Патрокла. Бражниковъ былъ не только единственный и любимый сынъ богатой вдовы, но добрякъ по природѣ онъ былъ въ то же время вполнѣ благовоспитанный юноша.
Однажды пришедшій къ Павлу Вас. Кащенкѣ выпить стаканъ чаю полковой нашъ докторъ Семенъ Семеновичъ, отхлебнувъ изъ стакана, сказалъ: „однако нашъ Бражниковъ-то не на шутку должно быть захворалъ; вчера вечеромъ онъ еще жаловался на головную боль, а сегодня я съ утра ходилъ къ нему. Вы знаете, за Левадой-то не ближній свѣтъ онъ живетъ. Положимъ, квартира хороша, да ужь больно на отлетѣ. Сегодня онъ совсѣмъ слегъ. Похоже на тифъ. А что, господа, нѣтъ ли у васъ хорошенькаго рецептика отъ тифу? Съ великой благодарностью списалъ бы“.
Выпрашиваніе всевозможныхъ рецептовъ было спеціальностью Семена Семеновича. Года черезъ два затѣмъ онъ получилъ мѣсто дивизіоннаго доктора.
Вѣсть о болѣзни Бражникова собирала на его квартиру всѣхъ офщеровъ, проживающихъ при штабѣ полка; но какъ больной находился въ безсознательномъ состояніи, то посѣщенія на нѣсколько дней прекратились. Вдругъ разнеслась вѣсть, что у Бражникова оказалось кровотеченіе изъ кишекъ, и онъ исходитъ кровью, не взирая на усилія докторовъ, обложившихъ его льдомъ.
Услыхавъ объ этомъ уже поздно вечеромъ и зная, что придется переходить довольно широкое поле Леваду, на которомъ можно ночью встрѣтить стаю бродячихъ собакъ, я захватилъ съ собой перцовую тросточку со стилетомъ внутри. Эту контрабанду мнѣ удалось провезти черезъ таможню. Луна великолѣпно освѣщала дорогу. И я старался ускорить шагъ, чтобы сократить скучный трудъ ходьбы. Вдругъ въ ту минуту, когда изъ яркаго мѣсячнаго сіянія я готовъ былъ ступить въ тѣнь ближайшихъ домовъ, изъ-за угла на меня съ какимъ-то гортаннымъ зыканьемъ устремилась огромнаго роста фигура. Догадавшись, что это какой либо докучливый шутникъ на ходуляхъ, я выхватилъ изъ палки стилетъ и громко крикнулъ: „рожа, рожа, не очень на меня насовывайся, а то можешь своей простыней наткнуться на этотъ стилетъ“. Съ этимъ вмѣстѣ раздался сконфуженный хохотъ, и, раздвинувъ свою простыню, прапорщикъ Богдановъ соскочилъ съ ходуль.
Когда я тихонько подошелъ къ постели больнаго, послѣдній неподвижно лежалъ на спинѣ съ блестящими глазами и ярко румяными щеками. Мнѣ сказали, что сильная потеря крови продолжается.
На другой день Бражниковъ тихо скончался; и такъ какъ дѣло было во время полковаго кампамента, то гробъ его былъ провожаемъ не только по его чину коннымъ взводомъ, но и хоромъ трубачей. Въ день его погребенія я написалъ слѣдующее стихотвореніе:
Взводъ впередъ; справа по три, — не плачь!
Маршъ могильный играй штабъ-трубачъ!
Словно ясная тучка зарей
Ты погаснулъ, собрать молодой.
Какъ печаль намъ утѣшить свою,
Что ты съ нами не будешь въ строю;
Гребень каски на гробѣ вѣдь нашъ,
Гдѣ съ ножнами скрестился палашъ.
Лишь тебя намъ съ пути не вернуть:
Не вздохнетъ молодецкая грудь,
И рука, цѣпенѣя какъ ледъ,
На прощанье ни чьей не пожметъ.
Но безмолвный красавецъ въ гробу
Ты дрожащую слышишь трубу,
И тебѣ и въ землѣ не забыть,
Какъ тебя мы привыкли любить.
Взводъ впередъ, справа по три, — не плачь!
Маршъ могильный играй штабъ-трубачъ!
2 іюня 1845.