Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/23
| ← Глава XXII | Ранніе годы моей жизни — Глава XXIII | Глава XXIV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 199—209. |
На этотъ разъ мои каникулы были особенно удачны. Я засталъ сестру Лину не только вполнѣ освоившеюся въ семействѣ, но и успѣвшею заслужить всеобщую симпатію, начиная съ главныхъ лицъ, то-есть нашего отца и дяди Петра Неофитовича. Старушка Вѣра Александровна Борисова, узнавъ отъ матери нашей, что Лина есть сокращенное — Каролина и что покойнаго Фета звали Петромъ, сейчасъ же передѣлала имя сестры на русскій ладъ, назвавъ ее Каролиной Петровной.
Сестры Лина и Любинька подружились между собою, а братъ Петруша такъ привязался къ старшей сестрѣ, что почти не отходилъ отъ нея.
Между всякаго рода продѣлками Лины, въ видахъ оживленія общества помню одну. Въ одинъ изъ семейныхъ праздниковъ, когда гости, вышедши изъ-за стола, направились въ гостиную къ кофею и фруктамъ, намъ нежданно объявили, что барышни просятъ всѣхъ въ новый флигель, стоявшій въ то время пустымъ. Хотя до этого флигеля не было и ста шаговъ, и погода была прекрасная, для желающихъ стояли у крыльца экипажи. Во флигелѣ мы нашли переднюю съ раскрытыми дверями и большую половину гостиной уставленною рядами стульевъ, тогда какъ меньшая половина комнаты, упирающаяся въ глухую стѣну, была завѣшана простынями, изъ-подъ нижняго конца которыхъ виднѣлись досчатые подмостки. Когда зрители усѣлись и простыни раздвинулись въ рамѣ, обтянутой марлей, взорамъ предстали три фигуры живой картины, въ значеніи которыхъ не было возможности сомнѣваться: Любинька стояла съ большимъ, подымающимся съ полу-чернымъ крестомъ и въ легкомъ бѣломъ платьѣ; близь нея, опираясь на якорь, Лина въ зеленомъ платьѣ смотрѣла на небо, а восьми-лѣтній Петруша въ красной рубашкѣ съ прелестными крыльями, вѣроятно позаимствованными у бѣлаго гуся и съ колчаномъ за плечами, цѣлился изъ лука чуть ли не на насъ. Конечно; можно бы было замѣтить, что въ картинѣ произошло смѣшеніе христіанской символики съ греческой миѳологіей, но критика зрителей не была такъ строга, и неподвижно цѣлящійся въ теченіи цѣлыхъ двухъ минутъ хорошенькій мальчикъ заслужилъ общую симпатію. Раздались рукоплесканія, и всѣ отправились въ домъ, исполненные дѣйствительнаго или поддѣльнаго восторга.
Въ подтвержденіе того, что Грибоѣдовъ почерпнулъ изъ жизни двустишіе Фамусова:
„Нѣтъ, я передъ родней ползкомъ,
Сыщу ее на днѣ морскомъ“....
— мнѣ не разъ приходилось уже говорить о нашихъ поѣздкахъ къ роднымъ, которыя отецъ считалъ обязательными со стороны приличія или пристойности, какъ онъ выражался. Бѣдная мать, проводившая большую часть времени въ постели, только чувствуя себя лучше по временамъ, выѣзжала лишь по близости и едва ли не въ одинъ домъ Борисовыхъ. Зато отецъ счелъ бы великимъ упущеніемъ не съездить за Болховъ, верстъ за сто къ неизмѣнной кумѣ своей Любови Неофитовнѣ и не представить ей вышедшую изъ института дочь, падчерицу и меня-студента. Опять желтая четверомѣстная карета съ важами, наполненными дамскими туалетами и нашимъ платьемъ, подъѣзжаетъ шестерикомъ подъ крыльцо, дверцы отворяются, подножка въ четыре ступеньки со стукомъ подставляетъ свои коврики, и мы занимаемъ надлежащія мѣста; поваръ Аѳанасій садится съ кучеромъ на козлы, а проворный камердинеръ Иванъ Никифоровъ, крикнувъ: „пошелъ!“ на ходу вскакиваетъ на запятки и усаживается въ крытой сидѣлкѣ. И понынѣ проѣзжій по проселкамъ и уѣзднымъ городамъ, не желающій ограничиваться прихваченною съ собой закуской, вынужденъ брать повара, такъ какъ никакихъ гостинницъ на пути нѣтъ, а стряпнѣ уѣздныхъ трактировъ слѣдуетъ предпочитать сухой хлѣбъ.
Но вотъ, худо ли, хорошо ли, карета останавливается предъ крыльцомъ продолговатаго двухъэтажнаго дома, обшитаго тесомъ подъ тесовою крышей, безъ всякихъ архитектурныхъ украшеній и затѣй, представляющаго желтоватый брусъ, вродѣ двухъ кирпичей, положенныхъ друтъ на друга. Это и есть село Пальчиково тетушки Любови Неофитовны Шеншиной.
Конечно, о пріѣздѣ нашемъ было дано знать тетушкѣ, которая на свое старенькое ситцевое платье успѣла накинуть желтую турецкую шаль. Поднялись преувеличенныя восклицанія восторга со стороны тетушки и обычные поцѣлуи въ воздухъ, такъ какъ она напирала на лицо паціента не губами, а лѣвою щекой. Разсыпалась тетушка въ преувеличенныхъ похвалахъ всѣмъ намъ вмѣстѣ и въ частности, и получивъ отъ дѣвушекъ, на вопросъ — сошлись ли они междусобой, — увѣреніе въ дружескихъ отношеніяхъ, завершала рѣчь обычнымъ возгласомъ: „о, са фетъ онеръ а во пренсипъ!“
— Какъ жаль, что милая сестра Елизавета Петровна нездорова, говорила тетушка, вытирая рукой катящіяся слезы, и въ то же мгновеніе обращалась къ поднявшейся предъ нею на заднихъ лапкахъ желтой кошкѣ, съ восклицаніемъ: „кошка-капошка, покажи язычекъ; и когда кошка дѣйствительно высовывала языкъ, тетушка брала съ блюдечка микроскопическій кусочекъ сахару и, давая его кошкѣ, прибавляла: „дансе, дансе, о мисинька, комъ се жоли!“
— Я, братецъ, была увѣрена въ удовольствіи увидать васъ, говорила тетушка, обращаясь къ отцу, — завтра день Петра и Павла, и ты навѣрное поѣдешь поздравлять двоюроднаго брата Павла Васильевича Матвѣева, вѣдь его имѣніе отъ меня въ четырехъ верстахъ, и онъ очень цѣнитъ оказываемую ему честь. Тѣмъ пріятнѣе будетъ ему вниманіе такого человѣка, комъ ву, денъ омъ де во пренсипъ. А меня ты можешь поздравить, мой Капишъ произведенъ въ офицеры, но монъ-шеръ, гусарская форма, это такъ дорого, иль мекри э демандъ боку даржанъ, о, боку даржанъ, о, боку даржанъ! Се тафре!
— Да вѣдь, сестра, нельзя же отказать въ необходимомъ.
— О, комъ де резонъ, но хлѣбъ нипочемъ и ду прандръ, монъ дье…
Хотя у тетушки еще со временъ покойнаго мужа были и повара и всякая рода дворня, но должно-быть все это разладилось съ непривычки подавать одинокой старухѣ что-либо, кромѣ щей изъ сборной баранины и какой-либо домашней каши.
Худо ли, хорошо ли, тетушка угостила насъ сначала обѣдомъ, а затѣмъ ужиномъ и отправила спать по отдѣльнымъ комнатамъ большаго дома. На другой день часамъ къ 12-ти мы всѣ и тетушка въ своей допотопной каретѣ отправились на именины къ Павлу Васильевичу. Это былъ небольшая роста сѣдой старикъ, съ зеленымъ зонтомъ надъ воспаленными глазами. Когда онъ женился и сталъ заниматься хозяйствомъ, у него были самыя ограниченныя средства. Но не выѣзжая изъ имѣнія, онъ постояннымъ земледѣльческимъ трудомъ достигъ значительныхъ результатовъ, расширивъ имѣніе покупкой земли, мало по малу отстроилъ прекрасный домъ съ флигелями и образцовою усадьбой, развелъ садъ и замѣчательный въ свое время рогатый скотъ. Я помню, какъ однажды отецъ сказалъ дядѣ: „нѣтъ, теперь Павла Васильевича голою рукой не возьмешь“.
— Не возьмешь, не возьмешь, отвѣчалъ дядя, умѣвшій въ свою очередь устроить свое состояніе, жить бариномъ въ позднѣйшіе годы и нажить капиталъ. Но бездѣтному дядѣ это было легче исполнить., чѣмъ Павлу Васильевичу съ пятью сыновьями и двумя дочерьми, изъ коихъ, я слышалъ, старшая, очень красивая и развитая, вышла замужъ по любви противъ желанія отца и умерла отъ чахотки. Хотя Павелъ Васильевичъ и старался дать сыновьямъ наиболѣе широкое образованіе, но въ избраніи карьеры никому изъ нихъ не препятствовалъ и, не принимая въ разсчетъ послѣдней, давалъ всѣмъ сыновьямъ по 1.000 руб. ассигнаціями въ годъ. Какъ ни мало было такое содержаніе, но для помѣщика все таки средней руки, при пяти сыновьяхъ и дочери живущей въ домѣ, задача была не изъ легкихъ, которую пояснить могла только поговорка Павла Васильевича: „хозяинъ вокругъ дома обойдетъ, копѣечку найдетъ“.
Когда мы пріѣхали и прошли въ гостиную поздравить именинника, все въ домѣ имѣло какой то торжественный видъ. Отецъ нашъ поперемѣнно представилъ всѣхъ пятерыхъ братьевъ Матвѣевыхъ, своихъ двоюродныхъ племянниковъ. Всѣ они были въ парадныхъ мундирахъ: старшій Василій и третій Аѳанасій были въ офицерскихъ гусарскихъ, а меньшой Дмитрій въ юнкерскомъ гусарскомъ мундирахъ; второй Петръ былъ въ адъютантскомъ, а четвертый Александръ, бывшій на пятомъ курсѣ Московскаго университета, медикъ — въ студенческомъ. Въ качествѣ заклятаго охотника онъ только наканунѣ вернулся изъ отцовскаго имѣнія Мценскаго уѣзда на рѣкѣ Неручи, откуда привезъ много дичи и дупелей къ именинамъ отца.
— А, монъ шеръ еддеканъ, восклицала тетушка, припадая щекою къ щекѣ Петра Павловича и цѣлуя воздухъ мимо его уха.
Обѣденный столъ былъ щегольски сервированъ во всю длину залы, и хорошіе домашніе повара не ударили лицомъ въ грязь. Когда часа черезъ два обѣдъ кончился, молодые Матвѣевы раньше всѣхъ встали изъ-за стола, чтобы поцѣловать руку отца, и я помню, какъ Павелъ Васильевичъ, обращаясь къ отцу моему, сказалъ: „такъ пріятно, когда всѣ они приходятъ благодарить“.
Отецъ положилъ пуститься на другой день въ обратный путь прямо отъ Матвѣевыхъ, и потому намъ пришлось тамъ ночевать. Отцу и дѣвицамъ отведено было помѣщеніе въ домѣ, а я попалъ къ молодежи во флигель. Вечеромъ на сонъ грядущій и утромъ во время кофею и чаю къ намъ приходила неугомонная старуха нѣмка, бывшая поочередно нянькою всѣхъ Матвѣевыхъ и прожившая въ домѣ болѣе 30 лѣтъ. Странно, что въ теченіи этого времени, продолжая обращаться ко взрослымъ гусарамъ какъ къ ребятишкамъ со словомъ „ду“, она если и говорила по русски, то непосвященный въ ея жаргонъ ничего бы не понялъ. Но говоря со всѣми по нѣмецки, она во всеуслышаніе разсказывала вещи самыя невозможныя, называя ихъ по именамъ.
Отъѣзжая въ концѣ августа въ Москву, я оставилъ Лину, съ которой по случаю ея начитанности и развитости оченьподружился, вполнѣ освоившеюся въ Новоселкахъ. Я бы рѣшился сказать, что доживалъ до періода, когда университетское общеніе и знакомство со всевозможными поэтами сгущало мою нравственную атмосферу и, придавая въ то же время ей опредѣленное теченіе, требовало настоятельно послѣднему исхода.
При трудности тогдашнихъ путей сообщенія, прошло нѣкоторое время до распространенія между нами роковой вѣсти о трагической смерти Лермонтова. Впечатлительный Шевыревъ написалъ по этому случаю стихотвореніе, изъ котораго память моя удержала только два разрозненныхъ куплета:
О грустный вѣкъ! мы видно заслужили
И по грѣхамъ намъ видно суждено,
Чтобъ мы въ слезахъ такъ рано хоронили
Все, что для думъ высокихъ рождено.
Мысль, что толпѣ все равно, кончается куплетомъ:
„Иль что орла стрѣлой пронзили люди,
Когда младой къ свѣтилу дня летѣлъ,
Иль что поэтъ, зажавши рану груди,
Безмолвно палъ и пѣсни не допѣлъ“.
Добрый Аполлонъ, несмотря на свои занятія, продолжалъ восхищаться моими чуть не ежедневными стихотвореніями и тщательно переписывать ихъ. Вниманіе къ нимъ возникало не со стороны одного Аполлона. Нѣкоторыя стихотворенія ходили по рукамъ, и въ настоящую минуту я за малыми исключеніями не въ состояніи указать на пути, непосредственно приведшіе меня въ такъ называемые интеллигентные дома. Однажды Ратынскій, пришедши къ намъ, заявилъ, что критикъ Отечественных Записокъ Васил. Петров. Боткинъ желаетъ со мной познакомиться и просилъ его, Ратынскаго, привести меня. Ратынскій въ то время былъ въ домѣ Боткиныхъ своимъ человѣкомъ, такъ какъ приходилъ младшимъ дѣвочкамъ давать уроки. Боткинъ жилъ въ отдѣльномъ флигелѣ и въ 30 лѣтъ отъ роду пользовался семейнымъ столомъ и получалъ отъ отца 1000 руб. въ годъ. У Боткина я познакомился съ Александромъ Ивановичемъ Герценомъ, котораго потомъ встрѣчалъ и въ другихъ московскихъ домахъ. Слушать этого умнаго и остроумнаго человѣка составляло для меня величайшее наслажденіе. Съ Вас. Петр, знакомство мое продолжалось до самой моей свадьбы за исключеніемъ періода моей службы въ новороссійскомъ краѣ.
Чтобы не говорить, о слишкомъ будничныхъ явленіяхъ, я до сихъ поръ умалчивалъ о своихъ посѣщеніяхъ семейства Петра Петровича Новосильцова въ домѣ у Харитонія въ Огородникахъ и на дачѣ въ Сокольникахъ. Въ то время любезный ко мнѣ Новосильцовъ всетаки смотрѣлъ на меня, какъ на полумальчика, и потому я старался уходить въ классную къ знакомому уже намъ нѣмцу Фелькелю, продолжавшему съ той же нѣмецкой аккуратностью давать латинскіе уроки Ваничкѣ и уроки исторіи Катенькѣ на французскомъ языкѣ, вѣроятно болѣе ей понятномъ. За обѣдомъ у Новосильцова кромѣ Агрипины бывалъ нерѣдко въ бѣломъ галстукѣ старый полуглухой Текутьевъ, когда то поклонникъ свѣтскихъ красавидъ, у ногъ которыхъ оставилъ значительное состояніе; онъ по старой памяти весьма часто хаживалъ обѣдать къ Новосильцову. Къ обѣду появлялись иногда его весьма пожилыя дочери, и нерѣдко завязывался за столомъ такой разговоръ:
— Петръ!
— Что тебѣ, Текутичъ?
— Когда же мы съ тобой поѣдемъ къ ней?
— А прехорошенькая эта княжна.
— И не говори, Петръ!
— Папа, восклицаетъ одна изъ дочерей Текутьева.
Текутьевъ не слышитъ.
— Папа, продолжаетъ возвьшая голосъ и пригибаясь на ухо къ отцу та же дочь: — папа, вамъ стыдно.
— Э! восклицаетъ онъ, махая на нее рукой: — что ты понимаешь! Не могу, я влюбленъ.
— Подумайте, вамъ скоро 80 лѣтъ, а ей 18.
— Не слышу.
— Текутичъ, говорить Петръ Петровичъ: хорошая мадера, не хочешь ли?
— Что, мадера? давай.
— Это онъ слышитъ, смѣясь говорить Петръ Петровичъ.
Тутъ же за столомъ нерѣдко сиживалъ Иванъ Петровичъ Борисовъ, бывшій фельдфебелемъ въ кадетскомъ корпусѣ и ожидавшій съ послѣднимъ лагеремъ выпуска въ офицеры. Два меньшихъ брата Борисова, Петръ и Александръ, къ немалому горю матери, умерли въ корпусѣ отъ чахотки.
На этотъ разъ по пріѣздѣ въ Москву я узналъ отъ Фелькеля совершенно неожиданную новость. Обожающій память покойной жены Мансуровой 48-лѣтній Петръ Петровичъ сдѣлалъ предложеніе и женится на 35-лѣтней дѣвицѣ Берингъ.
Прежде чѣмъ свадьба состоялась, на Лубянкѣ былъ нанять домъ Гиппіуса, въ который вмѣстѣ съ новобрачной переселилось и все семейство. Тутъ начались пріемы и званые обѣды.
Въ этомъ году выпущенный изъ корпуса офицеромъ въ артиллерію Борисовъ поселился въ одной изъ комнатъ, занимаемыхъ Ваничкой и Фелькелемъ. Приписанный къ штабу шестаго корпуса исправляющимъ должность адъютанта, Борисовъ посвящалъ службѣ весьма мало часовъ, такъ что во всякое время можно было его застать дома за чтеніемъ.
По воскреснымъ днямъ утромъ, а въ будничные дни послѣ лекцій я часто заходилъ въ отдѣленіе молодежи, гдѣ значительно старшій насъ ученый и солидный нѣмецъ Фелькель не прочь былъ во время приготовительныхъ уроковъ 14-ти лѣтняго Ванички забраться изъ сосѣдней классной въ комнату Борисова и предаться самому легкомысленному и нецензурному зубоскальству.
Сухощавый и длинноногій Ваничка былъ весьма сходною копіей отца, но такой же подвижной онъ казался дергункомъ, которымъ забавляются дѣти, или пляшущимъ журавлемъ. Запирая за собою двери, мы очень хорошо знали, что Ваничка всѣмъ сердцемъ стремился къ намъ и, не будь грознаго Фелькеля непремѣнно прибѣжалъ бы изъ своей спальни, гдѣ готовилъ уроки. Но когда Фелькель шелъ давать урокъ сестрѣ Ванички или куда либо отлучался, Ваничка бросалъ книжку и бѣжалъ мѣшать Борисову заниматься. При этомъ онъ становился противъ Борисова и начиналъ неутомимо выплясывать, причемъ ноги его мелькали съ необыкновенной быстротой. Черезъ полминуты раздавался голосъ Борисова: „Ваничка, перестань, уйди.“ Но мельканіе ногъ продолжалось.
— Ваничка, уйди, говорю. Вотъ ты улыбаешься, а какъ бы тебѣ плакать не пришлось.
Ноги продолжаютъ мелькать.
Однажды мускулистый Борисовъ всталъ и, приподнявъ легковѣснаго плясуна за талію, такъ безцеремонно ударилъ его ногами о паркетъ, что я невольно вскрикнулъ: „что ты?“
Впослѣдствіи плясунъ въ подобныя минуты убѣгалъ послѣ первой грозы.
Однажды, когда мы съ Борисовымъ сидѣли въ его комнатѣ, а Фелькель заставилъ Ваничку въ спальнѣ повторить урокъ, произошла пренелѣпая сцена. ІІротивъ рабочаго стола къ глухой стѣнѣ комнаты стояла кровать Ванички съ висящимъ надъ нею ковромъ, на которомъ Ваничка размѣстилъ собранные имъ доспѣхи, начиная съ масокъ и рапиръ и кончая черкесскою шашкой въ старыхъ кожаныхъ ножнахъ. Неумѣя отвѣчать на вопросы Фелькеля, Ваничка пытался было рисовать карандашомъ по тетради, но получивши окрикъ и не зная, что дѣлать, машинально поднялъ глаза не на расходившагося Фелькеля, а на коверъ. Ученому педагогу представилось, что ученикъ замышляетъ на его жизнь. Въ предупрежденіе грозящей опасности, Фелькель бросился и схватилъ смертоносную шашку за свѣсившійся нижній конецъ, чтобы снять ее съ гвоздя. Онъ не сообразилъ, что старая кожа на ножнахъ протерлась, и судорожно охваченный клинокъ порѣзалъ ему палецъ. При видѣ обильнаго кровотеченія, Фелькель совершенно потерялъ голову и заревѣлъ благимъ матомъ, зажимая рану фуляровымъ платкомъ. Растворивъ дверь въ нашу комнату, онъ закричалъ: „Иванъ Петровичъ! у-у-у, вотъ онъ Ваничка, вы видите, это онъ, онъ разбойнйкъ“.
Когда мы вышли въ комнату катастрофы, поблѣднѣвшій Ваничка сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ. Но Фелькель продолжалъ ревѣть во все гордо: „у-у, онъ разбойнйкъ“.
На грѣхъ, ѣхавшій на службу Петръ Петровичъ, проходя по корридору, услыхалъ крикъ и вошелъ къ намъ. Вмѣсто всякаго объясненія, Фелькель продолжалъ: „у-у, Ваничка разбойникъ, это онъ меня“.
Петръ Петровичъ, выпуча глаза, (такими глазами онъ пугалъ дѣтей и называлъ ихъ львиными) схватилъ Ваничку за галстукъ и, тряся его, только восклицалъ: „Ваничка, а-а-а!“
И когда убѣдился, что достаточно нагналъ страху на сына-проказника, не прибавляя ничего, вышелъ изъ комнаты.
Новая хозяйка въ домѣ и близящееся совершеннолѣтіе замѣчательно умной и образованной дочери внесли въ домъПетра Петровича небывалое оживленіе. Сверхъ обычныхъ пріѣздовъ гостей, среди которыхъ чаще всѣхъ появлялся замѣчательно образованный и любившій широко пожить, московскій почтъ-директоръ Ал. Як. Булгаковъ, отецъ знаменитаго въ свое время по своимъ продѣлкамъ гвардейскаго офицера Кости Булгакова, — по временамъ давались великолѣпные и многочисленные обѣды. Эти обѣды, приготовляемые Власомъ изъ Англійскаго клуба и роскошно сервированные, казалось, могли бы удовлетворять насъ, я подразумѣваю: Фелькеля, Борисова и меня. Но на дѣлѣ выходило другое. Не знаю теперь сроковъ полученія Борисовымъ изъ штаба жалованья; помню только, что заручившись послѣднимъ онъ въ извѣстные дни, оставляя извощика у калитки Григорьевскаго дома, всходилъ ко мнѣ наверхъ со словами: „ну, ѣдемъ, и Фелька будетъ“. И вслѣдъ затѣмъ мы отправлялись въ Печкинскую гостинницу, гдѣ прихихикивающій Фелькель ожидалъ насъ. Мы помѣщались въ комнатѣ близь музыкальной машины, подъ звуки которой съѣдали три очень хорошихъ обѣда по 60 коп., приправляя ихъ рейнвейномъ, портеромъ и шампанскимъ. Ни я, ни Фелькель никогда не платили за обѣды; Фелькель — по разсчетливости, а я по неимѣнію денегъ; Борисовъ всегда былъ нашимъ амфитріономъ.