грядущій и утромъ во время кофею и чаю къ намъ приходила неугомонная старуха нѣмка, бывшая поочередно нянькою всѣхъ Матвѣевыхъ и прожившая въ домѣ болѣе 30 лѣтъ. Странно, что въ теченіи этого времени, продолжая обращаться ко взрослымъ гусарамъ какъ къ ребятишкамъ со словомъ „ду“, она если и говорила по русски, то непосвященный въ ея жаргонъ ничего бы не понялъ. Но говоря со всѣми по нѣмецки, она во всеуслышаніе разсказывала вещи самыя невозможныя, называя ихъ по именамъ.
Отъѣзжая въ концѣ августа въ Москву, я оставилъ Лину, съ которой по случаю ея начитанности и развитости оченьподружился, вполнѣ освоившеюся въ Новоселкахъ. Я бы рѣшился сказать, что доживалъ до періода, когда университетское общеніе и знакомство со всевозможными поэтами сгущало мою нравственную атмосферу и, придавая въ то же время ей опредѣленное теченіе, требовало настоятельно послѣднему исхода.
При трудности тогдашнихъ путей сообщенія, прошло нѣкоторое время до распространенія между нами роковой вѣсти о трагической смерти Лермонтова. Впечатлительный Шевыревъ написалъ по этому случаю стихотвореніе, изъ котораго память моя удержала только два разрозненныхъ куплета:
О грустный вѣкъ! мы видно заслужили
И по грѣхамъ намъ видно суждено,
Чтобъ мы въ слезахъ такъ рано хоронили
Все, что для думъ высокихъ рождено.
Мысль, что толпѣ все равно, кончается куплетомъ:
„Иль что орла стрѣлой пронзили люди,
Когда младой къ свѣтилу дня летѣлъ,
Иль что поэтъ, зажавши рану груди,
Безмолвно палъ и пѣсни не допѣлъ“.
Добрый Аполлонъ, несмотря на свои занятія, продолжалъ восхищаться моими чуть не ежедневными стихотвореніями и тщательно переписывать ихъ. Вниманіе къ нимъ возникало не со стороны одного Аполлона. Нѣкоторыя стихотворенія ходили по рукамъ, и въ настоящую минуту я за малыми
