Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/22
| ← Глава XXI | Ранніе годы моей жизни — Глава XXII | Глава XXIII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 192—199. |
Объ обычномъ возвращеніи въ Москву на Григорьевскій верхъ говорить нечего, такъ какъ память не подсказываетъ въ этотъ періодъ ничего сколько-нибудь интереснаго. Во избѣжаніе новаго бѣдствія съ политическою экономіей, я сталъ усердно посѣщать лекціи Чивилева и заниматься его предметомъ.
Въ нашей съ Григорьевыми духовной атмосферѣ произошла значительная перемѣна. Мало-по-малу идеалы Ламартина сошли со сцены, и мѣсто ихъ, для меня по крайней мѣрѣ, занялъ Шиллеръ и главное Байронъ, котораго Каинъ совершенно сводилъ меня съ ума. Однажды нашъ профессоръ русской словесности С. П. Шевыревъ познакомилъ насъ со стихотвореніями Лермонтова, а затѣмъ и съ появившимся тогда Героемъ нашего времени. Напрасно старался бы я воспроизвести могучее впечатлѣніе, произведенное на насъ этимъ чисто Лермонтовскимъ романомъ. Когда мы вполнѣ насытились имъ, его выпросилъ у насъ зашедшій къ вечернему чаю Чистяковъ, увѣрявшій, что онъ сдѣлаетъ на романѣ обертку и возвратитъ его въ полной сохранности.
— Ну что Чистяковъ, какъ тебѣ понравился романъ? спросилъ Григорьевъ возвращавшаго книжку.
— Надо ѣхать въ Пятигорскъ, отвѣчалъ послѣдній, — тамъ бываютъ замѣчательныя приключенія.
Къ упоенію Байрономъ и Лермотовымъ присоединилось страшное увлеченіе стихами Гейне.
Въ домѣ у Григорьевыхъ появлялись по временамъ новые посѣтители, и именно родной братъ Ал. Ив. Григорьева, капитанъ съ мундиромъ въ отставкѣ, Николай Ив. Женатъ онъ былъ на весьма миловидной дѣвицѣ Каблуковой, далеко превосходившей его образованіемъ и воспитаніемъ. За нею онъ получилъ порядочное приданое, на которое они купили прекрасное имѣніе Обухово съ домомъ и усадьбой въ 50 верстахъ отъ Москвы по Верейской дорогѣ. У самого же Николая Ивановича ни состоянія, ни воспитанія не было, хотя онъ, устроившись на одну зиму съ женою и двумя дѣтьми въ Москвѣ, любилъ пообѣдать и поиграть въ карты въ дворянскомъ клубѣ, развязно говорить о жениныхъ родственникахъ и казаться человѣкомъ свѣтскимъ, не стѣсненнымъ въ средствахъ. Разсказывая клубные анекдоты, онъ пускалъ дымъ сквозь нависшіе рыжеватые усы и прихихикивая притоптывалъ впередъ правою ногою для большей развязности. Всходя къ намъ наверхъ, онъ постоянно издѣвался надъ монашескимъ житьемъ Аполлона, называлъ его Гегелемъ и говорилъ: „нѣтъ, я не во вкусѣ этого“. (Вмѣсто: „это не въ моемъ вкусѣ“). Наша старуха Григорьева не долюбливала сильно Николая Ивановича, вопервыхъ, за деньги, которыя во время военной его службы передавалъ ему Ал. Ив., а вовторыхъ изъ-за красивой и молодой невѣстки. Поэтому она полагала всевозможныя препятствія сближению Аполлона съ дядей и теткой. Зато я нисколько не отказывался отъ ихъ любезнаго расположенія. Собираясь на недѣлю въ свое имѣніе, они уговорили меня проѣхаться съ ними, обѣщая, что я найду тамъ выѣзженную верховую лошадь, ружье и лягавую собаку. Перспектива была дѣйствительно соблазнительна, и я прожилъ съ недѣлю у нихъ въ деревнѣ, отправляясь ежедневно на ближайшее болото, въ которомъ, не взирая на заморозки, находилъ и приносилъ домой гаршнеповъ. Однажды, провалившись въ болотѣ, я едва не утонулъ и спасся, выползая спиною на пловучій торфъ при помощи локтей, такъ какъ ноги отъ пояса болтались въ водѣ, не находя точки опоры.
Пріѣхавъ на двѣ недѣли рождественскихъ праздниковъ въ Новоселки, я засталъ большую перемѣну въ общемъ духовномъ строѣ и главное въ состояніи здоровья и настроеніи больной матери. Отсутствіе непосредственныхъ заботъ о дѣтяхъ, развезенныхъ по разнымъ заведеніяхъ, какъ и постоянные разъѣзды отца наводили мечтательную мать нашу на меланхолію, развиваемую въ ней съ другой стороны возрастающими жгучими ощущеніями въ груди. Отецъ собирался въ слѣдующую зиму увезти послѣдняго птенца восьмилѣтняго Петрушу къ лифляндской генеральшѣ Этингенъ, воспитывавшей своихъ внучатъ и любезно предложившей отцу помѣстить къ ней же малолѣтняго сына.
Я никогда до того времени не замѣчалъ такой измѣнчивости въ настроеніи матери. То и дѣло, обращаясь къ своему болѣзненному состоянію, она со слезами въ голосѣ прижимала руку къ лѣвой груди и говорила: „ракъ“. Отъ этой мысли не могли ее отклонить ни мои увѣренія, ни слова навѣщавшаго ее орловскаго доктора В. И. Лоренца, утверждавшаго, что это не ракъ. Въ другую минуту мать предавалась мечтѣ побывать въ родномъ Дармштадтѣ, гдѣ осталась старшая сестра Лина Фетъ.
Вскорѣ по моемъ возвращеніи въ Москву отецъ привезъ изъ Петербурга сестру Любиньку, окончившую курсъ въ Екатерининскомъ институтѣ, но безъ шифра, о которомъ отецъ постоянно мечталъ.
Великій постъ и Святая не только подошли, но и прошли незамѣтно, особенно для меня, для котораго провалиться на экзаменѣ вторично равнялось исключенію изъ университета. Какъ нарочно, погода стояла чудная, и, сидя день и ночь надъ тетрадками лекцій, я мучительно завидывалъ каменьщикамъ, сидѣвшимъ передъ нашими окнами съ обвязанными тряпками ступнями на мостовой и разбивающими упорные голыши тяжелымъ молоткомъ. Тамъ знаешь и понимаешь, что дѣлаешь, и если камень разбить, то въ успѣхѣ ни самъ труженикъ, ни сторонній усомниться не можетъ. Здѣсь же не зная, что и для чего трудишься, — нельзя быть и увѣреннымъ въ успѣхѣ, который можетъ зависѣть отъ тысячи обстоятельствъ.
— Слышали ли вы новость? сказалъ однажды снявшій мундирный фракъ и парикъ Александръ Ивановичъ, выходя къ обѣденному столу. — Конечно, вамъ теперь не до того, и вы ничего не слыхали, такъ, я вамъ скажу: курьеръ привезъ извѣстіе, что Государь будетъ встрѣчать въ Москвѣ Цесаревича съ его августѣйшей невѣстой. Процессія пойдетъ изъ Петровскаго дворца въ Кремль, и всѣ бросились нанимать окна по Тверской. Я тоже поручилъ знакомому человѣку взять намъ окно въ строющемся домѣ, близь Шевалдышевой гостинницы.
Слухъ, принесенный Александромъ Ивановичемъ, распространился по всей Москвѣ, какъ несомнѣнный; и въ назначенный день не только мы съ Аполлономъ прошли за Александромъ Ивановичемъ въ недостроенный еще домъ, чтобы занять нанятое окошко, но провели за собою и Татьяну Андреевну, никуда не выходившую изъ дома, за исключеніемъ приходской церкви въ свѣтлую заутреню. Провести нашу старушку до окна было далеко не легко, такъ какъ приходилось, вопервыхъ, пробиваться сквозь толпившійся на тротуарѣ народъ, а во вторыхъ, всходить въ третій этажъ не по лѣстницѣ, а по лѣсамъ, для всхода рабочихъ; самые стулья стояли на лѣсахъ, передъ оконными отверстіями, въ которыхъ еще и рамы не были вставлены.
Съ нашей высоты въ гору почти до дома генералъ-губернатора была ясно видна вся улица съ тротуарами, окаймленными непрерывными линіями пѣхоты. Самая улица, по совершенному отсутствію прохожихъ и проѣзжихъ и даже простаго говора, хранила торжественное молчаніе. Вдругъ отъ Иверскихъ воротъ во весь духъ въ гору понеслась на почтовой парѣ зеленая телѣжка съ сидящимъ въ ней за ямщикомъ офицеромъ въ шинели и треугольной шляпѣ съ чернымъ перомъ. Подъ трескъ приближающихся колесъ послышалась команда: на плечо! но когда командовавшій вѣроятно убѣдился, что это фельдъегерь, — раздалось вторично: отставь! Черезъ часъ глаза наши, обращенные въ гору, убѣдили насъ, что шествіе приближается. Впереди всѣхъ на гнѣдой лошади въ генеральскомъ мундирѣ и въ каскѣ ѣхалъ несравненный красавецъ Государь; за нимъ шагомъ слѣдовала коляска августѣйшей невѣсты. Экипажъ ея обращалъ всеобщее вниманіе шестерикомъ цугомъ запряженныхъ бѣлоснѣжныхъ коней, подаренныхъ ей ея августѣйшимъ родителемъ великимъ герцогомъ Гессенъ-Дармштадтскимъ. Когда шествіе стало спускаться подъ гору, на площади противъ дома генералъ-губернатора раздался такой очевидно давно сдерживаемый взрывъ громогласнаго ура, — и затѣмъ толпа, не взирая ни на что, пестрымъ потокомъ пошла подъ гору, — что, какъ говорили, многія дамы попадали въ обморокъ. Картина, происходившая передъ нашими окнами, навсегда врѣзалась въ моей памяти. По обѣ стороны кортежа народныя волны скатились по улицѣ и, совершенно запруживая ее, сомкнулись вокругъ Императора.
Въ первое время мы еще слышали его нетерпѣливое: прочь! прочь! и видѣли отталкивающій жестъ его руки, но затѣмъ народная волна и непрерывный гулъ: ура! очевидно побѣдили всемогущаго Царя. Во всей бѣгущей толпѣ только и видны были поднятыя правыя руки, накладывающія на себя крестное знаменіе. Непосредственно окружающіе Императора цѣловали его ботфорты, чепракъ, а не могущіе дотянуться до нихъ — самую лошадь, которая, стѣсненная со всѣхъ сторонъ приподымающимъ ее народомъ, казалось, еле дотрогивалась до мостовой. Такъ и пронесли, можно сказать, на плечахъ царственнаго всадника къ Иверской часовнѣ, гдѣ наши взоры уже не могли слѣдить за поѣздомъ. Сказывали потомъ, что на попытку полицеймейстера пріостановить потокъ народа ему отвѣчали: „чаво? Самъ тутъ!“
На другой день студенческіе помыслы наши были окончательно увлечены отъ вчерашней великолѣпной картины народнаго торжества и ото всего въ мірѣ приготовленіями къ экзаменамъ. Когда мы съ Аполлономъ сошли къ вечернему чаю въ столовую, выходящую окнами на улицу, то сначала услыхали подъѣхавшій къ калиткѣ экипажъ, а затѣмъ и громкій звонокъ. Любопытный Александръ Ивановичъ первый побѣжалъ къ деревянному помосту, ведшему отъ калитки къ парадному крыльцу и воскликнулъ: „какой-то офицеръ, должно быть адъютантъ“. Черезъ минуту мы дѣйствительно увидали вошедшаго въ переднюю небольшаго роста адъютанта, котораго лицо мнѣ сразу показалось какъ будто знакомымъ. Но гдѣ я его видѣлъ, я не могъ сказать, да и быть можетъ мнѣ это только показалось. Какъ ни мало мы всѣ были знакомы съ военными формами, но, несмотря на обычные адъютантскіе эполеты и аксельбанты, — тотчасъ же признали въ незнакомцѣ иностранца. Незнакомецъ, оказавшійся говорящимъ только по-нѣмецки, и слѣдовательно понятно только для меня и Аполлона, сказалъ, что онъ желалъ бы видѣть студента Фета, и когда я подошелъ къ нему, онъ со слезами бросился обнимать меня, какъ сына горячо любимой сестры. Оказалось, что это былъ родной дядя мой, Эрнстъ Беккеръ, пріѣхавшій въ качествѣ адъютанта принца Александра Гессенскаго, брата высоконареченной невѣсты.
Наша хозяйка Татьяна Андреевна, подобно всѣмъ не говорящими на иностранныхъ языкахъ, вообразила, что дядя мой не понимаетъ ее только потому, что не довольно ясно слышитъ слова, и пустилась отчаянно выкрикивать членораздѣльные звуки. Это не подвинуло нимало взаимнаго ихъ пониманія, и дѣло пришло въ порядокъ только когда обѣ стороны убѣдились, что никакого обмѣна мыслей не будетъ, если я не буду ихъ переводчикомъ. Между прочимъ, вѣроятно, изъ любезности ко мнѣ и къ моему дядѣ, Аполлонъ характеризовалъ меня какъ поэта. „Вотъ бы, сказалъ дядя, обращаясько мнѣ, — тебѣ слѣдовало высказать, свое дарованіе въ привѣтственномъ стихотвореніи, которое я нашелъ бы возможность представить при посредствѣ принца августѣйшей невѣстѣ“.
Черезъ день затѣмъ стихотвореніе было написано, тщательно переписано, и я ко времени завтрака отправился въ полной формѣ въ Кремль въ помѣщеніе дяди, который черезъ часъ представилъ меня принцу, благосклонно принявшему мое стихотвореніе. Такъ какъ родные перестали баловать меня значительными денежными подарками, то подаренный мнѣ дядею столбикъ въ пятьдесятъ серебряныхъ рублей показался мнѣ великою щедротой. Когда на другой день я на минутку забѣжалъ къ дядѣ, послѣдній встрѣтилъ меня со смущеннымъ лицомъ и сказалъ: „а я сейчасъ собирался послать за тобою, Боже, Боже, что на свѣтѣ дѣлается. Вообрази, сказалъ онъ, жалобно глядя на меня, — твоя сестра:Лина здѣсь, и мы сейчасъ съ тобою поѣдемъ къ ней“.
Въ номерѣ гостинницы мы застали замѣчательно красивую и милую дѣвушку, которая, нѣжно встрѣтившись со мною, сказала, что не понимаетъ переполоха дяди, что она свой поступокъ считаетъ весьма естественнымъ. Ей хотѣлось увидать хоть разъ въ жизни свою мать и родныхъ по матери, что она доѣхала до Москвы съ знакомой ей дамой и надѣется на возвратномъ пути найти спутницу.
Я долженъ отдать полную справедливость любезности стариковъ Григорьевыхъ, которые, услыхавъ о пріѣздѣ сестры, тотчасъ же пригласили ее въ свободную въ нижнемъ этажѣ комнату и послали за нею свою коляску. Сестра говорила по-французски, старикъ Григорьевъ тоже сохранилъ отрывки этого языка изъ дворянскаго пансіона, и поэтому объясненія уже не представляли тѣхъ затрудненій, какъ при свиданіи съ дядей.
Между тѣмъ экзамены шли своимъ чередомъ и до послѣдняго времени для меня благополучно. Сестра очень хорошо понимала что мнѣ было не до разговоровъ, когда я просиживалъ дни и ночи напролетъ, готовясь къ последнему экзамену политической экономіи. Но вотъ экзаменъ сданъ съ пятеркой, и доѣхавъ по Лѣнивкѣ до поворота на Каменный :мостъ, я инстинктивно зашелъ въ винный погребъ Гревсмиля и захватилъ бутылку рейнвейна. Дома я, конечно, зашелъ съ радостною вѣстью къ сестрѣ, поджидавшей окончанія экзаменовъ, чтобы уѣхать съ дядею Эрнстомъ въ его походной коляскѣ въ Новоселки.
— Ура! воскликнулъ я, входя и обнимая сестру: — страшный экзаменъ сданъ.
Затѣмъ выпивъ съ жадностью откупоренный рейнвейнъ, я тутъ же среди дня повалился на сестрину постель и въ ту же минуту заснулъ мертвымъ сномъ. Солнце было уже низко, когда я проснулся. Когда сестра, услыша мое пробужденіе, вошла въ комнату, она воскликнула: „Боже, что съ тобой? У тебя лицо въ крови“. Оказалось, что я, не обращая ни на что вниманія, повалился на постель, на подушкѣ которой лежала сестрина мантилья, красною шелковою подкладкой кверху. Усталый и измученный, я обильно проступившею испариной неизгладимо отпечаталъ свой силуэтъ на мантильи, а ея краску — на половинѣ своего лица. Но на радостяхъ было не до мантильи. На другой день Лина уѣхала съ дядей Эрнстомъ въ Новоселки, а я остался на нѣсколько дней поджидать его возвращенія въ Москву и отъѣзда вмѣстѣ съ дворомъ въ Петербургъ.