Большое круглое озеро; вода въ немъ не двигается, озеро словно спитъ,—такъ тихо оно; кругомъ всего озера идетъ сплошной лѣсъ, на ближней полянѣ его—изба лѣсника. На опушкѣ, вблизи озера, щиплютъ траву, не отрывая головъ, бѣлая лошадь и рыжая корова,—хозяйство лѣсника; у избы, на завалинѣ сладко спитъ старый песъ Удавъ; около завалины роются двѣ курицы, пестрая и черная, и съ ними—громадный пѣтухъ съ золотистой косой, съ яркимъ гребнемъ на головѣ; онъ поминутно бормочетъ своимъ курамъ: «Кло-кло-кло! А яйцо-то у тебя, рябушка, хозяйка опять отобрала изъ лукошка!»—«Кудахъ-тахъ-тахъ! Пускай беретъ на свое сиротство; завтра снесу въ другомъ мѣстѣ, не найдетъ! А ужъ цыплятокъ высижу, высижу! Кудахъ-тахъ-тахъ!»
«Муу!—мычитъ корова на перелѣскѣ.—Что это, Сивка, у тебя переднія ноги спутаны? Пошли бы подальше,—что топчемся на одномъ мѣстѣ? тамъ, въ лѣсу-то трава зеленѣе, сочнѣе!»—«Ии-го-го! Не уйдешь далеко, Комолка! Вонъ онъ, Гришутка, сидитъ на озерѣ, увидитъ—догонитъ, прыткій паренекъ, такъ нахлещетъ, что бокамъ будетъ больно!»—«Муу! Ты—конь, не корова, можешь нестись вихремъ!»—«Было время, Комолка, носились и мы; да уходили Сивку телѣга, сани да горбатая соха! Не даютъ онѣ коню ходу! Попрыгаемъ-ка къ Гришуткѣ, посмотримъ, что онъ тамъ дѣлаетъ?»
И Сивка запрыгала, щипля урывками траву, къ берегу, къ кусту, подъ которымъ сидѣлъ Гришутка. Комолка лѣниво потянулась за Сивкомъ.
Солнце тихо опускалось за лѣсъ, оно словно катилось съ крутой горы на голубомъ небѣ, оно золотило весь берегъ озера; Гришутка поминутно дергалъ удочку и то и знай вскрикивалъ:
— Ахъ, сорвался! Сцапалъ шарикъ и сорвался! На вотъ еще,—поплевывая, насаживалъ онъ хлѣбный шарикъ на крючокъ,—а я ужъ тебя, милаго, поймаю!—бросилъ онъ удочку въ воду.—Съ двухъ ли, съ трехъ ли шариковъ, а поймаю!
На желтоватой песчаной отмели, чуть-чуть покрытой водой въ это время, сидѣлъ молодой ракъ; темно-зеленоватый, тинистый цвѣтъ скорлупы его, которую носилъ онъ, какъ носятъ всѣ раки, скрывалъ его отъ всякихъ зоркихъ глазъ въ зеленоватой водѣ пруда. Молодой ракъ таращилъ свои маленькіе, выпуклые, стоячіе рачьи глазки и водилъ длинными усами, разглядывая издали мальчика, и по-рачьи хотѣлъ рѣшить, что онъ тамъ на берегу дѣлаетъ. Онъ зналъ, что тамъ въ берегу идутъ все рачьи тинистыя норки, тамъ есть норка и его, и что въ ней тѣсно и душно, и что оттуда приходится много разъ выплывать,—трудно раку плыть, трудно выползать на берегъ, а все-таки приходится! А нынче вотъ его обидѣлъ сосѣдъ—ракъ-забіяка: онъ отнялъ у него вкусный шарикъ и такъ прыгнулъ съ нимъ высоко надъ водой, что онъ, тихій ракъ, и не замѣтилъ, куда скрылся его обидчикъ, а онъ поплылъ на знакомый песчаный мысокъ и теперь вотъ издали видитъ ясно, что вкусные шарики бросаетъ имъ, малымъ ракамъ, большой-бо-о-льшо-ой ракъ, такой большой, что если подползти къ нему близко, то маленькими рачьими глазками его всего сразу и не разглядишь; у этого большого рака двѣ руки и двѣ ноги и голова большая, какъ гора; вонъ опять онъ бросилъ шарикъ. «Ай-яй!» хотѣлъ крикнуть молодой ракъ, но у него не было голоса. Вонъ онъ тащитъ малаго рака, тоже его знакомаго. «Зачѣмъ онъ ихъ таскаетъ и куда-то прячетъ позади себя, гдѣ они исчезаютъ такъ, что ихъ и не видно? Посижу, погляжу, можетъ-быть, и пойму! Живу я еще недолго и вижу это въ первый разъ». Молодой ракъ сидѣлъ терпѣливо и видѣлъ все одно и то же: опускается вкусный шарикъ въ воду, минута-двѣ,—ракъ вспрыгиваетъ въ воздухѣ, мотается на веревочкѣ, а съ веревочки быстро хватаетъ его большой двурукій, такъ молодой ракъ назвалъ Гришу (онъ былъ такъ молодъ, что не зналъ, кромѣ раковъ и рыбъ, никого и всѣхъ считалъ раками). Схватитъ большой ракъ малаго рака рукой, и исчезнетъ тотъ позади него.
Солнце уже скрылось. Молодой ракъ все сидѣлъ на песчаной отмели и видѣлъ то же и то же… Гриша таскалъ раковъ на берегъ. Молодой ракъ не выдержалъ, у него не хватило терпѣнья, и онъ поплылъ къ берегу; поплылъ прямо къ шарику, который въ эту минуту только что упалъ въ воду; двѣ плотички серебристо юркнули въ сторону отъ этого соблазнительнаго шарика; потянулся было къ нему сбоку большой ракъ, но молодой ракъ широкимъ хвостомъ оттолкнулъ его въ сторону, вцѣпился крѣпко клешней въ веревку, отчаянно дернулъ ее и такъ взлетѣлъ на воздухъ, что не успѣлъ испугаться, какъ былъ уже въ рукѣ Гришутки.
— Ну, и ракъ тоже! Коропузъ! Не выросъ до настоящаго рака, а туда же, лѣзетъ за наживой!—сердито пробурчалъ Гришутка и бросилъ его не въ мѣшокъ, гдѣ шепталось уже много раковъ, а просто къ мѣшку, но молодого рака потянуло самого къ товарищамъ.
— Будетъ на вечеръ,—прошепталъ Гришутка,—пошелъ ужъ мелкій ракъ, крупный ракъ, видно, въ норы ушелъ!
Слышалъ это молодой ракъ или нѣтъ, и слышатъ ли что-нибудь раки, объ этомъ они никому не говорятъ, но онъ попалъ въ глубь мѣшка и все-таки видѣлъ, что большой двурукій ракъ поднялся во весь ростъ, и показалось ему, что онъ былъ больше сосѣдняго куста и такой сильный, что могъ раздавить его одной ногой.
Гришутка вынулъ изъ кустовъ котелокъ, колышки, желѣзный прутъ. Вбилъ колышки около дерева, сполоснулъ котелокъ, захватилъ въ него воды изъ пруда, повѣсилъ его на желѣзный прутъ на колышкахъ и побѣжалъ къ перелѣску. Раки въ мѣшкѣ отчаянно толкали другъ друга и шептали, шептали,—они не знали, что съ ними будетъ,—зачѣмъ вытащили ихъ изъ родного пруда, зачѣмъ посадили въ мѣшокъ. Ничего не могъ узнать и молодой ракъ отъ товарищей, которые вскорѣ опять вытолкали его изъ мѣшка, считая этотъ мѣшокъ большой норой, только сухой и не тинистой, гдѣ тоже имъ было тѣсно, какъ и въ норѣ. Раки—такія ужъ творенья: имъ вездѣ тѣсно, и привыкли они ползать все врозь, не держаться другъ дружки.
Молодой ракъ, выгнанный товарищами изъ мѣшка и огорченный, не спѣша,—раки никогда не спѣшатъ, поползъ къ кусту и снова рѣшилъ смотрѣть издали, что будетъ.
Гришутка набралъ сухого хвороста въ перелѣскѣ, малость положилъ его подъ котелокъ и разжегъ. Замигалъ свѣтлый огонекъ; сидитъ молодой ракъ подъ кустомъ, любуется на огонекъ. Гришутка беретъ рака за ракомъ изъ мѣшка, бросаетъ въ котелокъ, одинъ, другой; они извиваются, хотятъ сцапать его за палецъ клешней, отбиться отъ него, а онъ приговариваетъ:
— Ну, ну, не кобенься! Полѣзай въ котелокъ, не одинъ тамъ будешь,—всѣ тамъ будутъ!
Бросаетъ рака въ котелокъ, бросаетъ и хворостъ подъ котелокъ… Огонь играетъ свѣтлой змѣйкой, весело играетъ, ему пріятно поѣдать хворостинку за хворостинкой, ему нельзя знать, какъ тяжело ракамъ вариться въ горячей водѣ, которую кипятитъ онъ, свѣтлый огонекъ.
Молодой ракъ уже поднялся на камень, таращитъ маленькіе глазки на огонекъ и все понять не можетъ, куда опять исчезли его товарищи. Сначала онъ видѣлъ, что одни изъ нихъ высовывали клешни изъ котелка, потомъ опять ихъ прятали, потомъ онъ видѣлъ, что вода въ котелкѣ запѣнилась, забурлила, забрызгала сердито изъ котелка, полилась ворчливымъ ключомъ на огонекъ.
Гришутка снялъ котелокъ съ огня, вода утихла; онъ посыпалъ котелокъ бѣлымъ-бѣлымъ порошкомъ, много посыпалъ и опять повѣсилъ его на огонь, подкинувъ хворосту, и крикнулъ, громко крикнулъ:
— Тятя-я, мамынька-а, идите раковъ ѣсть, сварили-ись!—и гдѣ то далеко-далеко въ перелѣскѣ откликнулось эхо: «рились!»
— Мамынька-а, захвати хлѣбушка-а!—и снова отзвучало въ перелѣскѣ: «хлѣбушка-а!»
Совсѣмъ завечерѣло, котелокъ ужъ былъ снятъ, костеръ пылалъ высоко; около него сидѣли большой бородатый мужикъ въ синей рубахѣ,—это былъ лѣсникъ Демьянъ,—рядомъ—женщина, тетка Афимья, съ печальнымъ лицомъ,—жена лѣсника, и чумазый Гришутка. Они молча ѣли раковъ; раки были красные, какими никогда ихъ не видѣлъ молодой ракъ, и тутъ только онъ понялъ, что если бы его не вытолкали изъ мѣшка товарищи,—и его сварили бы и съѣли; что вкусные шарики бросалъ имъ Гришутка въ воду не за тѣмъ, чтобы угостить ихъ на славу, а чтобы словить ихъ, потомъ сварить и съѣсть въ свое удовольствіе! Видно, этотъ двуногій ракъ все дѣлаетъ въ свое удовольствіе!.. И цѣнитъ только то, что служитъ для его удовольствія.
Такъ думалъ ракъ по-рачьи… И онъ тихо поползъ къ берегу и шумно свалился съ его высоты въ воду, такъ шумно бултыхнулся, что тетка Афимья вздрогнула и вслухъ прошептала:
— Господи, какъ рыба-то плещется. Слышь, Демьянъ?
— Ну, и пусть ее растетъ! играетъ, пока не попала къ Гришуткѣ на куканъ! А раки-то, Афимья, скусные! Молодецъ, Гришутка, угостилъ родителей ужиномъ чудеснымъ и извелъ на ловлю-то, поди, не болѣ ломтя хлѣба! Молодецъ! Доила Комолку-то?
— Нѣтъ, сейчасъ выдою!
— То-то она, вижу, непокойна… Корова, корова, а свое дѣло помнитъ… нагуляла молока-то за день… мычитъ «бери», говоритъ, хозяйка, про запасъ и мое добро… Иди, подои, а мы съ Гришуткой Сивку уберемъ, да до полночи-то мнѣ соснуть надо, а тамъ въ объѣздъ, за полночь въ лѣсу-то и потравли бываютъ, гляди за всѣмъ, Демьянъ, зорко….
Вскорѣ всѣ спали: спалъ Демьянъ, спала Афимья, спали Гришутка, пѣтухъ и куры. Не спалъ одинъ только молодой ракъ; онъ не разъ забивался въ норку, не разъ выползалъ изъ этой спасительной рачьей норки, проплывалъ на песчаную отмель и, какъ помѣшанный смотрѣлъ оттуда въ одну точку, на то мѣсто, гдѣ еще въ кострѣ дотлѣвалъ огонекъ, и когда пробѣгалъ легкій вѣтерокъ, оттуда свѣтились искорки. Тамъ, вблизи костра, онъ въ эту лунную ночь видѣлъ, ясно видѣлъ цѣлыя горки красной рачьей скорлупы, и его маленькимъ глазкамъ мерещились горы вареныхъ красныхъ раковъ, которые лежали, не шевелясь, потому что были мертвы.
«Эхъ,—думалъ онъ,—нерадостна рачья жизнь! Еле-еле ползешь по землѣ, то и знай, прячешься въ тѣсную норку, да и оттуда тебя, того и гляди, выманятъ вкуснымъ шарикомъ, сварятъ и съѣдятъ, не помянутъ добрымъ словомъ, а жизнь хороша, ахъ, какъ хороша»!