[277]
Предисловіе.
Эта поэма состоитъ прямо изъ двухъ народныхъ пѣсенъ, записанныхъ, вѣроятно, Макферсономъ или въ томъ видѣ, въ какомъ онѣ являются здѣсь, конечно, въ его литературной обработкѣ, или соединенныхъ имъ самимъ, что менѣе вѣроятно. Первая — смерть Мальвины — есть извѣстная и до сихъ поръ поющаяся въ Ирландіи баллада «Плачъ Мильваны», которую я привожу въ дословномъ переводѣ изъ сборника Смита съ сохраненіемъ, по возможности, размѣра, а вторая — ирландскій Авессаломъ или красавецъ Уталъ, по словамъ Кемпбелля, распѣваемая до послѣдняго времени на деревенскихъ ярмаркахъ и базарахъ. Какой-нибудь внутренней или хотя-бы внѣшней связи эти двѣ пѣсни совершенно не имѣютъ; такими чуждыми другъ другу онѣ являются и у Макферсона: поэма начинается жалобой Оссіана на смерть Мальвины и ея прославленіемъ, обращеннымъ къ какому-то сыну Альпина, не то духу, не то сыну барда Фингалова Альпина; затѣмъ идетъ эпизодъ объ Уталѣ, вклеенный сюда прямо въ видѣ воспоминанія Оссіана о подвигахъ молодости, и затѣмъ заканчивается все почти дословное передачей пѣсни о Мальвинѣ съ сохраненіемъ даже имени героя пѣсни, Рино́, который въ поэмѣ совершенно отсутствуетъ.
Стиль поэмы пестрый, но мѣстами очень пѣвучъ и картиненъ.
[278]
Плачъ Мильваны.
Mope шумящее, море суровое
Бьетъ неумолчное въ скалы Морвенскія,
Дѣва печальная и одинокая
Смотритъ со скалъ на ладьи темногрудыя —
Много въ нихъ витязей, нѣтъ только милаго!
Гдѣ-жъ ты, Рино́?
Витязи молча смотрѣли на дѣву,
Лица ихъ грусть и тоску выражали:
Палъ ихъ герой и, повергнутый въ полѣ,
Блѣдный, онъ быстро несется на тучахъ
Мимо Морвена, родного утеса.
Бѣдный Рино́!
Могъ-ли онъ пасть на равнинахъ пустынныхъ,
Мшистыхъ равнинахъ сѣдого Уллина?
Сынъ онъ былъ Финна, мой витязь прекрасный,
Кто могъ сравниться въ нимъ въ силѣ, отвагѣ?
Все-же лежитъ онъ теперь одиноко,
Мертвый Рино́!
Cтану-ли жить безъ него я на свѣтѣ,
Въ море смотрѣться со скалъ нашихъ сѣрыхъ,
Съ вѣтрами спорить и жалобнымъ стономъ
Плакать надъ быстрымъ родимымъ потокомъ?
Нѣтъ, но въ могилѣ сѣдого Уллина
Лягу съ Рино́!
Вѣтрамъ открыты ворота широкія,
Залы пировъ опустѣли безмолвныя,
Арфы повисли давно ужъ беззвучныя, —
Гости во вражіемъ полѣ осталися,
Стихли лѣса и потоки Морвенскіе,
Смолкъ и Рино́.
Гдѣ-же собаки и конь твой могучій,
Витязя щитъ, — его предковъ наслѣдье,
Мечъ, какъ небесное страшное пламя,
Пика, что солнечный лучъ на закатѣ,
Милаго шлемъ и кольчуга стальная?
Гдѣ самъ Рино́?
Спятъ на утесахъ спокойно олени —
Ихъ не спугнутъ ужъ охотника клики:
Въ тучѣ спускаясь туманною тѣнью,
Самъ онъ бѣжитъ отъ свѣтила дневного:
Свѣтомъ кровавымъ заря разгорится,
Блѣдный исчезнетъ Рино́!
[279]
Утро настанетъ и скажетъ: «Проснися,
Долго-же спалъ ты, мой витязь отважный!»
Встанутъ охотника, лаемъ собаки
Встрѣтитъ опять восходящее солнце,
Но не проснется въ равнинахъ Уллина
Съ ними Рино́.
Прочь уходи ты, прекрасное утро:
Тщетно тревожишь ты витязя грезы —
Спитъ онъ глубоко, и солнце напрасно
Свѣтъ и тепло по лугамъ разливаетъ, —
Скачутъ олени надъ узкой могилой:
Смерть усыпила Рино́.
Украдкой къ тебѣ проберусь я, король мой,
И тихо я лягу на мирное ложе,
Но вѣчнаго сна твоего не нарушу,
И дѣвы напрасно искать меня будутъ:
Прощальную пѣсню ихъ стану я слушать
Съ уснувшимъ Рино́!
|
|
Берратонъ[1].
Окружи твоими голубыми водами, потокъ, окружи узкую долину Луты[2], пусть покрывающий холмы зеленый лѣсъ склоняется надъ тобою и солнце освѣщаетъ тебя въ полдень, вѣтеръ раскидываетъ растущій по скаламъ волчецъ и тяжелыя опущенныя къ землѣ головки цвѣтовъ. «Зачѣмъ будишь ты меня, вѣтерокъ? какъ будто говоритъ цвѣтокъ: — я покрытъ росой и скоро отцвѣту, порывъ вѣтра развѣетъ мои лепестки. Завтра придетъ прохожій, который видѣлъ меня въ моей расцвѣтающей красотѣ, онъ окинетъ взоромъ все поле». Охотникъ придетъ утромъ, но не услышитъ звука моей арфы. Гдѣ-же сынъ рожденнаго на колесницѣ Фингала? По щекѣ его скатится слеза. Тогда приди, о Мальвина, приди со своими пѣснями! Положи Оссіана въ долинѣ Луты, пускай его могила возвышается на прекрасномъ полѣ.
[280]Мальвина, гдѣ ты съ твоими пѣснями, съ тихимъ звукомъ твоихъ шаговъ? Близко-ли ты, сынъ Альпина[3], гдѣ дочъ Тоскара? Я проходилъ, сынъ Фингала, мимо мшистыхъ стѣнъ Торъ Луты[4]. He было больше дыма надъ жилищемъ, безмолвіе царило въ лѣсу и на холмѣ. Замолкли звуки охоты, я видѣлъ дочерей лука. Я спросилъ ихъ о Мальвинѣ, но онѣ не отвѣчали мнѣ, онѣ отвернулись отъ меня, облако печали омрачило ихъ красоту. Онѣ походили на звѣзды, которыя въ дождливую ночь слабо мерцаютъ во мглѣ надъ холмомъ.
Мирно отдыхай, прекрасный лучъ, рано скрылся ты за наши холмы! Плавно удалилась ты, какъ луна покидаетъ голубыя дрожащія волны. Но ты оставила насъ во мракѣ, первая изъ дѣвъ Луты. Мы сидимъ на скалѣ, гдѣ все безмолвно и только свѣтъ огненнаго метеора мелькаетъ во тьмѣ. Рано скрылась Мальвина, дочь щедраго Тоскара! Но ты встаешь, подобно лучу востока, среди тѣней твоихъ друзей, когда они сидятъ въ твоихъ бурныхъ залахъ, жилищахъ грома. Туча повисла надъ Коной, ея голубые края волнисты, она еще высоко надъ землей, и подъ нею вѣтры расправляютъ свои крылья, — въ ней жилище Фингала, тамъ герой сидитъ во мракѣ, у него въ рукѣ воздушное копье, его щитъ полузакрытъ облаками, онъ подобенъ темнѣющей лунѣ, когда одна ея половина скрывается въ волнахъ и свѣтитъ тускло на поле.
Въ туманѣ друзья окружаютъ короля, они слушаютъ пѣніе Уллина, онъ играетъ на едва виднѣющейся арфѣ, онъ возвышаетъ свой слабый голосъ, меньшіе герои тысячею метеоровъ освѣщаютъ воздушный дворецъ. Мальвина появляется въ туманѣ, румянецъ покрываетъ ея щеки. Она смотритъ на незнакомыя лица своихъ отцовъ, она смотритъ въ сторону влажными отъ слезъ глазами. «Рано приходишь ты, говоритъ Фингалъ, — дочь щедраго Тоскара. Горе поселилось въ залахъ Луты, мой престарѣлый сынъ печаленъ. Я слышу вѣтеръ Коны, привыкшій развѣвать твои тяжелыя кудри, онъ принесся въ залы, но тебя тамъ нѣтъ, онъ печально звучитъ въ оружіи твоихъ отцовъ. Несись на своихъ звучащихъ крыльяхъ, о вѣтеръ, вздыхай
[281]на могилѣ Мальвины, она подымается тамъ недавно, она подымается надъ скалой у голубого потока Луты. Дѣвы вернулись на свои мѣста, только ты, вѣтеръ, горюешь тамъ. Но кто приближается на тучѣ съ темнѣющаго запада? Улыбка озаряетъ его сѣроватое влажное лицо, его туманныя кудри развѣваются по вѣтру. Онъ склоняется надъ своимъ воздушнымъ копьемъ. Это отецъ твой, Мальвина! «Зачѣмъ засіяла ты такъ рано на нашихъ облакахъ, о милый лучъ Луты? говоритъ онъ. — Но ты горевала, дочь моя, друзья твои погибли. Сыновья мелкихъ людей наполнили залы. Никого не осталось изъ героевъ, кромѣ Оссіана, короля копій».
Помнишь-ли ты Оссіана, рожденный на колесницѣ Тоскаръ, сынъ Конлоха[5]. Много было битвъ въ нашей юности, мечи наши вмѣстѣ начинали битву, врагамъ казалось, что ихъ настигаютъ два низвергающихся утеса. Сыны чужеземцевъ бѣжали. «Вотъ идутъ воины Коны», говорили они, «они направляются по стопамъ бѣгущихъ». Приблизься, сынъ Альпина, послушать пѣсню старины: дѣла былыхъ временъ пробудились въ моей душѣ, воспоминанія озаряютъ минувшіе дни, дни могучаго Тоскара, когда мы шли толпой къ славѣ. Приблизься, сынъ Альпина, послушай послѣдніе звуки голоса Коны[6].
«Король Морвена приказалъ. Я подставилъ вѣтру мои паруса. Тоскаръ, вождь Луты, стоялъ около меня, я понесся по темно-синимъ волнамъ. Мы плыли къ окруженному моремъ Берратону, острову многихъ бурь. Тамъ жилъ въ своихъ престарѣлыхъ кудряхъ могучій Латморъ[7], Латморъ, который приготовилъ пиръ раковинъ для Фингала на его пути къ жилищу Старво въ дни Агандекки. Но когда вождь состарился, пробудилась гордость въ его сынѣ, прекрасно-волосомъ Уталѣ[8], любимцѣ тысячи дѣвъ. Онъ связалъ престарѣлаго Латмора и зажилъ въ его звучныхъ залахъ.
Долго страдалъ король въ своей пещерѣ, на берегу шумящаго
[282]родного моря. День не проникалъ въ его жилище такъ-же, какъ и свѣтъ отъ горящаго дуба — ночью. Только вѣтеръ съ океана гулялъ въ немъ и скользилъ слабый лучъ луны. Красная звѣзда смотрѣла на короля, дрожа отражаясь въ западной волнѣ. Смито[9] пришелъ въ залы Сельмы, Смито, другъ юности Латмора. Онъ разсказалъ о королѣ Берратона, гнѣвъ Фингала разгорѣлся. Трижды онъ хватался за копье, рѣшившись обратить свое оружіе противъ Утала, но онъ былъ слишкомъ славенъ для Утала, а потому послалъ своего сына и Тоскара. Велика была наша радость, когда мы плыли по широкому морю. Мы часто полуобнажали наши мечи, потому что еще никогда не бывали одни въ битвѣ копій.
Ночь сошла на океанъ. Вѣтеръ унесся на своихъ крыльяхъ. Холодна и блѣдна была луна. Красныя звѣзды ярче блистали на небѣ. Нашъ берегъ былъ противъ берега Берратона. Бѣлыя волны пѣнились у его скалъ. «Что за голосъ?» сказалъ Тоскаръ: «голосъ, доходящій по звучной волнѣ? Онъ сладокъ, но печаленъ, какъ голосъ умершихъ бардовъ. Я увидалъ дѣву, она сидѣла одиноко на утесѣ. Ея голова покоилась на ея бѣлоснѣжной рукѣ, ея черные волосы развѣвались по вѣтру.
Послушай, сынъ Фингала, ея пѣсню, она нѣжна, какъ журчанье ручейка. Мы вошли въ безмолвную пристань и слушали дѣву ночи.
«Долго-ли еще будете вы катиться вокругъ меня, голубыя дрожащія волны океана? Жилищемъ моимъ не всегда была пещера у шелестящаго дерева, пиры были блестящи въ залахъ Тортомы[10], мой отецъ любилъ мой голосъ, юноши любовались моей красотой, имъ нравилась темно-волосая Нинатома[11]. Но пришелъ ты, Уталъ, какъ солнце на небо. Сердца всѣхъ дѣвушекъ принадлежали тебѣ, сынъ щедраго Лартмора. Зачѣмъ-же оставляешь ты меня одинокой среди ревущихъ волнъ? Омрачена-ли душа моя твоею смертью? Поднимала-ли моя бѣлая
[283]рука мечъ? Зачѣмъ-же оставляешь ты меня одинокой, король Финтормы[12]?».
Слезы выступили на моихъ глазахъ, когда я услышалъ голосъ дѣвы. Я стоялъ передъ ней во всемъ вооруженіи, я говорилъ слова мира: «Милая обитательница пещеры, зачѣмъ вздыхаешь ты? Оссіанъ подниметъ мечъ въ твоемъ присутствіи на смерть твоимъ врагамъ!» Дочь Тортомы встала. Я услышалъ слова печали. «Родъ Морвена окружаетъ тебя, но онъ никогда не оскорблялъ слабаго. Приди на наши темно-грудые корабли, ты сіяешь, какъ заходящая луна. Мы идемъ къ скалистому Берратону, къ звучнымъ стѣнамъ Финтормы». Она пришла въ своей красотѣ, пришла медленной поступью, тихая радость сіяла на ея лицѣ, подобно полю весной, когда тѣнь убѣгаетъ, а голубые потоки ярко блестятъ, и зеленый кустарникъ наклоняется къ ихъ водамъ. Лучезарное утро проснулось. Мы пришли въ гавань Ротмы[13]. Кабанъ выскочилъ изъ лѣса, мое копье пронзило его, я радовался его крови — это предвѣщало побѣду. Но съ высотъ Финтормы слышно приближеніе Утала, онъ идеть по вереску, преслѣдуя кабана, онъ идетъ, полный отваги, протягивая два острыхъ копья, на его боку мечъ героя. Трое юношей несутъ его полированный лукъ, пять прыгающихъ собакъ бѣгутъ передъ нимъ, его герои слѣдуютъ поодаль, любуясь поступью короля. Статенъ былъ сынъ Латмора, но его душа была мрачна, мрачна, какъ затемняющійся ликъ луны, когда она предвѣщаетъ бурю.
Мы поднялись изъ вереска передъ королемъ. Онъ остановился. Герои окружили его. Сѣдовласый бардъ вышелъ впередъ. «Откуда вы, сыны чужеземцевъ?» спросилъ «ротъ пѣсенъ»[14]. «Дѣти несчастныхъ приходятъ въ Берратонъ и находятъ смерть отъ меча рожденнаго на колесницѣ Утала. Онъ не готовитъ пира въ своихъ залахъ, кровь чужеземцевъ уносится его потоками. Если вы пришли со стѣнъ Сельмы, съ мшистыхъ стѣнъ Фингала, выберете трехъ юношей и пошлите къ вашему королю разсказать о гибели его народа. Можетъ
[284]быть, придетъ самъ герой и окраситъ своею кровью мечъ Утала, и тогда выростетъ слава Финтормы, какъ дерево долины».
«Никогда не вырости ей», возразилъ я въ ярости своего гнѣва. «Онъ бѣжитъ отъ Финтала, глаза котораго — пламя смерти. Сынъ Комгалла является, и короли исчезаютъ, они уносятся, какъ туманъ, отъ дыханія его гнѣва. Они не могутъ сказать Фингалу, что его народъ палъ; если и скажутъ это, бардъ, то прибавя, что народъ его палъ со славой».
Я стоялъ во всей моей мощи. Тоскаръ вынулъ свой мечъ. Врагъ устремился, какъ потокъ. Смутные голоса смерти поднялись: человѣкъ схватился съ человѣкомъ, щитъ стучалъ о щитъ, сталь мѣшала свой блескъ со сталью, стрѣлы свистали въ воздухѣ, копья звучали по кольчугѣ, мечи прыгали по разбитымъ щитамъ[15]. Какъ шумитъ старый лѣсъ въ бурю, когда тысячи духовъ ломаютъ ночью деревья, таковъ былъ шумъ оружія. Но Уталъ палъ отъ моего меча. Сыны Берратона бѣжали. Я видѣлъ его повергнутымъ въ его красотѣ, и слезы показались на моихъ глазахъ. «Ты пало, юное дерево, во всей твоей мощи», сказалъ я, «ты палъ на родныхъ равнинахъ, и поле кругомъ застонало. Вѣтры пустыни подули, нѣтъ ни звука въ твоихъ листьяхъ. Но красивъ ты и мертвый, сынъ рожденнаго на колесницѣ Лартмора»! Нина-тома сидѣла на берегу, она слушала звуки битвы. Она обратила свои красные глаза на Летмала[16], сѣдовласаго барда Сельмы. Онъ оставался одинъ на берегу съ дочерью Тортома. «Сынъ былыхъ временъ», сказала она, «я слышу шумъ смерти. Твои друзья встрѣтились съ Уталомъ, и вождь погибъ. О, зачѣмъ я неосталась заключенной на скалѣ в окруженной дрожащими волнами! Тогда моя душа была печальна, но крикъ смерти не доносился-бы до моего слуха. Ты палъ на родномъ верескѣ, сынъ высокой Финтормы. Ты оставилъ меня на моей скалѣ, но моя душа была съ тобой. Сынъ высокой Финтормы, палъ-ли ты на родномъ верескѣ?» Она встала блѣдная, въ слезахъ. Она
[285]увидала окровавленный щитъ Утала, она увидала его въ рукахъ Оссіана. Она побѣжала шатаясь, не по вереску она побѣжала, она нашла его и упала, ея душа улетѣла со вздохомъ, ея волосы закрыли ея лицо. Я горько заплакалъ. Могила поднялась надъ несчастными, и раздалась моя надгробная пѣсня.
«Покойтесь, несчастныя дѣти юности, покойтесь у этого шумнаго, мшистаго потока! Дѣвы, охотясь, увидятъ вашу могилу и отвернутся съ заплаканными глазамя. Ваша слава будетъ жить въ пѣснѣ, арфы зазвучатъ въ прославленіе вамъ, дочери Сельмы услышатъ ихъ, и память о васъ дойдетъ до другихъ странъ. Покойтесь, дѣти юности, у этого шумнаго мшистаго потока».
Два дня мы оставались на берегу. Герои Берратона собрались. Мы повели Лартмора въ его жилище, пиръ раковинъ былъ приготовленъ, радость старца была велика, онъ смотрѣлъ на оружіе своихъ отцовъ, оружіе, принадлежавшее ему, пока не возсталъ гордый Уталъ. Мы простились съ Лартморомъ, онъ благословлялъ вождей Морвена: онъ не зналъ, что сынъ его былъ убитъ, убитъ страшный Уталъ! Онъ слышалъ, что со слезами горя онъ бѣжалъ въ лѣсъ, ему сказали это, но Уталъ былъ безмолвенъ въ могилѣ на верескѣ Ротмы.
На четвертый день мы подняли наши паруса при ревѣ сѣвернаго вѣтра. Лартморъ вышелъ на берегъ, его барды запѣли. Радость короля была велика, онъ смотрѣлъ на мрачный берегъ Ротны. Онъ увидалъ могилу своего сына, память объ Уталѣ ожила... «Кто изъ моихъ героевъ покоится здѣсь», спросилъ онъ: «какъ видно, онъ изъ рода королей. Знали-ли его въ моемъ жилищѣ до возстанія Утала? Но вы безмолвствуете, сыны Берратона, неужели погибъ король героевъ? Мое сердце смягчается къ тебѣ, Уталъ, хотя ты и поднялъ руку на своего отца. Лучше бы мнѣ оставаться въ пещерѣ, и пусть мой сынъ жилъ бы въ Финтормѣ, я могъ бы слышать шумъ его шаговъ, когда онъ отправлялся на охоту кабановъ, я могъ бы слышать его голосъ, доносимый вѣтромъ въ мою пещеру, и моя душа наполнилась бы радостью, но мракъ поселился въ моемъ жилищѣ».
Таковы были мои подвиги, сынъ Альпина, когда рука моей
[286]юности была сильна. Таковы были дѣла Тоскара, рожденнаго на колесннцѣ сына Конлоха. Но Тоскаръ живетъ на своей несущейся тучѣ, я одинокъ въ Лутѣ. Мой голосъ звучитъ, какъ послѣдній порывъ вѣтра, покидающаго лѣсъ. Но недолго будетъ одинокъ Оссіанъ. Онъ видитъ уже туманъ, который приметъ его духъ. Онъ видитъ туманъ, который послужитъ ему одеждой при его появленіи на своихъ холмахъ. Сыны слабыхъ людей увидятъ меня и полюбуются на могучій ростъ вождей старины, они поползутъ въ свои пещеры съ ужасомъ и будутъ смотрѣть на меня, идущаго въ облакахъ. Мракъ будетъ подвигаться вмѣстѣ со мной. Веди, сынъ Альпина, веди старика въ его лѣса, вѣтеръ подымается, зашумѣли темныя волны озера. He склоняется-ли съ Моры дерево со своимя обнаженными вѣтвями? Да, оно склоняется, сынъ Альпина, при ревѣ вѣтра. На обнаженной вѣткѣ виситъ моя арфа, звукъ ея струнъ печаленъ. Вѣтеръ-ли дотрагивается до тебя, арфа, или пролетающій духъ? He рука-ли то Мальвины? Принеси мнѣ арфу, сынъ Альпина, зазвучитъ иная пѣсня, вмѣстѣ со звукомъ отлетитъ моя душа. Отцы мои заслышатъ ее въ своемъ воздушномъ жилищѣ, ихъ туманныя лица съ радостью склонятся съ облаковъ и ихъ руки встрѣтятъ ихъ сына. Старый дубъ склоняется надъ потокомъ, онъ стонетъ, покрытый мохомъ, сухой папоротникъ свиститъ вблизи и покачиваясь сплетается съ волосами Оссіана.
Ударь по струнамъ и запой пѣсню, а вы, вѣтры, приготовьте вблизи свои крылья. Несите печальный звукъ въ воздушное жилище Фингала, донесите его до жилища Фингала, чтобы онъ могъ слышать голосъ своего сына, голосъ того, кто прославлялъ могучихъ. Сѣверный вѣтеръ отворяетъ твои ворота, король, я вижу тебя, сидящаго на туманѣ, слабо мерцающаго въ своемъ оружіи. Твой образъ теперь не внушаетъ ужаса храброму, онъ подобенъ влажному облаку, сквозь которое мы видимъ плачущія звѣзды. Твой щитъ — луна на ущербѣ, твой мечъ — озаренный огнемъ туманъ. Безсиленъ и туманенъ вождь, прежде блиставшій на своемъ пути. Но ты идешь въ вѣтрѣ пустыни, бури темнѣютъ въ твоей рукѣ, ты хватаешь во гнѣвѣ солнце и скрываешь его въ тучахъ. Сыны
[287]мелкихъ людей поражены страхомъ — низвергаются тысячи ливней. Но когда ты появляешься въ своей кротости, тебѣ сопутствуетъ утренній вѣтерокъ, солнце улыбается въ своихъ голубыхъ поляхъ, сѣдой потокъ вьется въ долинѣ, верхушки кустовъ раскачиваются при вѣтрѣ, олени бѣгутъ въ пустыню.
Но въ верескѣ слышится шепотъ, бурный вѣтеръ затихаетъ. Я слышу голосъ Фингала, давно онъ чуждъ моему уху. «Приди, Оссіанъ, приди», говоритъ онъ. Фингалъ уже получилъ свою славу: мы миновали, какъ мимолетное пламя, наша смерть была славна. Хотя долины нашихъ битвъ мрачны и безмолвны, наша слава запечатлѣна на четырехъ сѣрыхъ камняхъ. Голосъ Оссіана былъ слышенъ, арфа звучала въ Сельмѣ. Приди, Оссіанъ, приди, говоритъ онъ, «приди носиться въ облакахъ съ твоими предками». Я иду, я иду, король людей. Жизнь Оссіана кончается, я исчезаю на Конѣ, не будеть видно моихъ слѣдовъ въ Сельмѣ. За камнемъ Моры я засву. Вѣтеръ, свистящій въ моихъ сѣдыхъ волосахъ, не разбудитъ меня. Удались на своихъ крыльяхъ, о вѣтеръ, ты не можешь нарушить покоя барда. Ночь длинна, глаза его отяжелѣли. Удались, ревущій вѣтеръ[17]!
Зачѣмъ-же печаленъ ты, сынъ Фингала? Зачѣмъ же отуманилась твоя душа? Умерли вожди былыхъ временъ, они ушли въ славѣ, такъ-же минуютъ и сывы будущихъ лѣтъ, и явится другое племя. Народы, какъ волны океана, вакъ листья лѣсистаго Морвена: они смѣняются въ ревущемъ вѣтрѣ, в другіе листья поднимаютъ къ небу свои зеленыя головки.
Долговѣчна-ли была твоя красота, Рино? Устояла ли мощь рожденнаго на колесницѣ Оскара? Самъ Фингалъ сошелъ въ могилу, жилище его отцовъ забыло его шаги: такъ устоишь-ли ты, старый бардъ, когда могучіе пали? Но моя слава останется и выростетъ, какъ дубъ Морвена, подставляющій бурѣ свою широкую вершину и радующійся въ порывахъ вѣтра.
Поэмы Оссіана Джеймса Макферсона. Изслѣдованіе, переводъ и примѣч. Е. В. Балобановой, изд. журн. «Пантеонъ литературы», СПБ, 1890