[277]
Предисловие.
Эта поэма состоит прямо из двух народных песен, записанных, вероятно, Макферсоном или в том виде, в каком они являются здесь, конечно, в его литературной обработке, или соединенных им самим, что менее вероятно. Первая — смерть Мальвины — есть известная и до сих пор поющаяся в Ирландии баллада «Плач Мильваны», которую я привожу в дословном переводе из сборника Смита с сохранением, по возможности, размера, а вторая — ирландский Авессалом или красавец Утал, по словам Кемпбелла, распеваемая до последнего времени на деревенских ярмарках и базарах. Какой-нибудь внутренней или хотя-бы внешней связи эти две песни совершенно не имеют; такими чуждыми друг другу они являются и у Макферсона: поэма начинается жалобой Оссиана на смерть Мальвины и её прославлением, обращенным к какому-то сыну Альпина, не то духу, не то сыну барда Фингалова Альпина; затем идет эпизод об Утале, вклеенный сюда прямо в виде воспоминания Оссиана о подвигах молодости, и затем заканчивается всё почти дословное передачей песни о Мальвине с сохранением даже имени героя песни, Рино́, который в поэме совершенно отсутствует.
Стиль поэмы пестрый, но местами очень певуч и картинен.
[278]
Плач Мильваны.
Mope шумящее, море суровое
Бьет неумолчное в скалы Морвенские,
Дева печальная и одинокая
Смотрит со скал на ладьи темногрудые —
Много в них витязей, нет только милого!
Где ж ты, Рино́?
Витязи молча смотрели на деву,
Лица их грусть и тоску выражали:
Пал их герой и, повергнутый в поле,
Бледный, он быстро несется на тучах
Мимо Морвена, родного утеса.
Бедный Рино́!
Мог ли он пасть на равнинах пустынных,
Мшистых равнинах седого Уллина?
Сын он был Финна, мой витязь прекрасный,
Кто мог сравниться в ним в силе, отваге?
Всё-же лежит он теперь одиноко,
Мертвый Рино́!
Cтану ли жить без него я на свете,
В море смотреться со скал наших серых,
С ветрами спорить и жалобным стоном
Плакать над быстрым родимым потоком?
Нет, но в могиле седого Уллина
Лягу с Рино́!
Ветрам открыты ворота широкие,
Залы пиров опустели безмолвные,
Арфы повисли давно уж беззвучные, —
Гости во вражьем поле осталися,
Стихли леса и потоки Морвенские,
Смолк и Рино́.
Где-же собаки и конь твой могучий,
Витязя щит, — его предков наследье,
Меч, как небесное страшное пламя,
Пика, что солнечный луч на закате,
Милого шлем и кольчуга стальная?
Где сам Рино́?
Спят на утесах спокойно олени —
Их не спугнут уж охотника клики:
В туче спускаясь туманною тенью,
Сам он бежит от светила дневного:
Светом кровавым заря разгорится,
Бледный исчезнет Рино́!
[279]
Утро настанет и скажет: «Проснися,
Долго-же спал ты, мой витязь отважный!»
Встанут охотника, лаем собаки
Встретит опять восходящее солнце,
Но не проснется в равнинах Уллина
С ними Рино́.
Прочь уходи ты, прекрасное утро:
Тщетно тревожишь ты витязя грезы —
Спит он глубоко, и солнце напрасно
Свет и тепло по лугам разливает, —
Скачут олени над узкой могилой:
Смерть усыпила Рино́.
Украдкой к тебе проберусь я, король мой,
И тихо я лягу на мирное ложе,
Но вечного сна твоего не нарушу,
И девы напрасно искать меня будут:
Прощальную песню их стану я слушать
С уснувшим Рино́!
|
|
Берратон[1].
Окружи твоими голубыми водами, поток, окружи узкую долину Луты[2], пусть покрывающий холмы зеленый лес склоняется над тобою и солнце освещает тебя в полдень, ветер раскидывает растущий по скалам волчец и тяжелые опущенные к земле головки цветов. «Зачем будишь ты меня, ветерок? как будто говорит цветок: — я покрыт росой и скоро отцвету, порыв ветра развеет мои лепестки. Завтра придет прохожий, который видел меня в моей расцветающей красоте, он окинет взором всё поле». Охотник придет утром, но не услышит звука моей арфы. Где-же сын рожденного на колеснице Фингала? По щеке его скатится слеза. Тогда приди, о Мальвина, приди со своими песнями! Положи Оссиана в долине Луты, пускай его могила возвышается на прекрасном поле.
[280]Мальвина, где ты с твоими песнями, с тихим звуком твоих шагов? Близко ли ты, сын Альпина[3], где доч Тоскара? Я проходил, сын Фингала, мимо мшистых стен Тор Луты[4]. He было больше дыма над жилищем, безмолвие царило в лесу и на холме. Замолкли звуки охоты, я видел дочерей лука. Я спросил их о Мальвине, но они не отвечали мне, они отвернулись от меня, облако печали омрачило их красоту. Они походили на звезды, которые в дождливую ночь слабо мерцают во мгле над холмом.
Мирно отдыхай, прекрасный луч, рано скрылся ты за наши холмы! Плавно удалилась ты, как луна покидает голубые дрожащие волны. Но ты оставила нас во мраке, первая из дев Луты. Мы сидим на скале, где всё безмолвно и только свет огненного метеора мелькает во тьме. Рано скрылась Мальвина, дочь щедрого Тоскара! Но ты встаешь, подобно лучу востока, среди теней твоих друзей, когда они сидят в твоих бурных залах, жилищах грома. Туча повисла над Коной, её голубые края волнисты, она еще высоко над землей, и под нею ветры расправляют свои крылья, — в ней жилище Фингала, там герой сидит во мраке, у него в руке воздушное копье, его щит полузакрыт облаками, он подобен темнеющей луне, когда одна её половина скрывается в волнах и светит тускло на поле.
В тумане друзья окружают короля, они слушают пение Уллина, он играет на едва виднеющейся арфе, он возвышает свой слабый голос, меньшие герои тысячею метеоров освещают воздушный дворец. Мальвина появляется в тумане, румянец покрывает её щеки. Она смотрит на незнакомые лица своих отцов, она смотрит в сторону влажными от слез глазами. «Рано приходишь ты, говорит Фингал, — дочь щедрого Тоскара. Горе поселилось в залах Луты, мой престарелый сын печален. Я слышу ветер Коны, привыкший развевать твои тяжелые кудри, он принесся в залы, но тебя там нет, он печально звучит в оружии твоих отцов. Несись на своих звучащих крыльях, о ветер, вздыхай
[281]на могиле Мальвины, она подымается там недавно, она подымается над скалой у голубого потока Луты. Девы вернулись на свои места, только ты, ветер, горюешь там. Но кто приближается на туче с темнеющего запада? Улыбка озаряет его сероватое влажное лицо, его туманные кудри развеваются по ветру. Он склоняется над своим воздушным копьем. Это отец твой, Мальвина! «Зачем засияла ты так рано на наших облаках, о милый луч Луты? говорит он. — Но ты горевала, дочь моя, друзья твои погибли. Сыновья мелких людей наполнили залы. Никого не осталось из героев, кроме Оссиана, короля копий».
Помнишь ли ты Оссиана, рожденный на колеснице Тоскар, сын Конлоха[5]. Много было битв в нашей юности, мечи наши вместе начинали битву, врагам казалось, что их настигают два низвергающихся утеса. Сыны чужеземцев бежали. «Вот идут воины Коны», говорили они, «они направляются по стопам бегущих». Приблизься, сын Альпина, послушать песню старины: дела былых времен пробудились в моей душе, воспоминания озаряют минувшие дни, дни могучего Тоскара, когда мы шли толпой к славе. Приблизься, сын Альпина, послушай последние звуки голоса Коны[6].
«Король Морвена приказал. Я подставил ветру мои паруса. Тоскар, вождь Луты, стоял около меня, я понесся по темно-синим волнам. Мы плыли к окруженному морем Берратону, острову многих бурь. Там жил в своих престарелых кудрях могучий Латмор[7], Латмор, который приготовил пир раковин для Фингала на его пути к жилищу Старво в дни Агандекки. Но когда вождь состарился, пробудилась гордость в его сыне, прекрасно-волосом Утале[8], любимце тысячи дев. Он связал престарелого Латмора и зажил в его звучных залах.
Долго страдал король в своей пещере, на берегу шумящего
[282]родного моря. День не проникал в его жилище так-же, как и свет от горящего дуба — ночью. Только ветер с океана гулял в нем и скользил слабый луч луны. Красная звезда смотрела на короля, дрожа отражаясь в западной волне. Смито[9] пришел в залы Сельмы, Смито, друг юности Латмора. Он рассказал о короле Берратона, гнев Фингала разгорелся. Трижды он хватался за копье, решившись обратить свое оружие против Утала, но он был слишком славен для Утала, а потому послал своего сына и Тоскара. Велика была наша радость, когда мы плыли по широкому морю. Мы часто полуобнажали наши мечи, потому что еще никогда не бывали одни в битве копий.
Ночь сошла на океан. Ветер унесся на своих крыльях. Холодна и бледна была луна. Красные звезды ярче блистали на небе. Наш берег был против берега Берратона. Белые волны пенились у его скал. «Что за голос?» сказал Тоскар: «голос, доходящий по звучной волне? Он сладок, но печален, как голос умерших бардов. Я увидал деву, она сидела одиноко на утесе. Её голова покоилась на её белоснежной руке, её черные волосы развевались по ветру.
Послушай, сын Фингала, её песню, она нежна, как журчанье ручейка. Мы вошли в безмолвную пристань и слушали деву ночи.
«Долго ли еще будете вы катиться вокруг меня, голубые дрожащие волны океана? Жилищем моим не всегда была пещера у шелестящего дерева, пиры были блестящи в залах Тортомы[10], мой отец любил мой голос, юноши любовались моей красотой, им нравилась темно-волосая Нинатома[11]. Но пришел ты, Утал, как солнце на небо. Сердца всех девушек принадлежали тебе, сын щедрого Лартмора. Зачем-же оставляешь ты меня одинокой среди ревущих волн? Омрачена ли душа моя твоею смертью? Поднимала ли моя белая
[283]рука меч? Зачем-же оставляешь ты меня одинокой, король Финтормы[12]?».
Слезы выступили на моих глазах, когда я услышал голос девы. Я стоял перед ней во всем вооружении, я говорил слова мира: «Милая обитательница пещеры, зачем вздыхаешь ты? Оссиан поднимет меч в твоем присутствии на смерть твоим врагам!» Дочь Тортомы встала. Я услышал слова печали. «Род Морвена окружает тебя, но он никогда не оскорблял слабого. Приди на наши темно-грудые корабли, ты сияешь, как заходящая луна. Мы идем к скалистому Берратону, к звучным стенам Финтормы». Она пришла в своей красоте, пришла медленной поступью, тихая радость сияла на её лице, подобно полю весной, когда тень убегает, а голубые потоки ярко блестят, и зеленый кустарник наклоняется к их водам. Лучезарное утро проснулось. Мы пришли в гавань Ротмы[13]. Кабан выскочил из леса, мое копье пронзило его, я радовался его крови — это предвещало победу. Но с высот Финтормы слышно приближение Утала, он идеть по вереску, преследуя кабана, он идет, полный отваги, протягивая два острых копья, на его боку меч героя. Трое юношей несут его полированный лук, пять прыгающих собак бегут перед ним, его герои следуют поодаль, любуясь поступью короля. Статен был сын Латмора, но его душа была мрачна, мрачна, как затемняющийся лик луны, когда она предвещает бурю.
Мы поднялись из вереска перед королем. Он остановился. Герои окружили его. Седовласый бард вышел вперед. «Откуда вы, сыны чужеземцев?» спросил «рот песен»[14]. «Дети несчастных приходят в Берратон и находят смерть от меча рожденного на колеснице Утала. Он не готовит пира в своих залах, кровь чужеземцев уносится его потоками. Если вы пришли со стен Сельмы, с мшистых стен Фингала, выберете трех юношей и пошлите к вашему королю рассказать о гибели его народа. Может
[284]быть, придет сам герой и окрасит своею кровью меч Утала, и тогда выростет слава Финтормы, как дерево долины».
«Никогда не вырости ей», возразил я в ярости своего гнева. «Он бежит от Финтала, глаза которого — пламя смерти. Сын Комгалла является, и короли исчезают, они уносятся, как туман, от дыхания его гнева. Они не могут сказать Фингалу, что его народ пал; если и скажут это, бард, то прибавя, что народ его пал со славой».
Я стоял во всей моей мощи. Тоскар вынул свой меч. Враг устремился, как поток. Смутные голоса смерти поднялись: человек схватился с человеком, щит стучал о щит, сталь мешала свой блеск со сталью, стрелы свистали в воздухе, копья звучали по кольчуге, мечи прыгали по разбитым щитам[15]. Как шумит старый лес в бурю, когда тысячи духов ломают ночью деревья, таков был шум оружие. Но Утал пал от моего меча. Сыны Берратона бежали. Я видел его повергнутым в его красоте, и слезы показались на моих глазах. «Ты пало, юное дерево, во всей твоей мощи», сказал я, «ты пал на родных равнинах, и поле кругом застонало. Ветры пустыни подули, нет ни звука в твоих листьях. Но красив ты и мертвый, сын рожденного на колеснице Лартмора»! Нина-тома сидела на берегу, она слушала звуки битвы. Она обратила свои красные глаза на Летмала[16], седовласого барда Сельмы. Он оставался один на берегу с дочерью Тортома. «Сын былых времен», сказала она, «я слышу шум смерти. Твои друзья встретились с Уталом, и вождь погиб. О, зачем я неосталась заключенной на скале в окруженной дрожащими волнами! Тогда моя душа была печальна, но крик смерти не доносился-бы до моего слуха. Ты пал на родном вереске, сын высокой Финтормы. Ты оставил меня на моей скале, но моя душа была с тобой. Сын высокой Финтормы, пал ли ты на родном вереске?» Она встала бледная, в слезах. Она
[285]увидала окровавленный щит Утала, она увидала его в руках Оссиана. Она побежала шатаясь, не по вереску она побежала, она нашла его и упала, её душа улетела со вздохом, её волосы закрыли её лицо. Я горько заплакал. Могила поднялась над несчастными, и раздалась моя надгробная песня.
«Покойтесь, несчастные дети юности, покойтесь у этого шумного, мшистого потока! Девы, охотясь, увидят вашу могилу и отвернутся с заплаканными глазамя. Ваша слава будет жить в песне, арфы зазвучат в прославление вам, дочери Сельмы услышат их, и память о вас дойдет до других стран. Покойтесь, дети юности, у этого шумного мшистого потока».
Два дня мы оставались на берегу. Герои Берратона собрались. Мы повели Лартмора в его жилище, пир раковин был приготовлен, радость старца была велика, он смотрел на оружие своих отцов, оружие, принадлежавшее ему, пока не восстал гордый Утал. Мы простились с Лартмором, он благословлял вождей Морвена: он не знал, что сын его был убит, убит страшный Утал! Он слышал, что со слезами горя он бежал в лес, ему сказали это, но Утал был безмолвен в могиле на вереске Ротмы.
На четвертый день мы подняли наши паруса при реве северного ветра. Лартмор вышел на берег, его барды запели. Радость короля была велика, он смотрел на мрачный берег Ротны. Он увидал могилу своего сына, память об Утале ожила... «Кто из моих героев покоится здесь», спросил он: «как видно, он из рода королей. Знали ли его в моем жилище до восстания Утала? Но вы безмолвствуете, сыны Берратона, неужели погиб король героев? Мое сердце смягчается к тебе, Утал, хотя ты и поднял руку на своего отца. Лучше бы мне оставаться в пещере, и пусть мой сын жил бы в Финторме, я мог бы слышать шум его шагов, когда он отправлялся на охоту кабанов, я мог бы слышать его голос, доносимый ветром в мою пещеру, и моя душа наполнилась бы радостью, но мрак поселился в моем жилище».
Таковы были мои подвиги, сын Альпина, когда рука моей
[286]юности была сильна. Таковы были дела Тоскара, рожденного на колесннце сына Конлоха. Но Тоскар живет на своей несущейся туче, я одинок в Луте. Мой голос звучит, как последний порыв ветра, покидающего лес. Но недолго будет одинок Оссиан. Он видит уже туман, который примет его дух. Он видит туман, который послужит ему одеждой при его появлении на своих холмах. Сыны слабых людей увидят меня и полюбуются на могучий рост вождей старины, они поползут в свои пещеры с ужасом и будут смотреть на меня, идущего в облаках. Мрак будет подвигаться вместе со мной. Веди, сын Альпина, веди старика в его леса, ветер подымается, зашумели темные волны озера. He склоняется ли с Моры дерево со своими обнаженными ветвями? Да, оно склоняется, сын Альпина, при реве ветра. На обнаженной ветке висит моя арфа, звук её струн печален. Ветер ли дотрагивается до тебя, арфа, или пролетающий дух? Не рука ли то Мальвины? Принеси мне арфу, сын Альпина, зазвучит иная песня, вместе со звуком отлетит моя душа. Отцы мои заслышат ее в своем воздушном жилище, их туманные лица с радостью склонятся с облаков и их руки встретят их сына. Старый дуб склоняется над потоком, он стонет, покрытый мхом, сухой папоротник свистит вблизи и покачиваясь сплетается с волосами Оссиана.
Ударь по струнам и запой песню, а вы, ветры, приготовьте вблизи свои крылья. Несите печальный звук в воздушное жилище Фингала, донесите его до жилища Фингала, чтобы он мог слышать голос своего сына, голос того, кто прославлял могучих. Северный ветер отворяет твои ворота, король, я вижу тебя, сидящего на тумане, слабо мерцающего в своем оружии. Твой образ теперь не внушает ужаса храброму, он подобен влажному облаку, сквозь которое мы видим плачущие звезды. Твой щит — луна на ущербе, твой меч — озаренный огнем туман. Бессилен и туманен вождь, прежде блиставший на своем пути. Но ты идешь в ветре пустыни, бури темнеют в твоей руке, ты хватаешь во гневе солнце и скрываешь его в тучах. Сыны
[287]мелких людей поражены страхом — низвергаются тысячи ливней. Но когда ты появляешься в своей кротости, тебе сопутствует утренний ветерок, солнце улыбается в своих голубых полях, седой поток вьется в долине, верхушки кустов раскачиваются при ветре, олени бегут в пустыню.
Но в вереске слышится шепот, бурный ветер затихает. Я слышу голос Фингала, давно он чужд моему уху. «Приди, Оссиан, приди», говорит он. Фингал уже получил свою славу: мы миновали, как мимолетное пламя, наша смерть была славна. Хотя долины наших битв мрачны и безмолвны, наша слава запечатлена на четырех серых камнях. Голос Оссиана был слышен, арфа звучала в Сельме. Приди, Оссиан, приди, говорит он, «приди носиться в облаках с твоими предками». Я иду, я иду, король людей. Жизнь Оссиана кончается, я исчезаю на Коне, не будеть видно моих следов в Сельме. За камнем Моры я засву. Ветер, свистящий в моих седых волосах, не разбудит меня. Удались на своих крыльях, о ветер, ты не можешь нарушить покоя барда. Ночь длинна, глаза его отяжелели. Удались, ревущий ветер[17]!
Зачем-же печален ты, сын Фингала? Зачем же отуманилась твоя душа? Умерли вожди былых времен, они ушли в славе, так-же минуют и сывы будущих лет, и явится другое племя. Народы, как волны океана, вак листья лесистого Морвена: они сменяются в ревущем ветре, в другие листья поднимают к небу свои зеленые головки.
Долговечна ли была твоя красота, Рино? Устояла ли мощь рожденного на колеснице Оскара? Сам Фингал сошел в могилу, жилище его отцов забыло его шаги: так устоишь ли ты, старый бард, когда могучие пали? Но моя слава останется и выростет, как дуб Морвена, подставляющий буре свою широкую вершину и радующийся в порывах ветра.
Поэмы Оссиана Джеймса Макферсона. Исследование, перевод и примеч. Е. В. Балобановой, изд. журн. «Пантеон литературы», СПБ, 1890