Намъ не встрѣтилось въ литературѣ біографическихъ свѣдѣній о Сулакадзевѣ, и мы только на основаніи его издѣлій можемъ дѣлать предположенія о томъ, что его влекло къ фальсификаціямъ.
Поддѣлка рукописей и вообще древнихъ памятниковъ имѣетъ свою исторію, которая иногда бывала не лишена серьезнаго литературнаго интереса. Съ одной стороны, поддѣлка рукописей бывала тѣмъ же, чѣмъ была издавна и до сихъ поръ поддѣлка антикварныхъ вещей и всякая другая фальсификація — желаніемъ эксплуатировать неопытныхъ любителей. Антикварныя поддѣлки до сихъ поръ въ большомъ ходу, потому что въ этой области много любителей и мало знатоковъ. Поддѣлки рукописей и литературныхъ памятниковъ становятся уже рѣдки, потому что достаточно изучены и разысканы подлинные памятники и поддѣлка не имѣетъ цѣли, — хотя еще въ пятидесятыхъ годахъ одинъ классикъ (впрочемъ, не вполнѣ ученый) изготовилъ цѣлые десятки комедій Менандра, былъ поддѣланъ романъ Вальтеръ-Скотта и т. п.; но съ другой стороны, поддѣлка совершалась иногда, совсѣмъ безкорыстно, тажъ сказать, съ идеалистической цѣлью. Таковы знаменитыя произведенія Макферсона, которыя въ этомъ смыслѣ представляются типическими. Была эпоха смутныхъ исканій новаго литературнаго содержанія: среди господства извѣстной школы съ опредѣленными сухими и въ концѣ концовъ не удовлетворявшими формами, — каковъ былъ въ данномъ случаѣ псевдо-классицизмъ, — чувствовалась потребность въ свѣжей поэзіи, стремленіе дать право тому оригинальному первобытному преданію, котораго отголоски еще хранились въ народной памяти; старина уже привлекала вниманіе археологовъ, но когда этотъ инстинктъ захватывалъ дѣйствительнаго поэта, въ результатѣ являлись пѣсни Оссіана, и хотя уже вскорѣ подлинность этихъ пѣсенъ была подвергнута сомнѣнію, онѣ составили эпоху въ развитіи европейской литературы. Но если въ Оссіанѣ въ концѣ концовъ была однако народно-поэтическая основа, то была въ началѣ XIX столѣтія не менѣе грандіозная фальсификація, на этотъ разъ лишенная всякой подлинной основы, но имѣвшая огромный успѣхъ и только лѣтъ черезъ семьдесятъ окончательно доказанная. Это были знаменитые въ славянскихъ литературахъ и почти одновременно явившіеся «Любушинъ Судъ» и «Краледворская рукопись». Въ обоихъ случаяхъ поддѣлка была прикрыта такъ искусно, что авторы этихъ произведеній до сихъ поръ не могли быть опредѣлены. Въ обоихъ случаяхъ цѣль очевидна: было пламенное стремленіе послужить возникавшему тогда національному возрожденію чешскаго народа, поднять народное чувство напоминаніями о славномъ прошедшемъ, и для этого послѣдняго могли въ особенности дѣйствовать какія-нибудь поэтическія произведенія этой старины, — но ихъ не было, и онѣ были созданы фальсификаціей. Поддѣлка очевидно внушена была патріотической цѣлью и дѣйствительно имѣла чрезвычайный успѣхъ. Любушинъ Судъ явился памятникомъ X вѣка и сталъ предметомъ великаго почтенія для энтузіастовъ древности во всѣхъ славянскихъ земляхъ, — въ немъ искали и находили не только первобытную поэзію, но и рѣдкое подлинное свидѣтельство о древнемъ славянскомъ бытѣ; Краледворская рукопись являлась замѣчательнымъ произведеніемъ XIII—XIV вѣка, свидѣтельствомъ высокаго поэтическаго развитія и памятникомъ борьбы старыхъ чеховъ за національное достоинство и свободу. Какъ мы сказали, сомнѣнія были заявлены давно, но только въ самое послѣднее время чешскимъ и другимъ ученымъ удалось вычеркнуть эти фальсификаты изъ исторіи древней чешской литературы, — при чемъ однако противникамъ «древнихъ памятниковъ» привелось подвергаться обвиненіямъ въ измѣнѣ національному дѣлу, пока наконецъ научная очевидность взяла верхъ. Но если Любушинъ Судъ и Краледворская рукопись не были произведеніемъ древности, они были очень любопытнымъ произведеніемъ чешской поэзіи второго десятилѣтія нашего вѣка и вмѣстѣ отраженіемъ тѣхъ понятій о поэтической старинѣ, какія тогда господствовали. Это была археологическая романтика, гдѣ руководствомъ были частью свѣдѣнія о древнемъ славянскомъ бытѣ, какія можно было тогда найти въ старыхъ лѣтописяхъ и иныхъ памятникахъ древности, частью романтическія представленія о старой поэзіи, какія извлекались изъ Слова о полку Игоревѣ, русскихъ былинъ и сербскихъ народныхъ пѣсенъ, первый сборникъ которыхъ не задолго передъ тѣмъ былъ изданъ Вукомъ Караджичемъ и произвелъ тогда очень сильное впечатлѣніе. Поддѣльные памятники собственно въ литературномъ отношеніи были имитаціей предполагаемой старины, и имитаціей столь искусной, что она могла быть разгадана лишь послѣ нѣсколькихъ десятилѣтій широкаго развитія науки. Въ русской литературѣ можно указать только одну фальсификацію съ подобнымъ характеромъ патріотической романтики и исполненную съ талантомъ, вызывавшимъ удивленіе Пушкина: это — знаменитая «Исторія Русовъ», съ именемъ бѣлорусскаго архіепископа Георгія Конисскаго, которая увлекала малорусскихъ патріотовъ и между прочимъ вдохновляла Гоголя въ «Тарасѣ Бульбѣ».
Такимъ образомъ, поддѣлка рукописей и литературныхъ произведеній можетъ имѣть и весьма значительный историко-литературный интересъ. Понятно, что Бояновъ гимнъ есть нѣчто весьма грубое и элементарное, но онъ также не лишенъ интереса по своему происхожденію. Не знаемъ, какъ Сулакадзевъ пускалъ въ ходъ свои изобрѣтенія, но въ данномъ случаѣ не видно, чтобы онъ дѣлалъ Бояновъ гимнъ предметомъ торговли: онъ сообщалъ его желающимъ какъ любопытный памятникъ древности. Поддѣлки его совсѣмъ не похожи на другія, какія уже въ то время начинались. Въ Имп. Публичной Библіотекѣ въ Петербургѣ находится нѣсколько поддѣльныхъ рукописей, между прочимъ изъ извѣстной архангельской библіотеки кн. Д. М. Голицына: здѣсь есть Русская Правда, Уставъ Ярослава, Житіе Бориса и Глѣба, Заповѣди Никейскаго Собора. Для поддѣлки брался обыкновенно пергаменъ, почеркъ подражалъ старому уставу, писалось по старинному по разграфленнымъ линейкамъ; въ концѣ прибавлялось иногда послѣсловіе, которое должно было подтверждать древность рукописи, — но всякому, кто имѣлъ дѣло съ настоящими старыми рукописями, поддѣлка не можетъ не бросаться въ глаза: пергаменъ чистенькій, края обрѣзаны ровненько, иногда даже свѣжій переплетъ; самое письмо не умѣетъ схватить особенности стараго устава съ его опредѣленными чертами. Въ пятидесятыхъ годахъ мнѣ случилось видѣть у Срезневскаго подобную поддѣлку Слова о полку Игоревѣ: оно было написано также на пергаменѣ, но фальсификаторъ имѣлъ глупость склеить листы пергамена въ свитокъ, чего никогда не дѣлалось, съ очень ровно обрѣзанными краями… Нашъ фальсификаторъ былъ не таковъ. Онъ не гнался за какимъ-нибудь ХII столѣтіемъ; его рукописи были перваго или второго вѣка, потомъ пятаго и minimum десятаго столѣтія; онѣ вырѣзаны были на буковыхъ доскахъ (полагалось, вѣроятно, что букъ имѣетъ связь со словомъ буква) и доски были на кольцахъ, или рукописи писались на листкахъ пергамена, которые были сшиты струною (полагалось, вѣроятно, что нитки еще не существовали); онъ замѣчалъ иногда, что памятники написаны такъ, что было «претрудно читать»; они бывали «прерѣдкіе». Словомъ, древность, имъ самимъ сочиненная, была сверхъестественная. Въ одномъ листѣ онъ приводитъ заглавіе имѣвшейся у него книги, написанное рунами… Все это — конечно совершенный вздоръ; самыя творенія, кромѣ Боянова гимна, провѣщаній Новгородскихъ жрецовъ и «оповѣди» по исторіи Валаама, не появлялись и, можетъ быть, были только въ предположеніи; но остается не безъинтересный вопросъ объ историко-литературныхъ условіяхъ, дававшихъ возможность поддѣлки, и о психологіи фальсификатора. Едва ли сомнительно, что это былъ не столько поддѣльщикъ, гнавшійся за прибылью, или мистификаторъ, сколько фантазеръ, который обманывалъ и самого себя. Повидимому, въ своихъ издѣліяхъ онъ гнался прежде всего за собственной мечтой возстановить памятники, объ отсутствіи которыхъ сожалѣли историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна, о которомъ лишь неясно говорило Слово о полку Игоревѣ; объяснить древнія событія, о которыхъ не осталось никакихъ свѣдѣній, какъ онъ хотѣлъ, напримѣръ, дать древнія извѣстія о Валаамѣ, и т. д. Древность представлялась Сулавадзеву въ таинственныхъ и фантастическихъ очертаніяхъ: безъ сомнѣнія, до него дошли творенія Оссіана; ему помнилось Слово о полку Игоревѣ; по его каталогу видно, что онъ рылся въ старыхъ книгахъ, зналъ по-латыни, умѣлъ, по крайней мѣрѣ, читать по-гречески. Главною чертой остается фантастическое представленіе о старинѣ, и поэтому его въ особенности поразила статья о книгахъ истинныхъ и ложныхъ, въ которой такъ много было отраженій народной фантастики, и онъ усиливается дополнить воображеніемъ, чего не зналъ и чего вообще тогда мало знали. Въ этомъ смыслѣ его фальсификаціи составляютъ черту времени, какъ и то, что въ нихъ повѣрилъ Державинъ. Это желаніе подкрасить старину, если не совсѣмъ поддѣлать ее, мы встрѣтимъ и позднѣе. Недостаточное знаніе подлинныхъ фактовъ развивало, съ одной стороны, довѣрчивость, а съ другой — большую смѣлость въ обращеніи съ предметами старины: была простодушная мысль, что если нѣтъ старины, то ее можно придумать, и другіе вѣрили такимъ выдумкамъ. Таковъ былъ нѣсколько позднѣе извѣстный Макаровъ; но таковъ же былъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ и очень извѣстный Сахаровъ.