десятаго столѣтія; онѣ вырѣзаны были на буковыхъ доскахъ (полагалось, вѣроятно, что букъ имѣетъ связь со словомъ буква) и доски были на кольцахъ, или рукописи писались на листкахъ пергамена, которые были сшиты струною (полагалось, вѣроятно, что нитки еще не существовали); онъ замѣчалъ иногда, что памятники написаны такъ, что было «претрудно читать»; они бывали «прерѣдкіе». Словомъ, древность, имъ самимъ сочиненная, была сверхъестественная. Въ одномъ листѣ онъ приводитъ заглавіе имѣвшейся у него книги, написанное рунами… Все это — конечно совершенный вздоръ; самыя творенія, кромѣ Боянова гимна, провѣщаній Новгородскихъ жрецовъ и «оповѣди» по исторіи Валаама, не появлялись и, можетъ быть, были только въ предположеніи; но остается не безъинтересный вопросъ объ историко-литературныхъ условіяхъ, дававшихъ возможность поддѣлки, и о психологіи фальсификатора. Едва ли сомнительно, что это былъ не столько поддѣльщикъ, гнавшійся за прибылью, или мистификаторъ, сколько фантазеръ, который обманывалъ и самого себя. Повидимому, въ своихъ издѣліяхъ онъ гнался прежде всего за собственной мечтой возстановить памятники, объ отсутствіи которыхъ сожалѣли историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна, о которомъ лишь неясно говорило Слово о полку Игоревѣ; объяснить древнія событія, о которыхъ не осталось никакихъ свѣдѣній, какъ онъ хотѣлъ, напримѣръ, дать древнія извѣстія о Валаамѣ, и т. д. Древность представлялась Сулавадзеву въ таинственныхъ и фантастическихъ очертаніяхъ: безъ сомнѣнія, до него дошли творенія Оссіана; ему помнилось Слово о полку Игоревѣ; по его каталогу видно, что онъ рылся въ старыхъ книгахъ, зналъ по-латыни, умѣлъ, по крайней мѣрѣ, читать по-гречески. Главною чертой остается фантастическое представленіе о старинѣ, и поэтому его въ особенности поразила статья о книгахъ истинныхъ и ложныхъ, въ которой такъ много было отраженій народной фантастики, и онъ усиливается
десятого столетия; они вырезаны были на буковых досках (полагалось, вероятно, что бук имеет связь со словом буква) и доски были на кольцах, или рукописи писались на листках пергамена, которые были сшиты струною (полагалось, вероятно, что нитки еще не существовали); он замечал иногда, что памятники написаны так, что было «претрудно читать»; они бывали «прередкие». Словом, древность, им самим сочиненная, была сверхъестественная. В одном листе он приводит заглавие имевшейся у него книги, написанное рунами… Всё это — конечно совершенный вздор; самые творения, кроме Боянова гимна, провещаний Новгородских жрецов и «оповеди» по истории Валаама, не появлялись и, может быть, были только в предположении; но остается не безынтересный вопрос об историко-литературных условиях, дававших возможность подделки, и о психологии фальсификатора. Едва ли сомнительно, что это был не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя. По-видимому, в своих изделиях он гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых сожалели историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна, о котором лишь неясно говорило Слово о полку Игореве; объяснить древние события, о которых не осталось никаких сведений, как он хотел, например, дать древние известия о Валааме, и т. д. Древность представлялась Сулавадзеву в таинственных и фантастических очертаниях: без сомнения, до него дошли творения Оссиана; ему помнилось Слово о полку Игореве; по его каталогу видно, что он рылся в старых книгах, знал по-латыни, умел, по крайней мере, читать по-гречески. Главною чертой остается фантастическое представление о старине, и поэтому его в особенности поразила статья о книгах истинных и ложных, в которой так много было отражений народной фантастики, и он усиливается
