Современникомъ Сулакадзева былъ Бардинъ, который, повидимому, хотѣлъ именно промышлять своими поддѣлками. Между прочимъ едва ли не имъ изготовленъ былъ новый списокъ Слова о полку Игоревѣ, выдаваемый, конечно, за древній[1].
Но Сулакадзевъ имѣлъ продолжателей и въ томъ направленіи, гдѣ онъ, какъ надобно думать, полунаивно хотѣлъ обмануть другихъ, обманывая и себя. Старина была еще слишкомъ мало извѣстна; между тѣмъ оказывалось все больше и больше ея любителей. Люди серьезнаго ума, съ научной критикой, видѣли одно средство, которое было и единственное, удовлетворить своей любознательности — точное изученіе самихъ памятниковъ: они строго держались того, что было раскрыто, какъ вполнѣ удостовѣренный фактъ, и не считали позволительнымъ фантазировать о томъ, о чемъ не было никакихъ данныхъ. Эти люди, со временъ Герарда-Фридриха Миллера и Новикова и продолжая ученымъ кружкомъ канцлера Румянцова, полагали основаніе прочному изученію древней русской письменности. Но было не мало людей, у которыхъ не было ни серьезнаго ума, ни научной подготовки; любовь къ старинѣ вырождалась у нихъ въ фантазерство, которое могло имѣть нѣкоторый успѣхъ только потому, что въ массѣ общества было еще слишкомъ мало людей, способныхъ къ научной критикѣ. Таковъ былъ извѣстный нѣкогда Мих. Ник. Макаровъ (1789—1847), усердно занимавшійся истолкованіемъ русской старины: обычая, преданій, языка, письменности. Онъ принималъ на себя видъ знатока, ему вѣрили иногда даже люди совсѣмъ серьезные: Бодянскій находилъ возможнымъ печатать въ «Чтеніяхъ» московскаго Общества исторіи и древностей его «Опытъ русскаго простонароднаго словотолковника» (1846). Въ своихъ «Повѣстяхъ изъ русскихъ народныхъ преданій», М. 1834, Макаровъ пересказывалъ старинную повѣсть: онъ утверждалъ, что нашелъ въ своихъ старыхъ бумагахъ эту повѣсть, «написанную весьма просто, но обезображенную рукою времени» (?); онъ передаетъ и заглавіе мнимой старинной повѣсти[2]. Макаровъ былъ также «знатокъ» литературы XVIII вѣка и т. п.; но настоящіе историки послѣ нѣсколькихъ провѣрокъ скоро убѣдились, что и здѣсь показанія Макарова не имѣютъ ни малѣйшей достовѣрности.[3]
Болѣе сложно, и для своего времени болѣе успѣшно, т.-е. долго не вызывал разоблаченій, занимался поддѣлками И. П. Сахаровъ, нѣкогда большой авторитетъ въ археологіи и этнографіи, въ другихъ отношеніяхъ дѣйствительно оказавшій наукѣ не малыя услуги. Біографія его еще не написана, и она, вѣроятно, объяснитъ въ Сахаровѣ эту смѣсь настоящихъ научныхъ инстинктовъ и фантазерства, доходившаго до подлоговъ. Это былъ любитель, но въ полной мѣрѣ самоучка, не имѣвшій правильной научной подготовки, и, какъ всѣ самоучки, преувеличивавшій свои познанія. Первый успѣхъ его изданій окончательно вскружилъ ему голову: онъ вообразилъ себя авторитетомъ, и когда первые опыты собственныхъ подправокъ въ русской старинѣ прошли не замѣченными, онъ сталъ смѣлѣе и, наконецъ, сталъ прямо выдумывать. Онъ былъ великій почитатель старины, какъ самаго подлиннаго выраженія русской народности, ненавидѣлъ все иноземное; съ научной постановкой вопроса о народно-поэтической старинѣ онъ былъ совершенно незнакомъ, и, напримѣръ, его попытки говорить о древней русской миѳологіи, народныхъ преданіяхъ и т. под. представляютъ нѣчто крайне уродливое. Если въ сороковыхъ годахъ не указывали этой нескладицы, то вѣроятно, потому, что хотѣли щадить археолога, въ другихъ отношеніяхъ имѣвшаго свои заслуги: миѳологическія и другія объясненія русской старины, сдѣланныя Сахаровымъ, остались одиноко стоящею чепухой. Въ первое время, когда онъ издавалъ сборники пѣсенъ, сказокъ, старыхъ записокъ, путешествій и проч., при чемъ онъ съ великимъ пренебреженіемъ говорилъ, напримѣръ, о своихъ предшественникахъ по изданію пѣсенъ, укоряя ихъ въ подправкѣ текстовъ, никому не приходило въ голову усомниться въ точности его собственныхъ текстовъ: позднѣе оказалось однако, что онъ цѣликомъ бралъ пѣсни у предшественниковъ, которыхъ только-что осуждалъ — какъ будто именно для отвода глазъ.[4] Онъ ссылался на какую-то старую рукопись, гдѣ заключались произведенія древней народной поэзіи («рукопись Бѣльскаго»), но взятое изъ этой мнимой рукописи оказывалось простою перепечаткой Кирши Данилова. Въ своемъ изданіи сказокъ рядомъ съ пересказами извѣстныхъ сюжетовъ о Добрынѣ Никитичѣ, Василіи Буслаевичѣ, Ильѣ Муронцѣ и проч., съ пересказами, скрашенными имъ самимъ въ мнимо-древнемъ стилѣ (который у Сахарова выходилъ обыкновенно растянуто-слащавымъ), — онъ прибавилъ еще сказку объ Акундинѣ. По словамъ его, она опять «взята изъ рукописи Бѣльскаго», и Сахаровъ прибавлялъ: «Есть много сходнаго съ нашею Сказкою въ Олонецкихъ народныхъ преданіяхъ. Любопытные могутъ видѣть замѣтки объ этомъ Акундинѣ въ примѣчаніяхъ къ стихотворенію Ѳ. Н. Глинка: Карелія». Сказка, никогда раньше не извѣстная, имѣла нѣкоторый успѣхъ даже въ ученомъ кругу. Извѣстный историкъ, И. Д. Бѣляевъ, ввелъ ее въ исторію Новгорода, какъ объясненіе стараго новгородскаго обычая[5]. Впослѣдствіи оказалось однако, что сказка объ Акундинѣ составляетъ не что иное, какъ собственное сочиненіе Сахарова.
Ближайшее изученіе пѣсенъ, сказокъ, письменныхъ памятниковъ коснулось, наконецъ, тѣхъ самыхъ предметовъ старины, надъ которыми упражнялся Сахаровъ, и поставило внѣ сомнѣнія фактъ, что тексты Сахарова, не смотря на его утвержденіе въ ихъ точности, заслуживаютъ мало вѣроятія, а иногда были имъ просто сочинены. Таковы были многочисленныя разоблаченія П. А. Безсонова, который при изданіи пѣсенъ Кирѣевскаго встрѣтился со множествомъ текстовъ, гдѣ подправки Сахарова были очевидны. Безсоновъ прямо заявилъ, что Сахаровъ «поддался неблагодарной роли передѣлывать народное творчество, подправлять и выдавать за цѣльное, извращать и увѣрять, что такъ говорилъ самъ народъ, однимъ словомъ, на частное лицо свое надѣвать маску, снятую со всего великаго народа» Сахаровъ, — продолжаетъ Безсоновъ, — «доказалъ свою роль тысячью опытовъ. При всемъ томъ, мы не рѣшились бы говорить о почтенномъ въ другихъ отношеніяхъ дѣятелѣ, сдѣлавшемъ все-таки много для словесности народной, не рѣшились бы легкомысленно, если бы предварительно не взяли на себя труда провѣрить всѣ напечатанные имъ памятники устнаго творчества съ образцами неподдѣльными, до насъ уцѣлѣвшими. Выводъ нашего безпристрастнаго сличенія оказался крайне неблагопріятенъ для издателя „Сказаній Русскаго народа“ и „Русскихъ народныхъ сказокъ“. Довольно припомнить обдѣланный имъ Стихъ Егорья…, довольно привести пѣсню объ осадѣ Волова и Карамышевѣ, гдѣ Сахаровъ, по мнимымъ историческимъ требованіямъ, подставилъ вмѣсто Волова Псковъ, вмѣсто Карамышева — Шуйскаго Ивана Петровича; въ пѣсняхъ болѣе мелкихъ онъ вездѣ почти стеръ особенности мѣстныхъ нарѣчій, укорачивалъ — удлиннялъ стихъ по произволу, дѣлалъ тѣ же поправки и вставки. Дошло до необходимости создать уже какой-нибудь авторитетъ подобныхъ поправокъ: это и была знаменитая рукопись Бѣльскаго, выведенная Сахаровымъ въ ссылкахъ, но не на показъ, ибо она гораздо болѣе сомнительна, чѣмъ Акимовская — Татищевская; и увидать ее въ томъ видѣ, какъ она цитовалась, конечно, мы никогда не увидимъ.» Перебравши подробно сказки изъ мнимой рукописи Бѣльскаго, Безсоновъ останавливается на сказкѣ объ Акундинѣ. «Рукопись Бѣльскаго», — говоритъ онъ, — «еще не вся: слѣдуетъ Сказка объ Акундинѣ и князѣ Глѣбѣ Ольговичѣ. Долго было бы намъ по прежнему разбирать языкъ: онъ такой же пряный и уснащенный. Только лишь зачинается сказка, — „соизвольте выслушать, люди добрые, слово вѣстное, приголубьте рѣчью лебединою словеса немудрыя“ — тотчасъ чувствуете съ Гоголемъ, какъ пошла писать распыщенная губернія. Все вступленіе Сказки пропитано этими сладостями и жалостями: разсказывается, какъ жили въ старину „не по нашему, по заморскому, а по своѳму православному“, но народъ не описалъ бы такого православнаго житья: вставали, видите, утромъ рано и „кланялись всѣмъ роднымъ отъ востока до запада“, — что за безобразіе! Потомъ созывали „слугъ вѣрныихъ на добры дѣла“, — только слуги ихъ и дѣлали; „старики судъ рядили“, „старыя старушки судили-рядили“, — мужесво-женскія народоправства; „молодыя мододици правили домкомъ“, тогда какъ въ народѣ онѣ, именно молодыя молодици, никогда до этого не допускаются; наконецъ — „красныя дѣвицы завивали вѣнки на Семикъ день“, „старыя старушки сказки сказывали“, — это то же православіе. Но за рѣчью издателя не угоняешься: мы остановимся на содержаніи». Онъ разъясняетъ, что сказка есть просто сочиненіе Сахарова, можетъ быть, съ прибавкой какихъ-нибудь отдѣльныхъ подробностей изъ народнаго преданія, и заключаетъ: «Грустно разоблачать подобныя вещи у всякаго издателя; грустно видѣть, какъ легко разлетаются эти карточные домики, на которые такъ разсчитывалъ безпокойный труженикъ, строилъ, обставлялъ, обгораживалъ, гдѣ законопачивалъ; еще грустнѣе говорить это о литературномъ дѣятелѣ, не мало потрудившемся для народа: но — и отрадно, какъ отраденъ всякій выходъ изъ удушья на свѣжій воздухъ, на чистую истину, и полезно: вкусъ къ народному творчеству воспитывается изученіемъ его произведеній; онъ гибнетъ отъ фальшивыхъ поддѣлокъ; онъ зрѣетъ зрѣлостью мужества, когда рядомъ съ истинными произведеніями народа сопоставляемъ мы для сличенія поддѣлки»[6]. Кромѣ сказокъ, Безсонову привелось провѣрять Сахарова въ пѣсняхъ, и здѣсь оказалось тоже самое. Сахаровъ, если прямо не сочинялъ пѣсенъ, то старался подправлять ихъ въ томъ народномъ вкусѣ, какой ему казался самымъ настоящимъ и котораго какъ будто не было достаточно у самого народа. Свои «источники» онъ обыкновенно скрывалъ, потому, между прочимъ, что они, какъ рукопись Бѣльскаго, никогда не существовали.[7]
Изъ многочисленныхъ примѣровъ, указанныхъ Безсоновымъ, приводимъ одинъ. Въ старомъ Чулковскомъ и Новиковскомъ сборникѣ помѣщена извѣстная пѣсня, заключающая плачъ о ранней смерти:
«Ты рябинушкя, ты кудрявая, |
И въ концѣ:
«Ой, вы вѣтры, вѣтры теплые! |
У Сахарова, говоритъ Безсоновъ, «размалевка» достигла окончательнаго изящества. Напримѣръ, послѣдніе стихи пѣсни получили слѣдующую форму:
«Ой вы вѣтры, вѣтры теплые, |
Такимъ образомъ, въ подправкѣ, кромѣ другихъ нелѣпостей, осенніе вѣтры выходятъ теплыми и въ концѣ подбавлены чувствительныя фразы, совершенно невозможныя въ настоящей народной пѣснѣ.
Въ біографіи извѣстнаго П. М. Строева, составленной Н. Н. Барсуковымъ, находимъ и другіе примѣры дѣятельности Сахарова и его манеры скрывать свои источники. Въ своей книгѣ «Русскіе древніе памятники» (Спб. 1842) Сахаровъ воспользовался, между прочимъ, описаніемъ рукописей Воскресенскаго монастыря, которое составлено было Строевымъ, — но объ этомъ не упомянулъ. Въ бумагахъ Строева нашлась объ этомъ слѣдующая замѣтка: «Каталогъ Сахарова: Воскресенская Библіотека, чистая передѣлка моего каталога, который, вѣроятно, попался ему изъ Румянцевскаго музеума; я свѣрялъ и удостовѣрился въ этомъ. Слѣдовательно, знаменитый библіографъ выдаетъ чужой трудъ за собственный»[9].
Впослѣдствіи съ поддѣлками Сахарова встрѣтился А. А. Потебня и указалъ опять размалевку подлинныхъ пѣсенъ въ мнимо-древнемъ стилѣ[10].
То же оказалось съ памятниками древней письменности, какіе издавалъ Сахаровъ. Съ его словъ историки упоминали старую книгу подъ названіемъ «Вождя по жизни», одинаковаго содержанія съ Домостроемъ. Разбирая книгу Галахова, гдѣ былъ упомянутъ этотъ памятникъ, Тихонравовъ говорилъ: «Но кто видалъ рукописи Вождя по жизни? Кому онѣ извѣстны? Гдѣ скрывается этотъ таинственный источникъ Домостроя, это „старинное сочиненіе одинаковаго съ нимъ содержанія“? Мы не встрѣчали его ни въ одномъ изъ знаменитыхъ собраній древнихъ славяно-русскихъ рукописей; о немъ не упоминаетъ ни одинъ каталогъ, ни одно описаніе нашихъ рукописныхъ библіотекъ; о немъ молчитъ и послѣднее изслѣдованіе, посвященное вопросу о происхожденіи древнерусскаго Домостроя, изслѣдованіе, можетъ быть, не удовлетворяющее читателя своими главными выводами, но довольно усердно подбиравшее, по неизданнымъ рукописямъ, все, что могло служить источникомъ Домострою. Можетъ быть, когда-нибудь дѣйствительно найдется Вождь по жизни; тогда оцѣнимъ его и внесемъ въ исторію словесности. Пока это — миѳъ»[11].
Въ изданіяхъ памятниковъ, напр., старыхъ хожденій къ святымъ мѣстамъ находимъ подобный пріемъ. У Сахарова, при этомъ, бывала иногда собственная рукопись того или другого хожденія, и какъ разъ въ этой рукописи, которой никто другой не видалъ, оказывались подробности, другимъ текстамъ неизвѣстныя. Такъ въ хожденіи Стефана Новгородца находится любопытное свѣдѣніе о томъ, какъ Стефанъ встрѣтилъ въ Царьградѣ своихъ новгородцевъ, которые занимались списываніемъ книгъ въ Студійскомъ монастырѣ. Извѣстіе нашлось только въ рукописи Сахарова, но затѣмъ критика не усомнилась признать эту вставку «сочиненіемъ новѣйшаго времени». Или, Сахаровъ печаталъ Хожденіе чернаго дьякона Іоны Маленькаго по собственной рукописи, которая «почти во всемъ сходна» съ прежнимъ изданіемъ Коркунова, но «имѣетъ окончаніе, котораго недостаетъ въ двухъ спискахъ, бывшихъ у Коркунова»: новѣйшіе изслѣдователи, архим. Леонидъ и С. О. Долговъ, нашли, что «окончаніе» сочинено было самимъ Сахаровымъ, и самое его изданіе есть просто перепечатка, потому что повторяетъ случайныя особенности и самыя типографскія ошибки изданія Коркунова.[12] Во всѣхъ этихъ поддѣлкахъ Сахаровъ очевидно руководился внушеніями своеобразно понимаемаго патріотизма. Онъ всегда стоялъ горой за старину: она была для него идеаломъ чисто національнаго патріархальнаго совершенства, идеаломъ, которымъ перестали дорожить легкомысленные потомки, позволяя ненавистнымъ иноземцамъ заглушать этотъ идеалъ ихъ зловреднымъ вліяніемъ. Поэтому его подправки — всегда прикрасы, и въ пѣсняхъ — обыкновенно въ мнимо-архаическомъ и чувствительномъ родѣ. Въ поддѣлкахъ, указывающихъ его собственный литературный вкусъ, онъ выработалъ себѣ особенный стиль въ тонѣ какого-то причитанія, тягучій и слащавый и крайне непріятный своею видимою ложью. Никто никогда не слыхалъ въ народныхъ пѣсняхъ и не читалъ въ старыхъ памятникахъ ничего подобнаго тому, что находимъ, напримѣръ, въ началѣ упомянутой сказки объ Акундинѣ[13].
Но есля было здѣсь полунаивное благое намѣреніе внушить своимъ согражданамъ любовь къ завѣтамъ предковъ, то, съ другой стороны, было совсѣмъ не благое въ тѣхъ средствахъ, какія употреблялъ Сахаровъ. Онъ предпринималъ поддѣлки сознательныя, ссылался на несуществующія рукописи. Подобное стремленіе прикрашивать старину или сочинять въ мнимо-древнемъ духѣ памятники, какихъ въ ней не было, между прочимъ, свидѣтельствовало о несовершенствѣ самой науки и всего чаще о малой компетентности сочинителей. Въ самомъ дѣлѣ, въ тридцатыхъ годахъ и въ началѣ сороковыхъ поддѣлки Сахарова не замѣчались; потомъ онѣ бросаются въ гдаза и были бы совсѣмъ невозможны.
Но на Сахаровѣ поддѣлки еще не кончились. Въ Новгородскихъ Губ. Вѣдомостяхъ 1849 г. (№ 41, 42, 47) напечатана была будто бы по старинному подлиннику «Рукопись старицы игуненьи Маріи, урожденной княгини Одоевской». Это дневникъ русской боярышни XV—XVI вѣка, жившей въ Новгородѣ въ эпоху его паденія: дневникъ описываетъ жизнь боярской дочери въ домѣ ея отца, вводитъ читателя не только въ домашній бытъ, но и въ среду политическихъ событій того времени, иногда онъ удачно рисуетъ положеніе русской женщины съ ея ролью въ семействѣ, съ ея чувствами и любовью, обставляетъ все это мелкими подробностями старинной жизни. Словомъ, дневникъ казался драгоцѣннымъ пріобрѣтеніемъ литературы, въ которой до тѣхъ поръ не находили ничего подобнаго; это была вмѣстѣ и прекрасная старинная повѣсть. Но мистификація скоро открылась. Погодинъ обнаружилъ промахи новѣйшаго сочинителя, который смѣшалъ Іоанна III съ Іоанномъ IV, упоминалъ русскую печатную книгу за пятьдесятъ лѣтъ до ея перваго появленія, перепуталъ названія старинныхъ чиновъ и должностей. Внѣшность описанной издателемъ рукописи также выказала подлогъ сочиненія: рукопись названа харатейною и — склеенною столбцами, что дѣлалось, какъ извѣстно, только съ столбцами бумажными: притомъ харатья въ XVI столѣтіи есть излишняя роскошь, потому что тогда уже вошли въ общее употребленіе не только бомбицинъ, но и простая тряпичная бумага. Погодинъ перепечаталъ и самую повѣсть, въ переводѣ на нынѣшній языкъ, чтобы сдѣлать свои опроверженія несомнѣнными[14]. Прибавимъ, что и преднамѣренная неправильность книжнаго языка повѣсти въ той же мѣрѣ не удалась автору. Любопытно, между прочимъ что поддѣлка очень заинтересовала И. С. Аксакова, который былъ не совсѣмъ увѣренъ въ фальсификаціи. Онъ тогда же писалъ отцу: «Погодинъ доказываетъ, что это мистификація. Мнѣ самому это кажется. Если же нѣтъ, то это вещь предрагоцѣнная. Хочется мнѣ знать мнѣніе Константина объ этомъ предметѣ. Тутъ и война Іоанна III съ Новгородомъ. Непремѣнно достаньте»[15]. Авторомъ мнимаго сказанія XVI вѣка оказался новѣйшій человѣвъ, нѣкто Руфъ Игнатьевъ.
Въ сороковыхъ и въ пятидесятыхъ годахъ произведено было еще нѣсколько поддѣлокъ; между прочимъ онѣ направлены были на народную поэзію. Еще раньше, въ тридцатыхъ годахъ, явились опыты фальсификаціи малорусскихъ думъ, которыя нашли мѣсто въ «Запорожской Старинѣ» Срезневскаго и долго пользовались полнымъ довѣріемъ; Буслаевъ вводилъ ихъ въ свои изслѣдованія. Изъ поддѣлокъ новѣйшихъ укажемъ двѣ, которыя ввели въ заблужденіе даже изслѣдователей, въ свое время весьма авторитетныхъ. Костомаровъ, занявшись собраніемъ пѣсенъ въ Саратовскомъ краѣ, поддался мистификаціи и напечаталъ[16] мнимо древнюю былину («Лукоянъ Берендѣевичъ»), новѣйшій авторъ которой, кажется, имѣлъ въ виду только шутку. Кулишъ въ «Запискахъ о южной Руси» повѣрилъ въ мнимо старинную думу, заключавшую сказаніе о древнемъ языческомъ божествѣ и доставленную любителемъ малорусской этнографіи, Шишацкимъ-Иличемъ.
Примѣчанія править
- ↑ По поводу предполагавшейся поддѣлки такъ называемаго «змѣевика» г. Сперанскій замѣчаетъ: «Не лишнее припомнить, что всѣ наши поддѣлки далеко не отличаются искусствомъ и разсчитаны, ясно, на весьма мало опытныхъ покупателей; таковы, напр., извѣстныя мнѣ обѣ поддѣлки Слова о полку Игоревѣ (Бардина: одна — теперь въ Румянцовскомъ Музеѣ; другая, бывшая Максимовича, въ антикварной лавкѣ Шибанова; такова поддѣльная начальная лѣтопись (см. Описаніе рук. Хлудова, А. Н. Попова, стр. 91—92, первое приб.).» «0 змѣевикѣ съ семью отроками», въ Археолог. Извѣстіяхъ и Замѣткахъ, 1893, № 2.
- ↑ «О томъ, что случилось и приключилось съ Мадленою, дочерью дѣвицею Ивановою пана Тарновскаго, и о томъ, какъ онъ панъ Иванъ прощалъ ее, и какъ паны Поляки все еще были въ ненависти противу Руси».
- ↑ См. Тихонравова, разборъ книги Галахова въ отчетѣ объ Уваровскихъ преміяхъ, 1878, стр. 37; въ моемъ «Очеркѣ литературной исторіи старинныхъ повѣстей» и проч. стр. 281.
- ↑ Ср. въ «Исторіи р. этнографіи». I, стр. 300—303.
- ↑ Разсказы изъ русской исторій. М. 1864.
- ↑ Пѣсни Кирѣевскаго, вып. 5. М. 1863. стр. CXXIV-CXLII.
- ↑ Пѣсни Кирѣевскаго, вып. 7, стр. 80, 206—211, вып, 8, стр. 28, 68, 70-75, 78, 97, 182, 134 и т. д.
- ↑ Тамъ же, вып. 8, стр. 342.
- ↑ Жизнь и труды П. М. Строева. Спб. 1878, стр. 38; ср. стр. 431.
- ↑ Объясненіе малорусскихъ и сродныхъ пѣсенъ. I, стр. 26, 391.
- ↑ Въ отчетѣ объ Уваровскихъ преміяхъ, 1878, стр. 37. Но «Вождя» упоминалъ еще Буслаевъ: «Историческіе очерки русской нар. словесности и искусства». Спб. 1861, I, стр. 473.
- ↑ 0 хожденіи Стефана Новгородца см. у Соболевскаго, Южно славянское вліяніе на русскую письменность въ XIV—XV вѣкахъ. Спб. 1894, стр. 11; о хожденіи Іоны Маленькаго, арх. Леонидъ, въ «Чтеніяхъ» моск. Общ. ист. и др. 1571, кн. I. «Іерусалимъ, Палестина и Аѳонъ» и пр.; С. О. Долговъ, въ изданіи хожденія Іоны, «Палестинскій Сборникъ», вып. 42. Спб. 1895.
- ↑ Вотъ это начало: «Соизвольте выслушать, люди добрые, слово вѣстное, приголубьте рѣчью лебединою словеса не мудрыя, какъ въ стары годы, прежніе, жили люди старые. А и то-то, родимые, были вѣки мудрые, народъ все православный! Живали старики не по нашему, не по вашему, по заморскому, а по своему, православному. А житье-то, а житье-то было все привольное, да раздольное. Вставали ранымъ-раненько, съ утренней зарей, умывались ключевой водой, со бѣлой росой, молились всѣмъ святымъ и угодникамъ, кланялись всѣмъ роднымъ отъ востока до запада, выходили на красенъ крылецъ со рѣшеточкой, созывали слугъ вѣрныихъ на добры дѣла. Старики судъ рядили, молодые слушали; старики придумывали крѣпкія думушки, молодые бывали во посылушкахъ. Молодыя молодици правили домкомъ, красныя дѣвицы завивали вѣнки на Семикъ день. Старыя старушки судили, рядили и сказки сказывали. Бывали радости великія на великъ день, бывали бѣды со кручинами на велико сиротство. А что было, то былью поросло; а что будетъ, то будетъ не по старому, а по новому. Русскимъ людямъ долгое житье, а родимой сторонѣ долѣ того».
- ↑ Москвит. 1850. № 3, смѣсь, стр. 29—81. Барсуковъ, Жизнь и труды М. П. Погодина, т. XI. Спб. 1887, стр. 190—192.
- ↑ И. С. Аксаковъ въ его письмахъ. М. 1888. II, стр. 293—293.
- ↑ Саратовскія губ. Вѣдомости, 1883. Внушали сомнѣніе и нѣкоторыя пѣсни въ сборникѣ изъ той же мѣстности, который былъ изданъ Костомаровымъ въ «Лѣтописяхъ» Тихонравова.