Современником Сулакадзева был Бардин, который, по-видимому, хотел именно промышлять своими подделками. Между прочим едва ли не им изготовлен был новый список Слова о полку Игореве, выдаваемый, конечно, за древний[1].
Но Сулакадзев имел продолжателей и в том направлении, где он, как надобно думать, полунаивно хотел обмануть других, обманывая и себя. Старина была еще слишком мало известна; между тем оказывалось всё больше и больше её любителей. Люди серьезного ума, с научной критикой, видели одно средство, которое было и единственное, удовлетворить своей любознательности — точное изучение самих памятников: они строго держались того, что было раскрыто, как вполне удостоверенный факт, и не считали позволительным фантазировать о том, о чем не было никаких данных. Эти люди, со времен Герарда-Фридриха Миллера и Новикова и продолжая ученым кружком канцлера Румянцова, полагали основание прочному изучению древней русской письменности. Но было не мало людей, у которых не было ни серьезного ума, ни научной подготовки; любовь к старине вырождалась у них в фантазерство, которое могло иметь некоторый успех только потому, что в массе общества было еще слишком мало людей, способных к научной критике. Таков был известный некогда Мих. Ник. Макаров (1789—1847), усердно занимавшийся истолкованием русской старины: обычая, преданий, языка, письменности. Он принимал на себя вид знатока, ему верили иногда даже люди совсем серьезные: Бодянский находил возможным печатать в «Чтениях» московского Общества истории и древностей его «Опыт русского простонародного словотолковника» (1846). В своих «Повестях из русских народных преданий», М. 1834, Макаров пересказывал старинную повесть: он утверждал, что нашел в своих старых бумагах эту повесть, «написанную весьма просто, но обезображенную рукою времени» (?); он передает и заглавие мнимой старинной повести[2]. Макаров был также «знаток» литературы XVIII века и т. п.; но настоящие историки после нескольких проверок скоро убедились, что и здесь показания Макарова не имеют ни малейшей достоверности.[3]
Более сложно, и для своего времени более успешно, т. е. долго не вызывал разоблачений, занимался подделками И. П. Сахаров, некогда большой авторитет в археологии и этнографии, в других отношениях действительно оказавший науке не малые услуги. Биография его еще не написана, и она, вероятно, объяснит в Сахарове эту смесь настоящих научных инстинктов и фантазерства, доходившего до подлогов. Это был любитель, но в полной мере самоучка, не имевший правильной научной подготовки, и, как все самоучки, преувеличивавший свои познания. Первый успех его изданий окончательно вскружил ему голову: он вообразил себя авторитетом, и когда первые опыты собственных подправок в русской старине прошли не замеченными, он стал смелее и, наконец, стал прямо выдумывать. Он был великий почитатель старины, как самого подлинного выражения русской народности, ненавидел всё иноземное; с научной постановкой вопроса о народно-поэтической старине он был совершенно незнаком, и, например, его попытки говорить о древней русской мифологии, народных преданиях и т. под. представляют нечто крайне уродливое. Если в сороковых годах не указывали этой нескладицы, то вероятно, потому, что хотели щадить археолога, в других отношениях имевшего свои заслуги: мифологические и другие объяснения русской старины, сделанные Сахаровым, остались одиноко стоящею чепухой. В первое время, когда он издавал сборники песен, сказок, старых записок, путешествий и проч., при чем он с великим пренебрежением говорил, например, о своих предшественниках по изданию песен, укоряя их в подправке текстов, никому не приходило в голову усомниться в точности его собственных текстов: позднее оказалось однако, что он целиком брал песни у предшественников, которых только что осуждал — как будто именно для отвода глаз.[4] Он ссылался на какую-то старую рукопись, где заключались произведения древней народной поэзии («рукопись Бельского»), но взятое из этой мнимой рукописи оказывалось простою перепечаткой Кирши Данилова. В своем издании сказок рядом с пересказами известных сюжетов о Добрыне Никитиче, Василии Буслаевиче, Илье Муронце и проч., с пересказами, скрашенными им самим в мнимо-древнем стиле (который у Сахарова выходил обыкновенно растянуто-слащавым), — он прибавил еще сказку об Акундине. По словам его, она опять «взята из рукописи Бельского», и Сахаров прибавлял: «Есть много сходного с нашею Сказкою в Олонецких народных преданиях. Любопытные могут видеть заметки об этом Акундине в примечаниях к стихотворению Ф. Н. Глинка: Карелия». Сказка, никогда раньше не известная, имела некоторый успех даже в ученом кругу. Известный историк, И. Д. Беляев, ввел ее в историю Новгорода, как объяснение старого новгородского обычая[5]. Впоследствии оказалось однако, что сказка об Акундине составляет не что иное, как собственное сочинение Сахарова.
Ближайшее изучение песен, сказок, письменных памятников коснулось, наконец, тех самых предметов старины, над которыми упражнялся Сахаров, и поставило вне сомнения факт, что тексты Сахарова, не смотря на его утверждение в их точности, заслуживают мало вероятия, а иногда были им просто сочинены. Таковы были многочисленные разоблачения П. А. Бессонова, который при издании песен Киреевского встретился со множеством текстов, где подправки Сахарова были очевидны. Бессонов прямо заявил, что Сахаров «поддался неблагодарной роли переделывать народное творчество, подправлять и выдавать за цельное, извращать и уверять, что так говорил сам народ, одним словом, на частное лицо свое надевать маску, снятую со всего великого народа» Сахаров, — продолжает Бессонов, — «доказал свою роль тысячью опытов. При всем том, мы не решились бы говорить о почтенном в других отношениях деятеле, сделавшем всё-таки много для словесности народной, не решились бы легкомысленно, если бы предварительно не взяли на себя труда проверить все напечатанные им памятники устного творчества с образцами неподдельными, до нас уцелевшими. Вывод нашего беспристрастного сличения оказался крайне неблагоприятен для издателя „Сказаний Русского народа“ и „Русских народных сказок“. Довольно припомнить обделанный им Стих Егорья…, довольно привести песню об осаде Волова и Карамышеве, где Сахаров, по мнимым историческим требованиям, подставил вместо Волова Псков, вместо Карамышева — Шуйского Ивана Петровича; в песнях более мелких он везде почти стер особенности местных наречий, укорачивал — удлиннял стих по произволу, делал те же поправки и вставки. Дошло до необходимости создать уже какой-нибудь авторитет подобных поправок: это и была знаменитая рукопись Бельского, выведенная Сахаровым в ссылках, но не на показ, ибо она гораздо более сомнительна, чем Акимовская — Татищевская; и увидать ее в том виде, как она цитовалась, конечно, мы никогда не увидим.» Перебравши подробно сказки из мнимой рукописи Бельского, Бессонов останавливается на сказке об Акундине. «Рукопись Бельского, — говорит он, — «еще не вся: следует Сказка об Акундине и князе Глебе Ольговиче. Долго было бы нам по-прежнему разбирать язык: он такой же пряный и уснащенный. Только лишь зачинается сказка, — „соизвольте выслушать, люди добрые, слово вестное, приголубьте речью лебединою словеса немудрые“ — тотчас чувствуете с Гоголем, как пошла писать распыщенная губерния. Всё вступление Сказки пропитано этими сладостями и жалостями: рассказывается, как жили в старину „не по нашему, по заморскому, а по свофму православному“, но народ не описал бы такого православного житья: вставали, видите, утром рано и „кланялись всем родным от востока до запада“, — что за безобразие! Потом созывали „слуг верныих на добры дела“, — только слуги их и делали; „старики суд рядили“, „старые старушки судили-рядили“, — мужесво-женские народоправства; „молодые мододици правили домком“, тогда как в народе они, именно молодые молодици, никогда до этого не допускаются; наконец — „красные девицы завивали венки на Семик день“, „старые старушки сказки сказывали“, — это то же православие. Но за речью издателя не угоняешься: мы остановимся на содержании». Он разъясняет, что сказка есть просто сочинение Сахарова, может быть, с прибавкой каких-нибудь отдельных подробностей из народного предания, и заключает: «Грустно разоблачать подобные вещи у всякого издателя; грустно видеть, как легко разлетаются эти карточные домики, на которые так рассчитывал беспокойный труженик, строил, обставлял, обгораживал, где законопачивал; еще грустнее говорить это о литературном деятеле, не мало потрудившемся для народа: но — и отрадно, как отраден всякий выход из удушья на свежий воздух, на чистую истину, и полезно: вкус к народному творчеству воспитывается изучением его произведений; он гибнет от фальшивых подделок; он зреет зрелостью мужества, когда рядом с истинными произведениями народа сопоставляем мы для сличения подделки»[6]. Кроме сказок, Бессонову привелось проверять Сахарова в песнях, и здесь оказалось тоже самое. Сахаров, если прямо не сочинял песен, то старался подправлять их в том народном вкусе, какой ему казался самым настоящим и которого как будто не было достаточно у самого народа. Свои «источники» он обыкновенно скрывал, потому, между прочим, что они, как рукопись Бельского, никогда не существовали.[7]
Из многочисленных примеров, указанных Бессоновым, приводим один. В старом Чулковском и Новиковском сборнике помещена известная песня, заключающая плач о ранней смерти:
«Ты рябинушкя, ты кудрявая,
Ты когда взошла, когда выросла,
Ты когда цвела, когда вызрела» и т. д.
И в конце:
«Ой, вы ветры, ветры теплые!
Перестаньте дуть, вас не надобно.
Потяните вы, ветры буйные,
Что со той стороны северной!
Вы развейте мать сыру землю,
Вы раскройте гробову доску,
Вы пустите меня проститися
И в последний раз поклонитися».
У Сахарова, говорит Бессонов, «размалевка» достигла окончательного изящества. Например, последние стихи песни получили следующую форму:
«Ой вы ветры, ветры теплые,
Ветры теплые, вы осенние!
Вы не дуйте здесь, вас не надобно.
Прилетайте, вы ветры буйные,
Что со северной со сторонушки!
Вы развейте здесь мать сыру землю,
И, развеввши по чисту полю,
По чисту полю, по широкому,
Вы раскройте мне гробову доску,
Уж и дайте мне вы в последний раз
Распрощатися с моей милою,
С моей милою душой девицею;
Окропив ее горючей слезой,
Я вздохну, умру подле ней тогда!»[8]
В биографии известного П. М. Строева, составленной Н. Н. Барсуковым, находим и другие примеры деятельности Сахарова и его манеры скрывать свои источники. В своей книге «Русские древние памятники» (Спб. 1842) Сахаров воспользовался, между прочим, описанием рукописей Воскресенского монастыря, которое составлено было Строевым, — но об этом не упомянул. В бумагах Строева нашлась об этом следующая заметка: «Каталог Сахарова: Воскресенская Библиотека, чистая переделка моего каталога, который, вероятно, попался ему из Румянцевского музеума; я сверял и удостоверился в этом. Следовательно, знаменитый библиограф выдает чужой труд за собственный»[9].
Впоследствии с подделками Сахарова встретился А. А. Потебня и указал опять размалевку подлинных песен в мнимо-древнем стиле[10].
То же оказалось с памятниками древней письменности, какие издавал Сахаров. С его слов историки упоминали старую книгу под названием «Вождя по жизни», одинакового содержания с Домостроем. Разбирая книгу Галахова, где был упомянут этот памятник, Тихонравов говорил: «Но кто видал рукописи Вождя по жизни? Кому они известны? Где скрывается этот таинственный источник Домостроя, это „старинное сочинение одинакового с ним содержания“? Мы не встречали его ни в одном из знаменитых собраний древних славяно-русских рукописей; о нем не упоминает ни один каталог, ни одно описание наших рукописных библиотек; о нем молчит и последнее исследование, посвященное вопросу о происхождении древнерусского Домостроя, исследование, может быть, не удовлетворяющее читателя своими главными выводами, но довольно усердно подбиравшее, по неизданным рукописям, всё, что могло служить источником Домострою. Может быть, когда-нибудь действительно найдется Вождь по жизни; тогда оценим его и внесем в историю словесности. Пока это — миф"[11].
В изданиях памятников, напр., старых хождений к святым местам находим подобный прием. У Сахарова, при этом, бывала иногда собственная рукопись того или другого хождения, и как раз в этой рукописи, которой никто другой не видал, оказывались подробности, другим текстам неизвестные. Так в хождении Стефана Новгородца находится любопытное сведение о том, как Стефан встретил в Царьграде своих новгородцев, которые занимались списыванием книг в Студийском монастыре. Известие нашлось только в рукописи Сахарова, но затем критика не усомнилась признать эту вставку «сочинением новейшего времени». Или, Сахаров печатал Хождение черного дьякона Ионы Маленького по собственной рукописи, которая «почти во всем сходна» с прежним изданием Коркунова, но «имеет окончание, которого недостает в двух списках, бывших у Коркунова»: новейшие исследователи, архим. Леонид и С. О. Долгов, нашли, что «окончание» сочинено было самим Сахаровым, и самое его издание есть просто перепечатка, потому что повторяет случайные особенности и самые типографские ошибки издания Коркунова.[12] Во всех этих подделках Сахаров очевидно руководился внушениями своеобразно понимаемого патриотизма. Он всегда стоял горой за старину: она была для него идеалом чисто национального патриархального совершенства, идеалом, которым перестали дорожить легкомысленные потомки, позволяя ненавистным иноземцам заглушать этот идеал их зловредным влиянием. Поэтому его подправки — всегда прикрасы, и в песнях — обыкновенно в мнимо-архаическом и чувствительном роде. В подделках, указывающих его собственный литературный вкус, он выработал себе особенный стиль в тоне какого-то причитания, тягучий и слащавый и крайне неприятный своею видимою ложью. Никто никогда не слыхал в народных песнях и не читал в старых памятниках ничего подобного тому, что находим, например, в начале упомянутой сказки об Акундине[13].
Но есля было здесь полунаивное благое намерение внушить своим согражданам любовь к заветам предков, то, с другой стороны, было совсем не благое в тех средствах, какия употреблял Сахаров. Он предпринимал подделки сознательные, ссылался на несуществующия рукописи. Подобное стремление прикрашивать старину или сочинять в мнимо-древнем духе памятники, каких в ней не было, между прочим, свидетельствовало о несовершенстве самой науки и всего чаще о малой компетентности сочинителей. В самом деле, в тридцатых годах и в начале сороковых подделки Сахарова не замечались; потом они бросаются в гдаза и были бы совсем невозможны.
Но на Сахарове подделки еще не кончились. В Новгородских Губ. Ведомостях 1849 г. (№ 41, 42, 47) напечатана была будто бы по старинному подлиннику «Рукопись старицы игуненьи Марии, урожденной княгини Одоевской». Это дневник русской боярышни XV—XVI века, жившей в Новгороде в эпоху его падения: дневник описывает жизнь боярской дочери в доме её отца, вводит читателя не только в домашний быт, но и в среду политических событий того времени, иногда он удачно рисует положение русской женщины с её ролью в семействе, с её чувствами и любовью, обставляет всё это мелкими подробностями старинной жизни. Словом, дневник казался драгоценным приобретением литературы, в которой до тех пор не находили ничего подобного; это была вместе и прекрасная старинная повесть. Но мистификация скоро открылась. Погодин обнаружил промахи новейшего сочинителя, который смешал Иоанна III с Иоанном IV, упоминал русскую печатную книгу за пятьдесят лет до её первого появления, перепутал названия старинных чинов и должностей. Внешность описанной издателем рукописи также выказала подлог сочинения: рукопись названа харатейною и — склеенною столбцами, что делалось, как известно, только с столбцами бумажными: притом харатья в XVI столетии есть излишняя роскошь, потому что тогда уже вошли в общее употребление не только бомбицин, но и простая тряпичная бумага. Погодин перепечатал и самую повесть, в переводе на нынешний язык, чтобы сделать свои опровержения несомненными[14]. Прибавим, что и преднамеренная неправильность книжного языка повести в той же мере не удалась автору. Любопытно, между прочим что подделка очень заинтересовала И. С. Аксакова, который был не совсем уверен в фальсификации. Он тогда же писал отцу: «Погодин доказывает, что это мистификация. Мне самому это кажется. Если же нет, то это вещь предрагоценная. Хочется мне знать мнение Константина об этом предмете. Тут и война Иоанна III с Новгородом. Непременно достаньте»[15]. Автором мнимого сказания XVI века оказался новейший человев, некто Руф Игнатьев.
В сороковых и в пятидесятых годах произведено было еще несколько подделок; между прочим они направлены были на народную поэзию. Еще раньше, в тридцатых годах, явились опыты фальсификации малорусских дум, которые нашли место в «Запорожской Старине» Срезневского и долго пользовались полным доверием; Буслаев вводил их в свои исследования. Из подделок новейших укажем две, которые ввели в заблуждение даже исследователей, в свое время весьма авторитетных. Костомаров, занявшись собранием песен в Саратовском крае, поддался мистификации и напечатал[16] мнимо древнюю былину («Лукоян Берендеевич»), новейший автор которой, кажется, имел в виду только шутку. Кулиш в «Записках о южной Руси» поверил в мнимо старинную думу, заключавшую сказание о древнем языческом божестве и доставленную любителем малорусской этнографии, Шишацким-Иличем.
Примечания
править- ↑ По поводу предполагавшейся подделки так называемого «змеевика» г. Сперанский замечает: «Не лишнее припомнить, что все наши подделки далеко не отличаются искусством и рассчитаны, ясно, на весьма мало опытных покупателей; таковы, напр., известные мне обе подделки Слова о полку Игореве (Бардина: одна — теперь в Румянцовском Музее; другая, бывшая Максимовича, в антикварной лавке Шибанова; такова поддельная начальная летопись (см. Описание рук. Хлудова, А. Н. Попова, стр. 91—92, первое приб.).» «0 змеевике с семью отроками», в Археолог. Известиях и Заметках, 1893, № 2.
- ↑ «О том, что случилось и приключилось с Мадленою, дочерью девицею Ивановою пана Тарновского, и о том, как он пан Иван прощал ее, и как паны Поляки всё еще были в ненависти противу Руси».
- ↑ См. Тихонравова, разбор книги Галахова в отчете об Уваровских премиях, 1878, стр. 37; в моем «Очерке литературной истории старинных повестей» и проч. стр. 281.
- ↑ Ср. в «Истории р. этнографии». I, стр. 300—303.
- ↑ Рассказы из русской историй. М. 1864.
- ↑ Песни Киреевского, вып. 5. М. 1863. стр. CXXIV-CXLII.
- ↑ Песни Киреевского, вып. 7, стр. 80, 206—211, вып, 8, стр. 28, 68, 70-75, 78, 97, 182, 134 и т. д.
- ↑ Там же, вып. 8, стр. 342.
- ↑ Жизнь и труды П. М. Строева. Спб. 1878, стр. 38; ср. стр. 431.
- ↑ Объяснение малорусских и сродных песен. I, стр. 26, 391.
- ↑ В отчете об Уваровских премиях, 1878, стр. 37. Но «Вождя» упоминал еще Буслаев: «Исторические очерки русской нар. словесности и искусства». Спб. 1861, I, стр. 473.
- ↑ 0 хождении Стефана Новгородца см. у Соболевского, Южно славянское влияние на русскую письменность в XIV—XV веках. Спб. 1894, стр. 11; о хождении Ионы Маленького, арх. Леонид, в «Чтениях» моск. Общ. ист. и др. 1571, кн. I. «Иерусалим, Палестина и Афон» и пр.; С. О. Долгов, в издании хождения Ионы, «Палестинский Сборник», вып. 42. Спб. 1895.
- ↑ Вот это начало: «Соизвольте выслушать, люди добрые, слово вестное, приголубьте речью лебединою словеса не мудрые, как в стары годы, прежние, жили люди старые. А и то-то, родимые, были веки мудрые, народ всё православный! Живали старики не по нашему, не по вашему, по заморскому, а по своему, православному. А житье-то, а житье-то было всё привольное, да раздольное. Вставали раным-раненько, с утренней зарей, умывались ключевой водой, со белой росой, молились всем святым и угодникам, кланялись всем родным от востока до запада, выходили на красен крылец со решеточкой, созывали слуг верныих на добры дела. Старики суд рядили, молодые слушали; старики придумывали крепкия думушки, молодые бывали во посылушках. Молодые молодици правили домком, красные девицы завивали венки на Семик день. Старые старушки судили, рядили и сказки сказывали. Бывали радости великия на велик день, бывали беды со кручинами на велико сиротство. А что было, то былью поросло; а что будет, то будет не по старому, а по новому. Русским людям долгое житье, а родимой стороне доле того».
- ↑ Москвит. 1850. № 3, смесь, стр. 29—81. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, т. XI. Спб. 1887, стр. 190—192.
- ↑ И. С. Аксаков в его письмах. М. 1888. II, стр. 293—293.
- ↑ Саратовские губ. Ведомости, 1883. Внушали сомнение и некоторые песни в сборнике из той же местности, который был издан Костомаровым в «Летописях» Тихонравова.