[264]IV.
Голова у Петьки все работала, да работала, и вотъ въ одно прекрасное воскресное утро, разряженный въ лучшее свое платье, не сказавшись ни матери, ни бабушкѣ, ни даже дѣвицѣ Франсенъ, которая вообще всегда снабжала его хорошими совѣтами, онъ отправился прямо къ капельмейстеру. Петька думалъ, что тотъ самый главный послѣ балетмейстера. Смѣло вошелъ Петька и заговорилъ:—Я учусь въ балетной школѣ, но тамъ столько интригъ, что мнѣ бы лучше хотѣлось въ актеры или въ пѣвцы—какъ вамъ будетъ угодно.—А есть у тебя голосъ?—спросилъ капельмейстеръ, ласково глядя на него.—Лицо твое что-то знакомо мнѣ. Гдѣ же это я видѣлъ тебя? Постой, это не ты-ли тогда лопнулъ?—И капельмейстеръ разсмѣялся. Петька покраснѣлъ, что маковъ цвѣтъ. Нѣтъ, право, онъ ужъ больше не Петька-Счастливецъ, какъ прозвала его бабушка! Онъ потупился, разглядывая свои собственныя ноги и желая одного—поскорѣе убраться отсюда.—Ну, спой же что-нибудь!—продолжалъ капельмейстеръ.—Да смѣлѣе!—Онъ взялъ мальчика за подбородокъ, Петька взглянулъ въ его ласковые глаза и запѣлъ арію изъ оперы «Робертъ», слышанную имъ въ театрѣ: «Сжалься надо мной!»—Это трудненько, но ничего, идетъ!—сказалъ капельмейстеръ.—У тебя прелестный голосъ, только бы и онъ не лопнулъ!—Тутъ онъ опять засмѣялся и позвалъ свою жену; послушала и она Петьку, покачала головой и сказала мужу что-то на иностранномъ языкѣ. Какъ-разъ въ это время въ комнату вошелъ хормейстеръ. Вотъ къ кому слѣдовало обратиться Петькѣ, разъ онъ хотѣлъ въ пѣвцы. Къ счастью, хормейстеръ пришелъ сюда самъ, «случайно», какъ говорится. Онъ тоже послушалъ «Сжалься надо мною!», но не засмѣялся и не смотрѣлъ на Петьку такъ ласково, какъ капельмейстеръ и его жена. Тѣмъ не менѣе было рѣшено, что Петька будетъ учиться пѣнію.
— Ну теперь онъ на вѣрной дорогѣ!—сказала дѣвица Франсенъ.—Голосъ вывезетъ лучше, чѣмъ ноги! Будь-ка у меня въ свое время голосъ, я бы стала знаменитой пѣвицей и, пожалуй, даже баронессой!
— Или переплетчицей!—вставила бабушка.—Будь вы богаты, вы бы
[265]всетаки вышли за переплетчика!—Намъ-то этотъ намекъ непонятенъ, но дѣвица Франсенъ его поняла.
Петькѣ пришлось пѣть и передъ нею и передъ семейными коммерсанта, когда тѣ узнали о новой дорогѣ, на которую онъ попалъ. Петьку позвали къ господамъ вечеромъ, когда у нихъ были гости. Онъ спѣлъ много пѣсенъ, спѣлъ и «Сжалься надо мною!» Гости апплодировали, Феликсъ тоже. Онъ уже слышалъ Петьку раньше: разъ въ конюшнѣ Петька спѣлъ ему весь балетъ «Самсонъ», и это было лучше всего! «Балетъ нельзя спѣть!» замѣтила мать. «А вотъ Петька спѣлъ!» настаивалъ Феликсъ. Петьку попросили показать свое искусство, и ужъ онъ и пѣлъ, и говорилъ, и барабанилъ, и гудѣлъ!.. Все это выходило по-дѣтски, но изъ общаго сумбура то и дѣло выдѣлялись отрывки знакомыхъ мотивовъ, которые не дурно объясняли содержаніе балета. Гости были очень довольны, смѣялись и наперерывъ хвалили Петьку. Хозяйка дала Петькѣ большой кусокъ торта и серебряный далеръ.
Какъ счастливъ былъ Петька, пока ему не попался на глаза господинъ, стоявшій нѣсколько поодаль и серьезно наблюдавшій за нимъ. Его черные глаза смотрѣли на Петьку такъ жестко, сурово; онъ не смѣялся, не апплодировалъ. И это былъ какъ разъ самъ хормейстеръ! На слѣдующее утро Петька долженъ былъ явиться къ нему на первый урокъ; учитель посмотрѣлъ на Петьку такъ же строго и сурово, какъ вчера.—Что это съ тобой сдѣлалось вчера?—сказалъ онъ мальчику.—Ты не понималъ развѣ, что игралъ тамъ шута? Не дѣлай этого больше, не ходи пѣть по чужимъ дворамъ! Теперь ступай! Сегодня я не стану заниматься съ тобой!
Петька пошелъ, какъ въ воду опущенный,—учитель разсердился на него! Напротивъ, никогда еще тотъ не былъ такъ расположенъ къ нему: въ мальчишкѣ, пожалуй, таился геній; какъ ни сумбурно было все, что онъ вчера тамъ несъ, въ общемъ, всетаки, былъ какой-то смыслъ, что-то необыкновенное. Безспорно, у него большія способности къ музыкѣ, а голосъ его чистъ и звонокъ, какъ колокольчикъ, и большого объема. Не измѣнитъ онъ Петькѣ, счастье маленькаго человѣчка упрочено.
Начались уроки пѣнія. Петька старался, у Петьки былъ талантъ. А сколькому надо было учиться, сколько надо было знать! Мать работала не покладая рукъ, стараясь прилично содержать и одѣвать сына, чтобы онъ не смотрѣлъ замарашкой въ обществѣ, гдѣ сталъ теперь бывать. А онъ вѣчно былъ веселъ, вѣчно пѣлъ, «и канарейки держать не надо», говорила мать. По воскресеньямъ онъ пѣлъ съ бабушкой псалмы. Какъ чудесно покрывалъ его свѣжій голосокъ ея старческій голосъ! «Вотъ это не то, что пѣть безъ толку!» говорила бабушка. А безъ толку онъ пѣлъ, по ея мнѣнію, когда выдѣлывалъ голосомъ разныя трели, заливался
[266]на всѣ лады, словно птица, словомъ, давалъ звукамъ, вырывавшимся изъ груди, полную волю. И что̀ за переливы слышались тогда въ его маленькомъ горлышкѣ, что̀ за звуки лились изъ его груди! Да, онъ могъ изобразить хоть цѣлый оркестръ! Голосъ его напоминалъ и флейту, и фаготъ, и скрипку, и волторну, могъ онъ пѣть и какъ птицы, но голосъ самого человѣка, хотя бы даже такого маленькаго, если только онъ поетъ какъ Петька, всетаки лучше всего.
Но вотъ зимою, Петька сталъ ходить къ священнику готовиться къ конфирмаціи и простудился. Птичка, что сидѣла въ его груди, пискнула и умолкла, голосъ лопнулъ, какъ трико вампира. «Бѣда не велика!» сказали мать съ бабушкой. «Перестанетъ пѣть безъ толку и лучше займется у священника». Учитель объяснилъ, что теперь у Петьки голосъ ломается и что ему поэтому совсѣмъ не слѣдуетъ пѣть. Долго-ли? Годъ, пожалуй, два, а, пожалуй, голосъ и не вернется вовсе. То-то горе!
«Теперь надо думать только о конфирмаціи!» твердили мать и бабушка. «Продолжай заниматься музыкой, но держи ротъ на запорѣ!» твердилъ учитель пѣнія. И Петька думалъ о конфирмаціи, и занимался музыкой. А внутри у него такъ и пѣло, такъ и звучало! И онъ сталъ записывать эти мелодіи на нотную бумагу; сначала однѣ мелодіи, безъ словъ, а потомъ сталъ сочинять къ нимъ и слова. «Да ты поэтъ, Петруша!» сказала жена коммерсанта, когда онъ однажды поднесъ ей сочиненные имъ текстъ и музыку. Самому коммерсанту Петька посвятилъ пѣсню безъ словъ; того же удостоился и Феликсъ, и даже дѣвица Франсенъ. Произведеніе Петьки заняло мѣсто въ ея альбомѣ, гдѣ были и стихотворныя и музыкальныя произведенія, посвященныя ей двумя, нѣкогда молодыми лейтенантами, а нынѣ старыми отставными майорами. Самый альбомъ былъ подаренъ «другомъ», который даже собственноручно и переплелъ его. На Пасхѣ Петька конфирмовался. Феликсъ подарилъ ему серебряные часы. Это были первые Петькины часы, и онъ, получивъ ихъ, сразу почувствовалъ себя большимъ: полно теперь узнавать время по чужимъ часамъ! Феликсъ самъ поднялся на чердакъ поздравить Петьку и подарить часы; его собственная конфирмація была отложена до осени. Мальчики протянули другъ другу руки. Оба выросли подъ одной крышей, оба были ровесниками, родились въ одинъ и тотъ же день и въ одномъ и томъ же домѣ. Феликса угостили пирожнымъ, испеченнымъ на чердакѣ по случаю Петькиной конфирмаціи. «Это радостный и важный день!» сказала бабушка. «И еще какой важный!» подтвердила мать. «Вотъ бы дожилъ до этого отецъ!»
Въ слѣдующее воскресенье всѣ трое пошли къ причастію. Когда они вернулись, имъ сказали, что за Петькой присылалъ учитель пѣнія; Петька сейчасъ же поспѣшилъ къ нему. Веселыя и въ то же время важныя
[267]новости ждали его тамъ. Пѣніемъ ему было запрещено заниматься цѣлый годъ, голосъ надо было оставить «подъ паромъ», какъ выражается крестьянинъ о пашнѣ, и за этотъ годъ Петька долженъ былъ научиться многому, но не здѣсь въ столицѣ, гдѣ онъ каждый вечеръ бѣгалъ бы въ театръ, а въ провинціи, въ тридцати миляхъ отсюда. Его хотѣли помѣстить на полный пансіонъ къ одному учителю, у котораго было еще нѣсколько такихъ же учениковъ-пансіонеровъ. У него Петька будетъ учиться языкамъ и наукамъ, которыя ему впослѣдствіи пригодятся. Годовая плата за ученіе и содержаніе равнялась тремстамъ далерамъ, и ее взялся взносить «неизвѣстный благодѣтель». «Это коммерсантъ!» сказали мать и бабушка.
Насталъ день отъѣзда. Пролито было много слезъ, роздано и получено много поцѣлуевъ и благословеній, и вотъ Петька покатилъ по желѣзной дорогѣ далеко-далеко, за тридцать миль отъ родины! Время было около Троицы. Солнышко сіяло, лѣсъ стоялъ въ свѣжемъ зеленомъ уборѣ; поѣздъ промчался черезъ лѣсъ, потомъ замелькали поля, деревни, барскія усадьбы и пастбища со скотомъ. Вотъ, наконецъ, и станція, за ней другая, городъ за городомъ. На каждой станціи толкотня и суматоха встрѣчающихъ и провожающихъ пассажировъ; шумъ, говоръ. Въ вагонѣ, гдѣ сидѣлъ Петька, не умолкала трескотня одной вдовушки въ траурѣ. Она все говорила о «своей могилѣ», о «своемъ гробѣ», о «своемъ тѣлѣ», то есть о могилѣ, гробѣ и тѣлѣ своего ребенка. Онъ, по ея словамъ былъ такой хилый, несчастненькій, что мало было бы радости, если бы онъ выжилъ. Своею смертью бѣдный ягненочекъ прямо развязалъ ей руки,—и ему, и ей теперь лучше!
— Ужъ я не пожалѣла для такой оказіи цвѣтовъ!—тараторила она.—А, вѣдь, умеръ-то онъ въ самую дорогую пору! Ихъ приходилось доставать изъ оранжерей! Каждое воскресенье я отвозила на свою могилу свѣжій вѣнокъ съ большою шелковою лентой. Ленту-то сейчасъ же похищали дѣвчонки на косоплетки. Еще бы не соблазниться! Но вотъ, прихожу это я разъ и гляжу—моя могила направо, а я знаю, что она всегда была налѣво отъ главной аллеи! «Это что?» говорю я сторожу. «Развѣ моя могила не налѣво?» «Никакъ нѣтъ!» отвѣчаетъ онъ. «Тѣло-то ваше, сударыня, лежитъ налѣво, но насыпь перенесена направо; мѣсто-то оказалось чужое». «Но я хочу, чтобы мое тѣло лежало въ моей могилѣ!» говорю я, и я имѣла полное право говорить такъ. «Что-жъ я буду ходить и украшать одну насыпь, а мое тѣло будетъ лежать по другую сторону безъ всякаго знака? Не хочу я этого!» «Такъ извольте, сударыня, поговорить съ пробстомъ!» говоритъ мнѣ сторожъ. Ну, пробстъ оказался премилымъ господиномъ! Онъ разрѣшилъ перенести мое тѣло направо, если я заплачу за это пять рихсдалеровъ. Я заплатила съ
[268]удовольствіемъ и опять обрѣла свою могилу. «Но могу я быть увѣрена, что вы перенесли именно мой гробъ и мое тѣло?» спрашиваю я у могильщиковъ. «Можете, можете, сударыня!» сказали мнѣ они, и я дала каждому еще по маркѣ за труды. Ну, потративъ столько, я рѣшила, что надо предпринять что-нибудь и для украшенія могилы, и заказала памятникъ съ надписью. И представьте себѣ, получаю его и вижу на самомъ верху изображена бабочка! «Да, вѣдь, это знакъ легкомыслія!» говорю я. «Я не хочу ничего такого на своей могилѣ!» «Нѣтъ, сударыня, это знакъ безсмертія!» говорятъ мнѣ. «Сроду не слыхивала!» говорю я. Ну, а изъ васъ, господа, слыхалъ кто-нибудь, что бабочка означаетъ что-либо кромѣ легкомыслія? Ну, однако, я замолчала,—я не люблю много разговаривать, а взяла да и велѣла поставить памятникъ въ чуланъ. Тамъ онъ и стоялъ, пока не вернулся домой мой жилецъ-студентъ. У него пропасть книгъ! Онъ подтвердилъ, что бабочка—безсмертіе, и памятникъ отправился на свое мѣсто!
Подъ такіе-то разговоры Петька доѣхалъ до мѣста назначенія, гдѣ ему слѣдовало сдѣлаться такимъ же умнымъ, какъ студентъ, у котораго было пропасть книгъ.
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.255—312