вости ждали его тамъ. Пѣніемъ ему было запрещено заниматься цѣлый годъ, голосъ надо было оставить «подъ паромъ», какъ выражается крестьянинъ о пашнѣ, и за этотъ годъ Петька долженъ былъ научиться многому, но не здѣсь въ столицѣ, гдѣ онъ каждый вечеръ бѣгалъ бы въ театръ, а въ провинціи, въ тридцати миляхъ отсюда. Его хотѣли помѣстить на полный пансіонъ къ одному учителю, у котораго было еще нѣсколько такихъ же учениковъ-пансіонеровъ. У него Петька будетъ учиться языкамъ и наукамъ, которыя ему впослѣдствіи пригодятся. Годовая плата за ученіе и содержаніе равнялась тремстамъ далерамъ, и ее взялся взносить «неизвѣстный благодѣтель». «Это коммерсантъ!» сказали мать и бабушка.
Насталъ день отъѣзда. Пролито было много слезъ, роздано и получено много поцѣлуевъ и благословеній, и вотъ Петька покатилъ по желѣзной дорогѣ далеко-далеко, за тридцать миль отъ родины! Время было около Троицы. Солнышко сіяло, лѣсъ стоялъ въ свѣжемъ зеленомъ уборѣ; поѣздъ промчался черезъ лѣсъ, потомъ замелькали поля, деревни, барскія усадьбы и пастбища со скотомъ. Вотъ, наконецъ, и станція, за ней другая, городъ за городомъ. На каждой станціи толкотня и суматоха встрѣчающихъ и провожающихъ пассажировъ; шумъ, говоръ. Въ вагонѣ, гдѣ сидѣлъ Петька, не умолкала трескотня одной вдовушки въ траурѣ. Она все говорила о «своей могилѣ», о «своемъ гробѣ», о «своемъ тѣлѣ», то есть о могилѣ, гробѣ и тѣлѣ своего ребенка. Онъ, по ея словамъ былъ такой хилый, несчастненькій, что мало было бы радости, если бы онъ выжилъ. Своею смертью бѣдный ягненочекъ прямо развязалъ ей руки,—и ему, и ей теперь лучше!
— Ужъ я не пожалѣла для такой оказіи цвѣтовъ!—тараторила она.—А, вѣдь, умеръ-то онъ въ самую дорогую пору! Ихъ приходилось доставать изъ оранжерей! Каждое воскресенье я отвозила на свою могилу свѣжій вѣнокъ съ большою шелковою лентой. Ленту-то сейчасъ же похищали дѣвчонки на косоплетки. Еще бы не соблазниться! Но вотъ, прихожу это я разъ и гляжу—моя могила направо, а я знаю, что она всегда была налѣво отъ главной аллеи! «Это что?» говорю я сторожу. «Развѣ моя могила не налѣво?» «Никакъ нѣтъ!» отвѣчаетъ онъ. «Тѣло-то ваше, сударыня, лежитъ налѣво, но насыпь перенесена направо; мѣсто-то оказалось чужое». «Но я хочу, чтобы мое тѣло лежало въ моей могилѣ!» говорю я, и я имѣла полное право говорить такъ. «Что-жъ я буду ходить и украшать одну насыпь, а мое тѣло будетъ лежать по другую сторону безъ всякаго знака? Не хочу я этого!» «Такъ извольте, сударыня, поговорить съ пробстомъ!» говоритъ мнѣ сторожъ. Ну, пробстъ оказался премилымъ господиномъ! Онъ разрѣшилъ перенести мое тѣло направо, если я заплачу за это пять рихсдалеровъ. Я заплатила съ удо-
вости ждали его там. Пением ему было запрещено заниматься целый год, голос надо было оставить «под паром», как выражается крестьянин о пашне, и за этот год Петька должен был научиться многому, но не здесь в столице, где он каждый вечер бегал бы в театр, а в провинции, в тридцати милях отсюда. Его хотели поместить на полный пансион к одному учителю, у которого было ещё несколько таких же учеников-пансионеров. У него Петька будет учиться языкам и наукам, которые ему впоследствии пригодятся. Годовая плата за учение и содержание равнялась трёмстам далерам, и её взялся взносить «неизвестный благодетель». «Это коммерсант!» — сказали мать и бабушка.
Настал день отъезда. Пролито было много слёз, роздано и получено много поцелуев и благословений, и вот Петька покатил по железной дороге далеко-далеко, за тридцать миль от родины! Время было около Троицы. Солнышко сияло, лес стоял в свежем зелёном уборе; поезд промчался через лес, потом замелькали поля, деревни, барские усадьбы и пастбища со скотом. Вот, наконец, и станция, за ней другая, город за городом. На каждой станции толкотня и суматоха встречающих и провожающих пассажиров; шум, говор. В вагоне, где сидел Петька, не умолкала трескотня одной вдовушки в трауре. Она всё говорила о «своей могиле», о «своём гробе», о «своём теле», то есть о могиле, гробе и теле своего ребёнка. Он, по её словам был такой хилый, несчастненький, что мало было бы радости, если бы он выжил. Своею смертью бедный ягнёночек прямо развязал ей руки, — и ему, и ей теперь лучше!
— Уж я не пожалела для такой оказии цветов! — тараторила она. — А, ведь, умер-то он в самую дорогую пору! Их приходилось доставать из оранжерей! Каждое воскресенье я отвозила на свою могилу свежий венок с большою шёлковою лентой. Ленту-то сейчас же похищали девчонки на косоплётки. Ещё бы не соблазниться! Но вот, прихожу это я раз и гляжу — моя могила направо, а я знаю, что она всегда была налево от главной аллеи! «Это что?» — говорю я сторожу. «Разве моя могила не налево?» — «Никак нет!» — отвечает он. «Тело-то ваше, сударыня, лежит налево, но насыпь перенесена направо; место-то оказалось чужое». — «Но я хочу, чтобы моё тело лежало в моей могиле!» — говорю я, и я имела полное право говорить так. «Что ж я буду ходить и украшать одну насыпь, а моё тело будет лежать по другую сторону без всякого знака? Не хочу я этого!» — «Так извольте, сударыня, поговорить с пробстом!» — говорит мне сторож. Ну, пробст оказался премилым господином! Он разрешил перенести моё тело направо, если я заплачу за это пять рихсдалеров. Я заплатила с удо-
