Содержание: Знакомство Андроникова с Витте. Знакомство со Штюрмером. Андроников и Гермоген. Журнал «Голос Руси». Обстоятельства назначения Штюрмера председателем Совета Министров. Штюрмер, Манасевич-Мануйлов и Питирим. Распутин. Устранение Владимира с поста экзарха Грузии и назначение Питирима. Андроников в своем журнале объявляет Штюрмера потомком Анны Кашинской. О Палеологе. История с заговором Хвостова против Распутина. Знакомство с Сухомлиновым. Андроников впервые проникает в «покои министра юстиции». Мясоедов у Сухомлинова. Об Альтшуллере. Расхождение Андроникова с Сухомлиновым. Андроников и Распутин. Генерал Отлетаев и Николай II. Встречи с Вырубовой. Об отставке Сухомлинова. Шпионы или «недоброжелатели». Свидания с Распутиным: преосвященный Евдоким, Варнава, иеромонах Августин и Белецкий. Кто «валил» Сухомлинова? Защитник Андроникова — Воейкова. Знакомство с Хвостовым. Характеристика Вырубовой и бывшей императрицы. «Исцеление» Вырубовой Распутиным. Свидания у Вырубовой бывшей императрицы с Сухомлиновой и Протопоповым. Вырубова и Хвостов. Разочарование Андроникова в Распутине. Сближение с Хвостовым. О Манасевиче-Мануйлове. Последнее свидание Андроникова с Распутиным и разрыв. Как держал себя Распутин в Царском Селе. Распутин о Вырубовой. Варнава и Распутин. Червинская. Кусова и Мосолов. Отношение между Александрой Федоровной и Вырубовой. О Курлове, Бадмаеве, Протопопове. Комиссаров. Разрыв с Вырубовой, Андроников и Воейков. О письме Николая II к Трепову и телеграмме к Александре Федоровне насчет прекращения дела Манасевича. Макаров. Воейков и его отношение к Николаю II и бывшей императрице. О Белецком. О Джунковском. О Маклакове. Палеолог отчисляет Андроникова от Министерства Внутренних Дел. Увольнение Белецкого и назначение его в Сенат. Белецкий и Распутин. Белецкий и Хвостов. Белецкий назначается товарищем министра внутренних дел. Обеды и ужины у Хвостова и Белецкого. Протопопов. Бывшая императрица смещает Хвостова. Отношение Александры Федоровны к вел.кн. Николаю Николаевичу. Первое появление на сцену Распутина. Бывшая императрица и «черногорки». Отставка военного министра Редигера. Кандидатура полковника Рязанова. Назначение Протопопова. Бадмаев, Распутин, Манасевич, Питирим. Отношения между Распутиным и Протопоповым. Протопопов и Курлов. Протопопов и Манасевич-Мануйлов. Протопопов и Штюрмер. Высылка Андроникова. О Варбурге. О причинах смещения Сазонова. О шпионстве.
Председатель. — Вы изъявили желание дать нам показания. Мы сегодня не столько будем вас спрашивать, сколько выслушивать, и надеемся услышать всю правду, которую вы знаете… Так что будьте совершенно свободны в вашем рассказе. Но будьте все же добры приблизительно наметить схему вашего рассказа. Мне крепостное начальство передало вашу заметку. Тут есть такие рубрики: «Отношение к военному министру, отношение к Воейкову, к Распутину, к Вырубовой, обер-прокурору, Беляеву, Протопопову, к «звездам генералов», к Штюрмеру, Покровскому, Коковцеву; встречи и проводы министров; чиновник особых поручений при св. синоде, Горемыкин, «известный журнал» и «конкретные вопросы». Таким образом, вы предполагали изобразить в объяснении ваше отношение к целому ряду лиц.
Андроников. — Г. председатель, это та схема, по которой я писал г. министру юстиции…
Председатель. — Остановитесь на всем этом вкратце. Нам бы хотелось, чтобы вы в сжатой форме передали лишь факты, относительно той группы лиц, которые упомянуты в вашей записке.
Андроников. — С кого вы прикажете начать? Может быть, вы скажете, кто вас из этих господ более интересует?
Председатель. — Не изберете ли вы хронологический порядок? Возьмите несколько лет и расскажите о том, как происходили эти встречи и как развивались факты, вам известные.
Андроников. — Слушаюсь. Я начну с того, что в последнее время в газетах писали о каких-то моих влияниях на правительство. Конечно, все это было чрезвычайно преувеличено, ибо фактически влияния не было, а были добрые отношения с теми или другими высокопоставленными лицами. Еще в бытность мою в Пажеском корпусе, я, как человек более или менее светский, приобрел знакомство в свете и, затем, когда я впоследствии вышел в жизнь, из чисто светских отношений отношения эти сделались деловыми. Так я познакомился с некоторыми министрами… Например, я познакомился с гр. Витте совершенно случайно… Знакомство это было для меня чрезвычайно интересное, так как Витте был в то время очень большой человек. Это было лет 18 тому назад…
Председатель. — Может быть, это слишком дальнее время. Вы несколькими мазками пройдите это и затем перейдите к отношениям, которые к нам ближе.
Андроников. — Затем, мне пришлось совершенно случайно оказать ему несколько любезностей. После мне пришлось собирать материал о его деятельности. Этот материал был впоследствии помещен в периодических изданиях. Конечно, эти отношения нас сблизили. Раз я был знаком с таким большим человеком, как Витте, то, совершенно естественно, знакомиться потом с другими министрами было чрезвычайно легко. Это было начало, откуда пошли мои отношения со власть имущими — с правительством. Знакомство с Ермоловым, Ванновским, все это естественно образовалось после этого. Должен сказать еще об одном обстоятельстве, которое мне дало возможность потом сойтись с некоторыми из теперешних министров, как с Макаровым и Штюрмером. Это произошло, когда мне пришлось, 14 лет тому назад, совершенно случайно взять на себя инициативу разоблачения гнусной истории Татьяны Золотовой, которая была на ст. Тихорецкой в вагоне изнасилована судебным следователем Т…[*] Я поехал туда и разбирал это дело. Это наделало очень много шуму и много неприятностей тогдашнему всесильному министру юстиции Муравьеву. Когда я приехал в Петроград, то меня вызвал сейчас же директор департамента общих дел Штюрмер. Я в то время состоял причисленным при министерстве. Он меня принял очень сурово, и заявил, по приказанию министра внутренних дел Плеве, что я позволяю себе вмешиваться совершенно не в свое дело. Тут я заявил Штюрмеру, что я нисколько не раскаиваюсь… После этого разговора, когда он увидел, что я на этом настаиваю, что меня нисколько не запугивают заявления министра внутренних дел Плеве, что я могу выйти в отставку (я тут же принес свою записку об отчислении меня от министерства), он подал руку и сказал: «Пожалуйста, садитесь. Я вижу, что в вас кипит кровь: я люблю таких людей!…» Это была наша первая встреча со Штюрмером. Затем приходилось его видеть, как директора департамента, очень редко. Впоследствии, его сделали из директора департамента прямо членом Государственного Совета, что было очень большим скачком, — он был этим всецело обязан своему другу Гессе, тогда дворцовому коменданту, с которым он дружил. Тут я его потерял из виду. Через некоторое время была какая-то история, в которой он, Штюрмер, нуждался в совете Витте; тогда он, зная мои добрые отношения с Витте, обратился ко мне и просил, не могу ли я ему посодействовать в получении свидания… Я сейчас же это сделал. И сделал это так, что Витте сам поехал к Штюрмеру. Помню, это было в январе 1904[*][*] года: 6-го января была Иордань, когда из пушки был залп в Зимний дворец, и Витте тогда взял одну из пуль, которая попала туда. Он ее поднял и привез к Штюрмеру показать. Штюрмер мне потом говорил: «Как я вам благодарен: Витте был у меня и даже показал мне пулю!…» Это осталось у меня в памяти. Потом я Штюрмера не видел несколько лет, и уже лет пять тому назад, когда Коковцев был председателем Совета Министров, произошла история с увольнением преосвященного Гермогена.[*] Бывший государь требовал его немедленного отъезда из Петрограда, и это наделало много шуму. Это было, вероятно, в 1912 году — лет пять тому назад. Штюрмер чрезвычайно интересовался участью преосвященного Гермогена и так много говорил об этом, что я этим вопросом тоже заинтересовался. Совершенно его не зная, но слыша много о добродетели этого архиепископа от А. А. Макарова, который в то время был, если не ошибаюсь, государственным секретарем или товарищем министра внутренних дел? — я решил поехать к Гермогену и расспросить его, что он сделал, в чем провинился… Никакого ответа я не получил. Этот вопрос чрезвычайно интересовал Штюрмера, и Штюрмер (не знаю, откуда он узнал, что я был у Гермогена) хотел меня повидать и предложил, не поеду ли я к нему пообедать. Я к нему поехал, и мы были втроем — Штюрмер, его жена и я. Мы очень подробно обсуждали этот инцидент, при чем Штюрмер стоял за архиепископа. Тут много говорилось о текущих событиях, о том, что тогда волновало общество. После этого обеда я уже с ним не встречался совершенно. Мы обменивались только карточками на новый год и на большие праздники. Затем, когда его сделали председателем Совета Министров (это было в январе 1916 года), то я сейчас же позвонил по телефону на его квартиру с просьбой, не может ли он меня принять. Ответ последовал через несколько часов; уже на другой день после его назначения, я был у него на Б.Конюшенной. Мне очень было важно его повидать для моего журнала, который я начал издавать: «Голос Руси», и я хотел его интервьюировать. Когда я приехал, его первая фраза была: «Мы с вами четыре года не виделись»…
Председатель.— Что вы знаете о тех обстоятельствах, при которых был назначен Штюрмер?
Андроников. — Обстоятельства эти для меня были загадочные, и мне казались чрезвычайно странными. Во-первых, я не мог себе этого представить… Для меня был неожиданностью уход Горемыкина. Сам Горемыкин этого не знал, не знал до такой степени, что когда я к нему приехал в день его доклада в Царском и говорил ему: «Excellence, c’est votre dernier rapport» — он улыбался: «Quelle betise, ce n’est par possible!…».[*]
Председатель. — А почему вы это думали?
Андроников. — А потому, что мне говорили со всех сторон, что дни Горемыкина сочтены, что Горемыкин человек уже конченный…
Председатель. — Почему вы думали, что ваши сведения, а не сведения Горемыкина соответствовали действительности?
Андроников. — Весь город говорил о том, что Горемыкин должен непременно уйти, что это вопрос нескольких дней! А он, старик, этому совершенно не верил… В день его отставки я тоже ездил в Царское к ген. Воейкову, и когда я говорил ему: «Вот я сижу у вас, а во дворце сидит Горемыкин, и это, мне кажется, его лебединая песнь», — Воейков говорит: «Нет, это не может быть, — это не верно… Откуда вы знаете?» — «Все это говорят»… Когда я вернулся из Царского и поехал к Горемыкину, он сказал, что я был прав, что бывший государь «m’a signalé de quitter mon poste»… Затем, относительно назначения Штюрмера, могу сказать следующее. Со всех сторон это имя называлось. Мне казалось чрезвычайно странным, что останавливаются именно на Штюрмере. Что он хотел власти, я это знал. Знал это по факту, который позволю себе сейчас рассказать: в 1912 году вдруг разнесся слух о том, что Штюрмера назначают от правительства городским головою в Москву. Я совершенно не мог себе это представить: как это члена Государственного Совета и вдруг назначают городским головою? Но потом сообразил, что это место, очевидно, очень выгодное во всех отношениях и что ему будет предоставлен дом генерал-губернатора для пребывания… Но Коковцев, который был тогда председателем Совета Министров, мне тогда сказал, что это дело расстраивается, что он категорически против этого… И это дело тогда, действительно, расстроилось. Вот почему, когда мне говорили, что Штюрмер идет в премьеры, я вспомнил, что раз он хотел быть городским головою, то какую бы ему власть ни дали, — он ее принял бы. Только впоследствии, из разговоров, я узнал, что в его назначении принимал горячее участие Распутин, с которым я тогда порвал всякие отношения, затем, Манасевич, будто бы, горячо проводил его и будто бы в этом деле был замешан митрополит Питирим, которого я совершенно не знал… Мне казалось это неправдоподобным, потому что Манасевич сам — маленький человек…
Председатель. — Почему вы не верили?
Андроников. — Я не верил, что Манасевич со Штюрмером в хороших отношениях… Но, когда мне пришлось бывать у Штюрмера после его назначения, я неоднократно встречал там Манасевича в простом пиджачке, с папироской в руках, довольно развязно себя держащим… Тогда я понял, что есть какая-то близость.
Председатель. — Но для того, чтобы попасть на пост премьер-министра, Штюрмеру нужна была близость не только Манасевича, но и еще какие-то отношения?
Андроников. — Вне всякого сомнения. У Манасевича не было никакой лазейки наверх и вот тут-то ему и послужил Распутин. Очевидно, Распутин помог Манасевичу… Или он сам стоял за Штюрмером, я этого сказать не могу. Но знаю одно: мне постоянно говорили, что Манасевич с Распутиным и Штюрмером встречаются… Тогда для меня было совершенно ясно: раз встречается Штюрмер с Распутиным, значит Распутин так или иначе его двигает вперед. А Распутин действовал прямо на Царское Село, потому что он там бывал совершенно бесцеремонно и говорил все…
Председатель. — Вы интересовались этим вопросом: как эти люди встречались — Распутин, Манасевич и Питирим?
Андроников. — Этого я сказать не могу. Мне приходилось слышать, что встречи бывали у митрополита Питирима в лавре, и будто бы бывали у Манасевича; но я этого проверить не мог. Но мне был ясен факт, что в самом деле назначения Штюрмера было что-то странное, потому что ни с того ни с сего спихнули Горемыкина!… Штюрмер хотел быть у власти: чтобы ему ни давали, — давайте ему только власть!… Тут вдруг является Манасевич, который очень развязно себя держит, сразу записывается в его секретари, хотя он не был его секретарем, а только состоял при нем… Я самым серьезным образом настаивал и упрашивал Штюрмера отстранить от себя Манасевича.
Председатель. — Когда это было?
Андроников. — Через два-три дня, когда я увидел Манасевича с папироской в руках. Штюрмер на это мне говорит: «Не я его избрал, он мне был назначен: мне сказали, что должен быть при мне человек, который бы меня охранял, что моя жизнь в опасности… Мне его и назначили… Так как я Манасевича знал со времен Плеве, то мне было приятнее взять знакомого, чем незнакомого»…
Председатель. — Как вы расшифровали это назначение Мануйлова?
Андроников. — Я это расшифровал очень просто. Штюрмер хотел иметь при себе знакомого и близкого человека, через спину которого он прошел, т.-е. получил назначение в премьеры…
Председатель. — Как вы полагаете: эта компания, которая провела Штюрмера — она же свергла и Горемыкина?
Андроников. — Г. председатель! Я этого сказать не могу… Вне всякого сомнения, что нужно было спихнуть старика, чтобы посадить Штюрмера, потому что место было занято… Горемыкин Мануйлова не пускал к себе и ни в какой охране не нуждался. Я говорил это Штюрмеру: «Почему ваш, предшественник не нуждается в охране, а вам эта охрана нужна?» Штюрмер отвечает: «Мне говорят, что эта охрана нужна». Ну, я сразу понял, что дело тут не совсем чисто, что это, мол, — услуга за услугу… Я это так, по своему разумению, расшифровал. Затем, ему нужно было свергнуть митрополита Владимира, потому что Владимир был всегда против Распутина. Это я знаю, потому что митрополит мне сам это говорил: я его знаю с Пажеского корпуса, — лет 25… Когда он был экзархом Грузии, я виделся с ним и питал к нему глубокое уважение: я с ним встречался каждый год, когда он приезжал сюда… Он был митрополитом московским в течение 15 лет. Когда он был назначен в Петроград, я часто у него бывал, говорил с ним, и он всегда был против Распутина, против всей этой компании … Его нужно было устранить, чтобы назначить экзархом Питирима, а Питирим был в добрых отношениях с Распутиным. Я это знаю совершенно точно, потому что в течение целого года мне пришлось поддерживать отношения с Распутиным. Когда я вернулся, Распутин спрашивает: «А ты знаешь Питирима?» — я говорю: «Не знаю». — «Так ты поди к нему, он очень хороший человек… Он наш»… Мне рассказывал Саблер-Десятовский, что он просил[*] вместо Питирима совершенно другое лицо на пост экзарха и представил несколько кадидатов. Бывший государь вычеркнул всех кандидатов и написал: «Питирима». Очевидно, значит, это верно, что Питирим был в добрых отношениях с Распутиным… Можно определенно сказать, следовательно, что этой компании нужно было спихнуть Горемыкина, спихнуть мешающего им митрополита Владимира, чтобы назначить своих кадидатов на эти должности. Так оно, как по щучьему велению, и произошло. Был назначен Штюрмер, а митрополиту Владимиру была предложена киевская эпархия. Я неоднократно виделся со Штюрмером и каждый раз, при каждой беседе, указывал ему на несоответствие Мануйлова. На это он говорил, что он видит его очень редко… Между тем, это была ложь: Мануйлов бывал каждый день утром и поздно ночью, когда его никто не видел…
Председатель. — Почему вы думаете, что Мануйлов как бы потихоньку бывал у Штюрмера?
Андроников.— Не то, что потихоньку, а Штюрмер имел обыкновение вставать в 6 час. утра и Мануйлов знал, что Штюрмер пьет чай и являлся к нему… А когда ему нужно было показать, чтобы его видели, — видели, что он там свой человек, что он там бывает, — он являлся туда и днем… Штюрмер дал мне для моего журнала сведения и продиктовал мне, между прочим, что он происходит от женской[*] линии от св. Анны Кашинской. Я, по простоте душевной, это написал, и был жестоко высмеян при дворе за эту Анну Кашинскую!… Ровно ничего этого не было: выяснилось, что его мать Панина, да не та Панина, а другая… Затем я несколько раз виделся со Штюрмером, и у меня были разговоры относительно некоторых из его подчиненных. Он очень покровительствовал некоторым. Я всегда восставал против одного из них: это был вице-директор департамента общих дел — Палеолог, против которого я всегда шел, потому что это карьерист и, по моему мнению, — человек незначительный… Теперь он, конечно, говорит, что он всегда был республиканцем, но этому верить нельзя!… Штюрмер производил следствие по делу Хвостова. Это дело меня очень интересовало, потому что мне хотелось знать, какую роль предоставит Штюрмер Хвостову, чтобы сесть на пост министра внутренних дел… (Я забыл передать одно важное заявление, которое впоследствии оправдалось: при первой моей встрече, после его назначения председателем Совета Министров, он говорит: «Вот, я мог бы быть прекрасным министром внутренних дел и очень хорошим министром иностранных дел!…» Я ему тогда возражаю: «Министром внутренних дел — я понимаю, так как вы были директором департамента общих дел и вам эта техника знакома… А министром иностранных дел»… Он говорит: «О, я знаю все трактаты великолепно!» Впоследствии, это так и оказалось). Меня чрезвычайно интересовало, как он поведет следствие относительно Хвостова, который был замешан чуть не в организации покушения на убийство Распутина…
Председатель. — К какому времени это относится?
Андроников. — Это относится к январю-февралю 1916 г… Кто всю эту историю создал, кто ее выдумал, — я сказать не могу. Но факт остается фактом. Раз, поздно вечером, я встретил Ржевского у бывшего министра внутренних дел Хвостова. Я спросил, на каком основании у него Ржевский? Хвостов ничего не ответил, сказал только, что вызвал его по делам… Но о том, что он собирается сделать, ни звука не говорил. Потом, когда это было открыто и стало ясно, что Хвостов яко бы в этом деле был инициатор, Штюрмеру было поручено ведение всего этого дела. Вот тут я несколько раз заходил к Штюрмеру… Меня прямо интересовало узнать: действительно ли Хвостов в этом виноват и было ли какое покушение? Он давал довольно уклончивые ответы, говоря, что надеется, что Хвостов выйдет из всего этого дела чистым. Надежды эти не оправдались: наоборот, вышло так, что он топил Хвостова, чтобы самому сесть на его место и быть министром внутренних дел…
Председатель. — Скажите, пожалуйста, по чьему докладу на Штюрмера была возложена такая большая миссия?
Андроников. — Мне было ясно только, что это ему было поручено государем. Просил ли он сам, напрашивался ли он на этот доклад, или кто-нибудь другой подсказал, — этих подробностей я совершенно не знаю. Мы становимся перед сложившимся фактом, что Штюрмер, будучи председателем Совета Министров, садится на пост министра внутренних дел. Тут часто мне приходилось его видеть и каждый раз приходилось высказывать удивление, что во всем этом деле, якобы, оказывается виновным Хвостов… Затем меня особенно возмущало, что меня лично приплели в эту историю и говорили, будто бы я принес тот яд, который был всыпан кошкам Распутина в молоко, вместо…
Председатель. — Позвольте вас спросить, почему вы так часто видались со Штюрмером и в то время, когда он был в должности председателя Совета Министров, и когда он был в должности министра внутренних дел?…
Андроников. — Как издателю журнала, мне было чрезвычайно интересно получать целый ряд освещений по многим вопросам… Мой журнал начал выходить в марте 1916 года; это был еженедельный журнал, но выходил неаккуратно — в виду тяжелых чисто технических условий…
Председатель. — Главная причина ваших посещений, что вы, как журналист, хотели его видеть?
Андроников. — Да… как журналист… Кроме того меня интересовала наша политическая жизнь и, так как я видел многих министров до Штюрмера, я хотел знать, какой курс, какую линию он поведет, т.-е. что он будет делать и как будет вести дело…
Председатель. — Может быть вы скажете теперь, как сложились ваши отношения с Распутиным?
Андроников. — Распутин уже был 10 лет на российском небосклоне. Я о нем много слышал, но никогда не имел желания с ним познакомиться. Мне несколько раз предлагали, говорили, что это замечательный человек… Но так как я для себя лично не искал решительно ничего, то я не считал для себя возможным итти этими путями. В 1914 году, за месяц до войны, я возвращаюсь к себе домой по Фонтанке на таксомоторе, и вдруг на извозчике какой-то господин мне машет… Я остановился. Он вылезает, бежит, бросается ко мне в объятия и говорит: «Николай Петрович (или Петр Николаевич — я точно не помню), что же ты меня забыл?» Я удивленно говорю: «Виноват, вы ошибаетесь». — «А ты кто же будешь?» — «Я — князь Андроников». — «Я — Распутин … Я про тебя много слыхал … Сам бог тебя мне послал… А ты куда едешь?» — «Домой». — «Вези меня домой!» — «А вы где живете?» — «На Гороховой …» Я его отвез на Гороховую и так как я в этот день уезжал в Варшаву и очень спешил, я к нему не заехал, а проводил только до дому. Он меня тут прямо убедил. Глядит на меня и говорит: «Ты сегодня в путь собираешься?» — «Откуда вы знаете?» — «Да, я вижу: ты в путь собираешься…» «Совершенно верно». Он начал на меня смотреть, но на меня этот взор не повлиял. Я не из тех людей, которых можно гипнотизировать… Мы разошлись. Недели через две, когда я вернулся из Варшавы, мне как-то докладывают, что ко мне пришел мужик в поддевке. Я принимал всех: у меня двери были открыты… Входит — Распутин. «Ну, я к тебе… Где твоя молельня?» — (У меня в спальне был уголок с образами.) — «А вы откуда знаете?» — «Мне говорили, что у тебя есть молельня…» Я говорю: «Пожалуйте…» Я показал, мы вошли, он помолился там. Потом он сказал: «Дай бумагу»… Я дал ему листочек. Он написал своими каракулями, что я сильный духом человек: «Сила твоя в духе». — Одним словом, какую-то ерунду, — свои соображения… Я, конечно, это, как написанное его рукой, странное, — сохранил у себя… Затем он говорит: «А вот что: давай, расскажи мне, что здесь делается…» — Я говорю: «Какая область вас интересует?» — «Ну вот! всякая вообще… Как у вас дела идут?» Я говорю: «Не знаю, что вас интересует…» Он говорит: «Все меня интересует, рассказывай, — будем с тобой знакомы…» — Я говорю: «Пожалуйста!». Вдруг он заговорил о Сухомлинове, которого он очень не любил, он сказал, что Сухомлинов назвал его «скотиной», говорил, что его «сокрушит»… Тут у меня появилась добрая надежда, и я решил, что, очевидно, сам бог мне помогает… Нужно сказать, что до войны у меня с Сухомлиновым совершенно отношения испортились. Частью была виной г-жа Сухомлинова, которая тому способствовала, а частью мне не нравилось то общество, которое там бывало… Я не считал возможным с ними продолжать отношения! Когда я увидал, что Распутин против Сухомлинова (а я знал, как Сухомлинов внедрился в Царском Селе и как, несмотря на все его ошибки, на все смотрят сквозь пальцы и все ему прощается), я решил, что быть может мне придется воспользоваться Распутиным для того, чтобы в Царском Селе раскрыть некоторые действия Сухомлинова. Я тут же спросил его, когда он будет свободен в следующий раз, чтобы мне повидаться с ним. Он мне назначил день, сказал, что приедет на уху… Уха была приготовлена. Он приехал. Тут мы говорили о Сухомлинове, затем он исчез…
Председатель. — Почему вы были недовольны к этому времени Сухомлиновым? И может быть вы знаете, что заставило Распутина быть против Сухомлинова?
Андроников. — Распутин имел обыкновение лазить вообще к министрам, писать записки со всякими просьбами. Сухомлинов его не пускал к себе, относился к нему отрицательно и приказал его не принимать. Это до него дошло. Он решил Сухомлинову за это мстить… Так он мне, по крайней мере, рассказывал…
Председатель. — Это было после добрых отношений?
Андроников. — Нет. Он с Сухомлиновым никогда ни в каких отношениях не был, — он мне это говорил. Потом с г-жей Сухомлиновой он сошелся очень близко, но с ним, с Сухомлиновым, никаких отношений не было.
Председатель. — Ну, а каковы были ваши отношения с Сухомлиновым?
Андроников. — Мои отношения были очень давние. За пять лет до того, как его сделали министром, я ему написал письмо с просьбой, не сочтет ли он возможным меня принять … Он сейчас же мне ответил очень любезно. Я был у него через день или два. В газете «Новое Время» был фельетон Меньшикова, в котором Меньшиков очень метко его назвал «еврейским батькой», потому что в бытность свою генерал-губернатором в Киеве Сухомлинов будто бы очень покровительствовал евреям… С этой газетой я пошел к нему и поставил чистосердечно вопрос: как он относится к этой статье, к этому обвинению? Он, смеясь, говорит: «Это пустяки. Вот видите по́лки эти? — Это все адреса, которые я получил в Киеве, при отъезде оттуда… Вы там найдете несколько еврейских адресов». Там действительно было два-три адреса от евреев, очень теплых и ласковых. «Вот что заставило Меньшикова разразиться против меня»… Я улыбнулся… Затем я его спросил: что он собирается делать, будет ли у него известная программа? Он начал развивать программу… Он мне заявил, что когда мне нужно будет что-нибудь, чтобы я к нему непременно приходил, и он надеется, что я буду с ним в добрых отношениях, так как обо мне он и раньше слышал очень много… С этого времени начались, так сказать, наши отношения… Через несколько времени он отдал мне визит. Он ли первый пришел, или я к нему опять поехал — не помню. Одним словом, наши отношения завязались… У нас были добрые отношения, и он начал плакаться, что ему так тяжело, что про него пишут гадости, что Бутович причиняет ему столько неприятностей, что он хочет осчастливить бедную женщину, которая много страдала от своего первого мужа, Бутовича… Я его слушал; затем он меня посвящал в свои частные, семейные дела, в свое несчастье, что он не может предаться работе, что его постоянно тяготит травля, которая на него идет и в Царском Селе и в печати, что этот процесс его волнует… Я ответил, что я ничем помочь ему не могу. Тогда он мне говорит: «Вы в хороших отношениях с духовенством?» — Я говорю: «Да». — «Может быть, вы поговорите кое с кем из архиереев, которые идут против меня, получая сведения от Бутовича, идущие против меня? Может быть, вы поможете мне в этом деле?» Помню, был тогда еще епископ рязанский Димитрий, ныне покойный. Съездил я тогда к этому епископу — он вылетел чуть ли не с посохом. Когда я сказал о Сухомлинове, он говорит: «Он негодяй — какая-то нечистая сила!… Нет, нет! это дело грязное: я его видеть не могу и слышать не могу…» Я приехал к Сухомлинову и сказал, что я потерпел полное фиаско, ничего не мог сделать: «Но, если хотите, я поговорю с протопресвитером Янышевым»… (Он мой духовник, член синода)…
Председатель. — Может быть, вы это передадите несколько короче, в нескольких словах?
Андроников. — По просьбе Сухомлинова я был у Янышева. Янышев согласился его принять, — принял его, говорил с ним. Так что Сухомлинов считал, что я ему оказал любезность, услугу, что я сердечно относился к его горю, его семейному делу… Затем Сухомлинов знал мои отношения с очень большим тогда человеком — М. И. Газенкампфом,[*][*] помощником Николая Николаевича. А между Военным Министерством и главнокомандующим всегда были традиционные распри. Я знал Газенкампфа с детства, потому что он был преподавателем в Пажеском корпусе … Когда приехал сюда Михаил Александрович, мы с ним, естественно, возобновили добрые отношения. Я у него бывал. Сухомлинов стал пользоваться этим: иногда передавал мне целый ряд сведений, которые он хотел довести до Газенкампфа в своем освещении, чтобы тот передавал дальше — великому князю. Таким образом, мне неоднократно приходилось быть trait-d’union между Сухомлиновым и великим князем, при посредстве Газенкампфа. Это он знал. Затем, он знал мои отношения к другим министрам — впоследствии, когда был еще Столыпин… Со Столыпиным я не был в хороших отношениях, но с Хвостовым…
Председатель. — Мы сочтем, что знакомство с вами представляло для Сухомлинова некоторый интерес вследствие ваших связей… Это было в 1910 году. Чем питались в это время ваши взаимные отношения и к чему сводились?
Андроников. — Исключительно к целому ряду услуг, которые мне приходилось оказывать ему, и к целому ряду просьб: я заваливал его массой просьб! — Положим, мелких просьб… Впоследствии они были более реальные… Не то что реальные… Но все же одним из высокопоставленных лиц они были мне поставлены в вину: «звезды генералам», — будто бы я выхлопатывал звезды некоторым генералам… Т.-е. иногда я указывал на то, что…
Председатель. — Это частности… Не будем отвлекаться. Итак, он вам был нужен и вы ему были нужны.
Андроников. — Он мне был нужен, как всякий военный министр… До него и после него я был в добрых отношениях с министрами…
Председатель. — Не только с военным?
Андроников. — Не только с военным, но и с министрами внутренних дел… кроме юстиции: — потому что там было дело испорчено… Лишь после назначения Макарова я в первый раз вошел внутрь, — там, где покои министра юстиции…
Председатель. — Вернемся к Сухомлинову: вы друг у друга часто бывали?
Андроников. — Он ко мне приезжал… Я давал обеды, — он бывал на этих обедах. Он бывал у меня и я бывал у него часто. Я был ему еще нужен, потому что он знал впоследствии мои отношения с Воейковым. Этим всем он, конечно, пользовался. Он знал мои отношения к статс-даме Елисавете Алексеевне Нарышкиной, что ему было чрезвычайно важно впоследствии для его будущей жены. Это, конечно, все им учитывалось. А кроме того еще при генерале Редигере, у меня была мысль…
Председатель. — Знакомые Сухомлинова были вашими знакомыми? Кого вы там встречали?
Андроников. — Первое время я постоянно встречал там ключницу Марту Францевну Кюнье. Она жила там. Затем первое время, когда я приходил к ним, то никогда никого не бывало, они меня очень, так сказать, — оберегали: никому не показывали…
Председатель. — Почему оберегали?
Андроников. — Ну, как сказать?… И я не хотел знакомиться с лишними людьми…
Председатель. — Почему? Вы общительный человек, петербуржец…
Андроников. — Но из этого не следовало, что все родственники его жены доставляли мне большое удовольствие…
Председатель. — Почему? Теперь мы знаем ретроспективно Сухомлинова, но тогда вы, надеюсь, не знали, что он собой представляет?
Андроников. — Не знал. Но для меня не представляли интереса его провинциальные родственники и родственницы… Впервые я был приглашен на завтрак и там увидел супругов Гашкевичей;[*] с первого раза они произвели на меня самое отталкивающее впечатление… Когда мне сказали, что это родственники жены, я сказал: «J’en ai assez![*] если все такие родственники, они даром мне не нужны!» — Решительно ни в чем никогда не представляли интереса…
Председатель. — Позвольте вас спросить: не то, что они вас ограждали от своих родственников, но, по вашим словам, вы сами как бы избегали их?
Андроников. — Я вообще таких отношений не любил: министр и его жена — одно, а все знакомые и компания…
Председатель. — Кого вы еще, кроме Гашкевичей, встречали?
Андроников. — Гашкевич с женой, затем мать мадам Сухомлиновой — тоже очень странная старуха… Там бывала часто Червинская, их дальняя родственница: с ней мы потом подружились, — очень умный и хороший человек, Наталия Илларионовна… Она давала свое показание Верховно-Следственной Комиссии, — той Комиссии, которой я давал свои показания… Затем, кто еще бывал? Впоследствии, уже гораздо позже, появился вдруг Мясоедов… Вот я этого никак не мог переварить! Тут я сразу заявил Сухомлинову, что я считаю, что этот жандарм не может бывать у него в доме… На меня тут же набросилась его жена и заявила, что это все вздор, что это милейший, прекрасный человек, самый лучший человек из всех, кто у них бывал! Но я пошел дальше, пошел к министру внутренних дел Макарову и просил его, не может ли он написать подробное письмо Сухомлинову, что такое Мясоедов…
Председатель. — А каким образом вы осведомлены были о том, что собой представлял Мясоедов?
Андроников. — Я знал Мясоедова, потому что часто ездил за границу и слышал массу не совсем красивых рассказов. О шпионстве его ничего не слыхал, о каких бы то ни было изменах его я не знал, но о том, что он вообще большой гешефтмахер, что это вообще человек подозрительный, я знал, и я питал к нему большую антипатию… Одним словом, бывают люди, которые сразу не нравятся, и другие, которые симпатичны…
Председатель. — Кого вы еще там встречали?
Андроников. — Я встречал Альтшуллера[*] — это личный друг Сухомлинова. Он был австрийским консулом к Киеве. Я этого человека совершенно не знал, а впоследствии слышал, что это чрезвычайно подозрительная личность… Он играл не малую роль в деле развода, т.-е. он взял на себя грязную роль смотреть в щель, скважину… Очень грязное дело!… Это мне не нравилось… Тут я тоже высказал свое мнение, что он мне не нравится… Затем, бывали: адъютант Сухомлинова, дворцовый комендант Воейков, Булацель, с которым я ничего общего не имел, и Боткин… Да, еще бывал адъютант Каменев — теперь он генерал: он бывал с женой там…
Председатель. — А кто бывал не из адъютантов?
Андроников. — А не из адъютантов, может быть, и бывали многие, но я сейчас припомнить не могу: это мне не так было интересно…
Председатель. — Таким образом, у вас были добрые и, повидимому, близкие отношения с Сухомлиновым. Каким же образом они расстроились?
Андроников. — Расстроились они вот так. Во-первых, мои личные нападки на близких к мадам Сухомлиновой людей, из которых видную роль играли Мясоедов и Альтшуллер. Затем мои подозрения, что Гашкевичи[*] не совсем правильно себя ведут и не щадят имени министра: в различных местах — ресторанах — афишируют эту дружбу. (Это мне передавали.) Все это чрезвычайно настраивало и возбуждало мадам Сухомлинову против меня, и она находила, что я совершенно лишний и ненужный человек в их доме…
Председатель. — Когда это случилось?
Андроников. — За полтора года до нашей размолвки (значит уже в 1913—14 году) отношения были совсем нехорошие, холодные…
Председатель. — За полтора года до вашего окончательного разрыва? А когда же произошел тот разрыв?
Андроников. — В апреле или мае 1914 года, — до войны.
Председатель. — Мы исследовали ваши отношения с Сухомлиновым. Теперь вернемся к вашей встрече с Распутиным и даже, пожалуй, к «ухе». Уха была первым моментом, когда вы обменялись мыслями по поводу ваших взаимоотношений с Сухомлиновым. Что же оказалось?
Андроников. — Нужно сказать, что когда я был в добрых отношениях с Сухомлиновым, то он постоянно ругал Распутина, и Воейкова, и Вырубову… Раз была сказана такая фраза: «Смотри, Володечка, топи Распутина и Воейкова: иначе они тебя затопчут!…»
Председатель. — Значит, Сухомлинов был против Воейкова, против Вырубовой, т.-е. против самых близких лиц к бывшей императрице, и он был против Распутина: на кого же, собственно, он опирался?
Андроников. — Сухомлинов сам был сильный человек, потому что он сумел влезть в душу бывшего императора, как ни один министр! Он был вкрадчив, ласков; император скажет только слово, выскажет пожелание, — к следующему докладу министр уже успеет избегать тридевять земель и принесет ему, как вылупленное яичко, то, о чем мечтал император… Его называли «генералом Отлетаевым», потому что он вечно разъезжал и катался. Таким образом, никакие силы не могли его из этого сердца вывести — никоим образом! Это было главное основание — бывший император в него веровал…
Председатель. — Теперь мы хотели бы вкратце выслушать о ваших отношениях с Распутиным.
Андроников. — Это было до войны, в 1914 году. У меня уха была чрезвычайно короткая: он куда-то спешил…
Председатель. — Кто был еще на этой ухе?
Андроников. — Он и я. Мы были вдвоем. Он просил, чтобы никого не было, чтобы мы могли с ним подробно поговорить… Он уехал, и я его больше не видел, вплоть до его отъезда в Тюмень, где случилось это поранение — кажется, в июле месяце 1914 года, в год объявления войны. Я послал ему несколько телеграмм, справлялся о его здоровье, он отвечал. В конце концов (это было в августе или сентябре), он опять приехал сюда в Петроград: я на вокзал не поехал, а поехал на его квартиру, чтобы его, так сказать, повидать, уже больного, и встретил там впервые Вырубову, которую я не знал совершенно, но о которой много слышал… Затем, когда ему здоровье позволило (значит, уже в октябре или позже), он начал выходить. Он бывал у меня изредка, и каждый раз я в разговоре возвращался к Сухомлинову и говорил ему: «Вот мы слышим, что у нас того-то нехватает, другого нехватает… Одни его хвалят, другие ругают, а мне кажется, что он ведет дело не совсем правильно» … Он чрезвычайно внимательно прислушивался к моим разговорам. Это было в течение всей зимы, но главный удар был нанесен Сухомлинову на пасхе, в апреле 1915 года, когда он ушел…
Председатель. — Кем же?
Андроников. — В январе 1915 года я имел целый ряд сведений и для меня было совершенно ясно, что Сухомлинов ведет нечестно и нечисто свои дела. Самые подробные показания, которые я теперь припомнить не могу, находятся в той Верховной Следственной Комиссии, на которую я указываю в моей бумаге. Для меня было совершенно ясно, что он не на высоте своего положения, что его окружает целый ряд бандитов, которые, на несчастие, на крови и на слезах всей России…
Председатель. — Т.-е. попросту шпионы?
Андроников. — Я бы не сказал шпионы, а — недоброжелатели… Я тогда совершенно не мог верить, я боролся с этой мыслью… Я не хотел верить, чтобы Сухомлинов, русский генерал, мог до такой степени опуститься, чтобы он шпионил, — мне это казалось неправдоподобным! Хотя эта идея у меня была…
Председатель. — А идея о г-же Сухомлиновой, как о шпионке, у вас была?
Андроников. — Относительно нее у меня были все скверные идеи, потому что это был человек чрезвычайно непорядочный, нехороший, и относительно нее нет того скверного, чего я бы не мог сказать: и шпионство, и все, что хотите, — все было!… Но это было «божество»!… Достаточно было сказать Сухомлинову полслова против нее, этого ангела-хранителя, чтобы раз навсегда вылететь из дому — как бывшей царице достаточно было сказать против Распутина, чтобы вылететь из Петрограда… Что я и испытал на себе…
Председатель. — Что еще вас соединяло с Распутиным, кроме определенного отношения к Сухомлинову?
Андроников. — Решительно никаких дел у меня не было. Я первое время считал его за человека серьезного. Каждый раз, когда он бывал у меня, — очень часто — на эту уху приходила Червинская. Он рассказал о своих отношениях к богу, плел что-то непонятное, и мы находили, что это очень серьезный человек…
Председатель. — Серьезный человек?
Андроников. — Он вел себя в высшей степени корректно. Выпивал одну бутылку мадеры, после которой не пьянел совершенно, вел себя прилично и уходил.
Председатель. — Но что же вам говорило тут о его серьезности?
Андроников. — Его рассуждения о высших материях, его вдумчивость… Все, что ему говорили, он воспринимал и кипел любовью к отечеству, высказывал свои воззрения, что нужно то-то и то-то сделать… Словом, высказывал свои идеи… Я в нем скверного в то время ничего не находил. Но впоследствии, когда он после обеда просил, чтобы кто-нибудь непременно начал играть, я его спрашивал: «Для чего?» — он говорил: — «Я хочу потанцовать», пускался в пляс и в течение часа до упаду танцовал. Мне это казалось странным, — я этого не понимал… Затем он подходил к телефону и вызывал всевозможных дам. Я должен был делать bonne mine au mauvais jeu,[*] — потому что все эти дамы были чрезвычайно сомнительного свойства…
Председатель. — А в продолжение вашего знакомства он один бывал у вас? Бывал ли при этом еще кто-либо, кроме Червинской?
Андроников. — Кроме Червинской, был Драгомирецкий. Все эти свидания я хранил исключительно для известных целей. Мне было чрезвычайно интересно, чтобы никто не мешал, так как мы с Червинской были заодно. Мой приятель Драгомирецкий был посвящен в это, он бывал.
Смиттен. — Кто такой Драгомирецкий?
Андроников. — Это бывший директор департамента духовных дел,[*] а теперь член совета министра внутренних дел… Уже впоследствии раз присутствовал преосвященный Евдоким[*], архиепископ Алясский и Алеутский, затем Варнава, иеромонах Августин и С. П. Белецкий.
Председатель. — Эти лица, значит, бывали у вас не один раз, а несколько раз?
Андроников. — Эти лица бывали… хотя не могу сказать, что часто. Варнаву я совершенно не знал. Он явился ко мне тоже два года перед тем. Я о нем слышал от великого князя Дмитрия Константиновича и покойного Константина Константиновича: Он их хорошо знал и там бывал. Он явился ко мне и отрекомендовался епископом Тобольским. А во второй раз он приехал ко мне совершенно больной (8 сентября 1915 года… или 1914? — не помню) из св. синода, когда его выругали и спрашивали, как он смел произвести прославление св. Иоанна. Он остался у меня, потому что не в состоянии был ходить, и жил у меня три недели, за что я был выслан из дома Толстой,[*] потому что он жил без прописки… Вся свита у меня жила, и я должен был всех поить и кормить, и лечить Варнаву…
Председатель. — Вы сказали несколько раньше, что Распутин слышал про вас и даже про вашу молельню. Как же вы объяснили себе это и кто рекомендовал вас Распутину?
Андроников. — Г. председатель! я этого не могу сказать: там такая масса была людей, которые были близки к Распутину… Может быть, кто-нибудь из дам ему рассказывал… Вообще обо мне гораздо больше говорили, чем следовало, и таким образом до него дошло…
Председатель. — Возвратимся к 1915 году, когда был нанесен, как вы выразились, «удар» Сухомлинову…
Андроников. — Когда мне стало совершенно ясно (а я много слышал из целого ряда источников и, в частности, от Червинской), что Сухомлинов делает недобрые дела и ведет себя неправильно, а главное, что тут пошли в ход взятки и раздача заказов тем фирмам, которые предлагают больший процент, — я решился написать великому князю Николаю Николаевичу — верховному главнокомандующему — письмо.
Председатель. — Эту часть вашего рассказа вы сократите, потому что об этом вы давали уже пространные показания другой Комиссии.
Андроников. — Я об этом написал. Затем, после этого письма я писал еще несколько писем и видел, что они попадают на правильную почву. Следовательно, с одной стороны — верховный главнокомандующий, с другой стороны — Распутин. И вот у меня была надежда на то, что так или иначе этот сильный человек будет сломлен. Конечно, слишком дерзко приписывать себе эту роль, так как я был маленькой спицей в той колеснице, которая валила этого человека…
Председатель. — «Удар», который вы нанесли в мае месяце, — в чем заключался?
Андроников. — Это то, что Сухомлинову тогда не удалось меня спихнуть: он требовал от министра Маклакова моей высылки из Петрограда и писал всякие инсинуации в газетах (я понимал, что это косвенно касается меня, что я мешаю его работе).
Председатель. — Чем вы защищались, на кого опирались?
Андроников. — На свою собственную совесть. Я громко его ругательски-ругал!…
Председатель. — Но вы знаете, в прежнем российском государстве собственная совесть была довольно шаткой основой… На какую реальную силу вы опирались, отстаивая свое пребывание в Петрограде?
Андроников. — Маклаков не счел возможным удовлетворить его ходатайство, потому что не было причин.
Председатель. — Может быть играла роль ваша близость к Распутину, который был силой?
Андроников. — Этого я не думаю. У меня был защитник, ген. Воейков: я верил, что если будет приказано меня выселить, то я обращусь к Воейкову и скажу, что это интрига Сухомлинова…
Председатель. — Значит, Сухомлинов, защищаясь, пытается удалить вас из Петрограда, но, наконец, в мае…
Андроников. — Память мне изменила: кажется, 11 июня он получил письмо от государя, где ему дается отставка… Он всех министров возбуждал против меня, просил меня не принимать …
Председатель. — Сколько времени продолжаются после этого ваши отношения с Распутиным?
Андроников. — Это было в июне 1915 года, — значит: весь июнь, всю осень — вплоть до истории с кошками. История с кошками была в январе 1916 года…
Председатель. — Вплоть до истории с кошками? Значит, до истории с Ржевским и А. Н. Хвостовым. Какие у вас были отношения с А. Н. Хвостовым?
Андроников. — Хвостова я знал, как губернатора. Я слышал о его путешествии в Вологду — он много путешествовал, — и один чиновник препроводил мне фотографии, которые он снимал во время своего путешествия по Северному краю. Затем я знал о его деятельности в Н.-Новгороде. Знал, что он деятельный человек. Когда был убит покойный Столыпин, то в газетах писалось (но это неправдоподобно), что будто бы Столыпин оставил записку, в которой он просит своим заместителем назначить Хвостова… Это оказалось неправдой. Но факт был фактом, бывший государь желал сделать Хвостова министром внутренних дел и об этом, при отъезде из Киева, сообщил В. Н. Коковцеву, которого он тогда сделал председателем Совета Министров. Коковцев сильно возражал и просил государя этого не делать, так как ему, Коковцеву, пришлось бы уйти, потому что он не мог с Хвостовым работать… Таким образом, тогда был назначен Макаров, а Хвостов, как я слышал, был кандидатом на министерский пост. Затем, после речи Хвостова в Государственной Думе, в июне 1915 года, о немецком засилье и дороговизне, которую я прочел, мне чрезвычайно понравилось, что явился человек, который энергично открывает глаза на все, и я искал случая с ним познакомиться. Я высказывал желание с ним познакомиться. Тут как тут — Червинская: «Помилуйте, это мой друг по Мариенбаду! Я вас с ним познакомлю»… — «Пожалуйста!» Они постоянно, несколько лет, бывали в Мариенбаде. Она его пригласила к себе, и мы познакомились. Я его отца очень хорошо знал и его помню лицеистом.
Председатель. — Он вам показался подходящим к посту министра внутренних дел?
Андроников. — Он мне показался человеком энергичным, он здраво рассуждал, но я далек был от мысли, что выбор остановится именно на нем. И тогда мне пришлось с ним побывать вместе у Вырубовой. Нас в вагоне увидели, да и трудно было его не заметить (я тоже был полнее, чем теперь)… — Нас увидело несколько знакомых и сейчас же, после назначения Хвостова, они говорили: «Ах, Андроников возил Хвостова в Царское, — значит, вот откуда все это происходит!…»
Председатель. — Значит, ваша поездка в Царское была до его назначения?
Андроников. — Да.
Председатель. — А вам приходилось говорить с Распутиным относительно назначения Хвостова?
Андроников. — Меня злило, когда Распутин говорил: «Я назначил Хвостова, я назначил Белецкого»… Это было неправда, потому что Хвостов был назначен 24—25 августа, а Распутин приехал в сентябре!…
Председатель. — А как случилось, что вы с Хвостовым поехали к Вырубовой в Царское Село?
Андроников. — Случилось это очень просто. Я Вырубову встретил у Распутина, когда он приехал после своего ранения… Она сказала, что слышала обо мне много скверного. Я тут же поблагодарил за любезность и сказал, что это — de fil en aiguille…[*] Она сказала, чтобы я к ней заехал. Я с удовольствием воспользовался этим приглашением и был у нее. Конечно, разговор шел только о бедном Григории Ефимовиче: какой он несчастный, как на него много сплетничают и какой он хороший человек!… После этого я бывал несколько раз и потом я начал ездить туда открыто, и главная тема была всегда — Распутин. Впоследствии, когда Распутин проявил всю свою канальскую и скверную душу, весь свой разврат, — я продолжал ездить к Вырубовой и умолял ее как-нибудь остановить и воздержать его от кутежей и безобразий, — так как, по моему мнению, это совершенно не соответствовало тем отношениям, которые к нему питали в Царском Селе — наверху… Она каждый раз во время моего визита зевала, охала, ахала, говорила, что все это вранье, находила, что я скверный человек… Можно было приводить факты, что он там-то и там-то кутил, но она ничему не верила.
Председатель. — Как вы характеризуете Вырубову?
Андроников. — Совершенно больной особой. Это две больные женщины…
Председатель. — Вырубова и бывшая императрица?
Андроников. — Это две истерички, — глубоко несчастные женщины, которые верили в этого Распутина, как в посредника между ними и господом богом. Дальше этого человек итти не может!…
Председатель. — Вырубова — умная женщина?
Андроников. — Все, что хотите, только не это! — Глупа… Удивительно добрая, — очень добрая личность…
Председатель. — Какое у них было представление о Распутине? Кто он такой, с православной точки зрения?
Андроников. — Что это какой-то посланный господом богом — спаситель, пророк… Все, что он говорит, — истина святая. Ясновидящий! Так они его характеризовали… Я бывшую императрицу никогда не видел и у Вырубовой не встречал, хотя знаю, что она многим устраивала там свидания… Но от Вырубовой я постоянно слышал, что Григорий Ефимович — это святой человек… Она в это твердо верила. Позвольте рассказать следующее. Статс-даму Нарышкину, например, очень бойкотировали за то, что она была против Распутина, и никогда с бывшей императрицей у ней разговора о Распутине не было, а если был, то прекращался, потому что старуха твердо стояла на своем… Она мне говорила, что когда Вырубову (она это знала от бывшей императрицы) после крушения поезда вытаскивали из-под обломков, она все время кричала: «Отец, отец, помоги!» (это про Распутина). Она верила, что он ей поможет… Так оно и вышло. Я не знаю, известно ли это почтенной Комиссии, но положение было такое, что когда ее перевезли совершенно больную, почти безнадежную, то вызвали Распутина. Распутин тогда звонит по телефону ко мне, не могу ли я ему устроить какой-нибудь автомобиль. Я этого сделать не мог. Кто-то из других знакомых дал автомобиль, и он помчался в Царское Село. Когда он приехал в Царское, то тут около больной Вырубовой стояли бывший государь, государыня, вся царская фамилия, т.-е. дочери, и несколько докторов. Вырубова была совершенно безнадежна. Когда Распутин пришел, он поклонился, подошел к ней и начал делать какие-то жесты и говорить: «Аннушка, слышишь ли?», и она, которая никому ничего не отвечала, вдруг открыла глаза… Это гипноз. Про это мне подробно рассказывала, кажется, та же Нарышкина…
Председатель. — Вы говорите, что многим Вырубова устраивала у себя свидания с императрицей? Кому, например?
Андроников. — Сухомлиновой.
Председатель. — Еще кому?
Андроников. — Больше не могу сказать…
Председатель. — Но вы утверждаете, что такие свидания устраивались?
Андроников. — Да, устраивались. Но я даю слово, что я не знаю, кто был… Виноват: Протопопов был впоследствии…
Председатель. — Когда?
Андроников. — После назначения его министром внутренних дел… Там часто бывали всякие свидания.
Председатель. — Как надо было воздействовать на Вырубову, чтобы устроить свидание с бывшей императрицей?
Андроников. — Очень просто! — Сказать «Анна Александровна, я хотел бы вас попросить то-то и то-то, нельзя ли выхлопотать у матушки-царицы?» Так как приезд во дворец был сопряжен с разными фокусами (давали знать охране и т.д.), то устраивали гораздо проще: царица садилась в пролетку или приходила пешком через парк к своей подруге…
Председатель. — Что связывало императрицу с Вырубовой?
Андроников. — Этого я не могу сказать… Думаю, что десятилетняя дружба.
Председатель. — Вы говорите, что не только Протопопов пользовался услугами Вырубовой для своих дел, но и другие лица, и для всяких дел — государственных и частных?
Андроников. — Да. Вы меня спрашивали: как я привел к ней Хвостова? — Совершенно случайно, после этой знаменательной его речи в Думе я заговорил о Хвостове у Вырубовой: «Читали вы речь?» — «Да, — говорит, — читала: он много говорит про дороговизну… Какой он умный, как он хорошо все знает! Я бы хотела его повидать, — мне говорили о нем их величества»… Я говорю: «Очень просто: скажите, — и он приедет»… Она отвечает: «Как-нибудь, когда я буду посвободнее»… Потом она протелефонировала: «Желаю видеть Хвостова» — я его и привез. Затем приехал государь. Хвостов, кажется, уезжал в деревню. Я помню, что он был в ужасном состоянии, — спрашивал, как ему надеть ордена (они у него болтались)… «Я, — говорит, — получил приглашение к государю!»… Для меня было ясно, что государь о нем вспомнил, что дни Щербатова кончались и что Хвостова прочат в министры. После этого, когда я там бывал, я неоднократно говорил Вырубовой и писал, что речь Хвостова все более и более распространяется… Хвостов дал мне несколько отпечатков, и я сам распространил их — в конце августа. 25 августа 1915 года он был назначен[*] министром внутренних дел. Очевидно, наперекор Горемыкину, который совершенно этого не желал и проводил С. Е. Крыжановского, бывшего государственного секретаря; но Крыжановского не пожелали…
Председатель. — Каковы были в это время отношения ваши с Распутиным?
Андроников. — Он заходил ко мне, бывал у меня, посылал уйму всяких девиц, которых нужно было устроить, чтобы им давали побольше денег… Я очень был озадачен, потому что некоторые приходили, просили места, другие приносили ломбардные квитанции, говоря, что им нужно выкупить вещи и нет денег… Что возможно, я делал, но всего не мог!
Председатель. — К этому времени ваше отношение к Распутину изменилось?
Андроников. — Да. После того, как я видел эти пляски, как видел девиц известного свойства, я озлился, а потом, когда я услышал о поездке в «Вилла Родэ» к цыганам, о всевозможных кутежах, тут я увидел, что он развратник…
Председатель. — Ваши отношения с Хвостовым продолжались в бытность его министром внутренних дел?
Андроников. — Я был с ним в добрых отношениях.
Председатель. — Вам было известно его отрицательное отношение к Распутину?
Андроников. — Безусловно. Он мне передавал о нем такие вещи, где тот доходил до редкостного нахальства! Например, Распутин звонил по телефону и вызывал министра. Ему говорят: «Министра нет». — «Что ты врешь? Я знаю, что он дома, передай, что я Распутин, иначе я его сокрушу, уничтожу!» Это он передавал дежурному чиновнику, секретарю…
Председатель. — Расскажите в двух словах про инцидент с кошками.
Андроников. — Тут есть один очень важный пункт, на который я, предварительно, позволю себе обратить ваше внимание. После назначения Штюрмера, — по его просьбе, был назначен Мануйлов-Манасевич и был прикомандирован к министерству внутренних дел. А по просьбе Вырубовой, тот же Манасевич-Мануйлов назначен охранять Распутина…
Председатель. — Скажите, каким образом Вырубова узнала о Манасевиче-Мануйлове, что он будет хорошо охранять Распутина?
Андроников. — А потому, что Мануйлов постоянно бывал у Распутина и встречался там с Вырубовой. Мануйлову только и нужно было каким-нибудь образом протянуть щупальцы свои к Царскому Селу, ибо этих связей у него не было… В Распутине же он видел великолепного проводника всех своих дел. Это было для меня совершенно ясно.
Председатель. — Вырубова охранять Распутина назначила Мануйлова, т.-е. это было официальное назначение?
Андроников. — Т.-е. это шло не прямо через Вырубову, а через государя…
Председатель. — Иначе сказать: Штюрмер получил распоряжение от государя, чтобы Мануйлов охранял Распутина? Теперь скажите, пожалуйста, в каком положении Мануйлов был по отношению к генералу Глобачеву, который тоже имел приказание охранять Распутина?
Андроников. — Я думаю, что отношения Манасевича были чрезвычайно нахальные. Манасевич-Мануйлов считал себя maitre de la position:[*] — генерал Глобачев должен был плясать по его дудке, а если бы он этого не делал, то был бы выгнан в 24 часа…
Председатель. — Продолжайте рассказ о том, как испортились ваши отношения с Распутиным.
Андроников. — Становится известным, что Штюрмер ведет следствие о том, что Хвостов покушался на отравление кошек, не на отравление, а на…
Председатель. — Штюрмер ведет следствие через того же Мануйлова-Манасевича?
Андроников. — Нет, нет!… Но Штюрмер, видимо, знал, кто ему помогал… Манасевич-Мануйлов был приглашаем на совещания и на допрос. Вообще, дело велось при его участии… Я это знаю потому, что Мануйлов несколько раз самым нахальным образом вызывал по телефону Хвостова и говорил ему: «Vous etes dans une position fichue!» (т.-е., что вы в глупом положении). — Это ему было известно из следствия. Значит, Штюрмер ведет расследование покушения на Распутина, и выясняется, что Хвостов желал, так сказать, отправить на тот свет г-на Распутина! Он, действительно, ничего против этого не имел, потому что этот тип ему был не по-нутру… Я бы, конечно, не плакал, если бы это совершилось, но клянусь вам, что своих рук я к этому не прикладывал! И без меня было достаточно… Но в душе я против ничего не имел — это вопрос другой!… Тут выясняется, что А. Н. Хвостов в деле действительно принимал участие… И вот последний раз было (перед тем я у Распутина в течение всего того года почти совершенно не бывал) — Распутин приехал обедать к Червинской на уху и был чрезвычайно грустен и задумчив. (Это было вскоре после назначения Штюрмера: в феврале или январе 1916 года.) Это было последний раз, что я его видел… Он заявил: «Ах, Хвостов нечист! Хвостов нечист! мне все это так неприятно, так грустно» и т. д.…
Председатель. — Это было, когда расследование уже началось?
Андроников. — Когда началось и когда он от Мануйлова узнал обо всем том, что происходило.
Председатель. — Значит, он приехал к Червинской и встретил вас там?
Андроников. — Я был приглашен к обеду. Потом приехала Акилина Лапшинская.[*] Эта госпожа с меня глаз не спускала, шипела, как змея, говорила колкости и гадости все время! Я говорю: «Скажите, Акилина, что вы ко мне придираетесь сегодня?» — «Да мы все знаем отлично, что вы в этом деле нечисты, что вы принимали участие!» — Тут я взбесился и говорю: «Да вы сумасшедшая!»… Тут мы поругались, и это было последнее мое свидание с Распутиным и с Акилиной… Тут она мне еще шипела и доказывала, что ей известен очень подробно весь мой разговор с Воейковым. Я должен сказать, что я поехал встречать Воейкова, который возвращался из своего имения, из Куваки, Пензенской губ. В это время как раз шло следствие, и я хотел его предупредить, что Штюрмер, по моему мнению, ведет очень пристрастно все дело и что, несомненно, в этом деле Хвостов, как мне казалось, не так виноват. Тут я обрушился на Распутина: в разговоре с Воейковым я, конечно, Распутина не щадил и ругал его…
Руднев. — Я хотел задать такой вопрос: как себя вел Распутин в Царском Селе? Вы говорили, что не верили рассказам о безобразиях, им чинимых, в Царском Селе. Он там пьянствовал?
Андроников. — Нет, нет! Я глубоко убежден, что он притворялся святым…
Руднев. — А у Вырубовой?
Андроников. — Тоже.
Руднев. — У Вырубовой вы видели Распутина?
Андроников. — Видел один раз.
Руднев. — Как он вел себя?
Андроников. — Вел он себя прилично. Там была сестра Вырубовой — Пистолькорс.
Руднев. — А обычное трепание по плечу было?
Андроников. — О да! это — постоянно… И тут было.
Руднев. — Но из границ приличия не выходил?
Андроников. — Нет.
Руднев. — Так что Распутин у вас — там — был совершенно другим?
Андроников. — Совершенно другим. Нужно вам сказать, что он меня боялся!… Он знал мой совсем независимый, правдивый язык, он знал, что я ни перед чем не остановлюсь!… Он несколько раз, после хорошей рюмки вина, отводил меня в сторону и говорил: «Знаешь, ты добрый человек! Я тебе скажу: никогда не верь, что тебе будут говорить, что я люблю Аннушку… Никогда не допускай мысли, что я был в коротких отношениях с ней!»…
Руднев. — Скажите: это случайно, что Варнава из Тобольска и Распутин из Тобольска?
Андроников. — Тут кроется недоразумение: Варнава глубоко ненавидел и презирал Распутина! И до сих пор это для меня совершенно ясно… Варнава, прежде всего, строгий монах. Распутин — развратник. Так что эти два понятия уже совершенно не сходятся. Распутин виделся раньше с Варнавой, так как Варнава был один из тех архиереев, которые его не ругали, напротив, был с ним в добрых отношениях… Но Распутин не выдвигал при дворе Варнаву, потому что Варнава уже 20 лет был при дворе, ибо при вдовствующей императрице был вхож через Константина Константиновича и через греческую королеву Ольгу Константиновну, которая знала его давно… Он давно был своим человеком при дворе. Распутин просил его сделать епископом Тобольским, так как при этом архиерее он бы легче безобразничал, вмешивался в дела, чем при другом епископе…
Председатель. — Каким же образом при Варнаве, которого вы охарактеризовали, как строгого монаха, развратничать было бы легче?
Андроников. — Распутин думал, что Варнава будет сквозь пальцы смотреть и при случае поддержит его, т.-е. не будет открывать все его гадости, как это делали целый ряд губернаторов и архиереев…
Руднев. — Что же? Варнава был добрый, слабый человек? — Так вы это объясняете?…
Андроников. — В душе своей Варнава его ненавидел, но ради Царского Села прощал ему многое: il fermait son bec…[*]
Председатель. — Так что этот Варнава был монах с некоторым расчетом?
Андроников. — Да… О, да! Их постоянно сводили вместе в Царском и заставляли быть в добрых отношениях…
Руднев. — Не приходилось ли вам прежде, чем через Распутина, топить Сухомлинова через Воейкова и как-нибудь действовать на Царское Село?
Андроников. — Да, приходилось… Я прямо, непосредственно говорил Воейкову, а он рассказывал царю.
Руднев. — А вы просили Воейкова докладывать государю?
Андроников. — Просил.
Руднев. — А вы сами не писали государыне?
Андроников. — Писал.
Руднев. — Вы не можете сказать, когда вы государыне писали.
Андроников. — 1 сентября 1914 года. Я писал вдовствующей императрице подробнейшее письмо на французском языке, где я характеризовал эти отношения…
Руднев. — Помимо Воейкова вы не действовали в этом смысле?
Андроников. — Да, очень часто…
Руднев. — Прежде, чем писать государыне Марии Феодоровне, вам приходилось быть на фронте, в Ставке Николая Николаевича?
Андроников. — Нет, никогда… Я ездил на фронт в октябре 1914 года: т.-е. я ездил в Варшаву и, между прочим, заехал к моему бывшему учителю по Пажескому корпусу — Епанчину, который мне говорил о том, что очень нехорошо на фронте и что он в этом винит, главным образом, Сухомлинова. В Варшаве я встретил Белосельского, бывшего командира… полка, который мне говорит, что Ренненкампф недалеко. Я тогда проехал к Ренненкампфу. Тогда я услыхал от Ренненкампфа такую вещь, что армия чуть ли не гибнет, благодаря тому, что Сухомлинов виноват!… Ренненкампф написал по этому поводу записку и эту записку просил передать.
Председатель. — Какие отношения были у Сухомлинова с Распутиным?
Андроников. — Никаких… Я, по крайней мере, не знаю.
Соколов. — Мне хотелось бы выяснить ваши отношения к распутинскому кружку. Вы упоминали, что у Сухомлинова встречались с г-жей Червинской: вы с ней были знакомы раньше? Кто такая Червинская?
Андроников. — Родственница — родная кузина Бутовича, первого мужа Сухомлиновой.
Соколов. — Какое общественное положение она занимала?
Андроников. — Она — рантье. Жила так, как все живут…
Соколов. — Она принадлежала к кружку Распутина?
Андроников. — Нет, нет! Она бывала у меня. У нас были общие цели с Червинской. Когда я увидел все гадости Сухомлинова, мы с ней решили выяснить все эти гадости и действовать вместе. У нее была масса родни…
Соколов. — Она посещала салон Распутина?
Андроников. — Нет, она всячески сторонилась… Она бывала у него очень редко, но в салоне Распутина не бывала никогда, боже упаси!…
Соколов. — Скажите, пожалуйста, вам известна баронесса Кусова? Что вы можете сказать о ее отношении к Распутину?
Андроников: — Ну, это уж!…
Соколов. — Нас интересует только общественная, политическая сторона.
Андроников. — Кусова постоянно там вращалась, постоянно там бывала, постоянно у нее были дела, всякие гешефты… И затем, она сводила генерала Мосолова — директора канцелярии его величества[*] — с Распутиным, в надежде, что Распутин его проведет в министры двора.
Соколов. — Это тот Мосолов, который был впоследствии назначен посланником в Румынию? Скажите, а баронесса Кусова с Червинской близкие приятельницы?
Андроников. — Нет, нет! Хорошие знакомые… Червинская в дружбе с сестрой Кусовой — Коломниной. Кусова и Коломнина — родные сестры. А Коломнина бывала постоянно у Сухомлиновой. Сухомлинова покровительствовала Коломнину, состоявшему при Сухомлинове. Когда Коломнин увидел целый ряд гадостей (у него был flair[*]), он совершенно открыто заявил военному прокурору, что он считает Мясоедова шпионом. Это было большое гражданское мужество!…
Соколов. — На какой почве была близость между Вырубовой и императрицей?
Андроников. — Они давнишние приятельницы: это мне было известно по рассказам. Была очень близкая императрице фрейлина, покойная кн. Орбелиани. Когда она заболела, — это было очень давно, у нее ноги отнялись — то она рекомендовала дочь Танеева — что, вот мол, очень хороший и преданный человек — т.-е. А. А. Вырубова… И вот близость на этом и была основана. Что императрица в ней нашла? Даю вам слово, я до сих пор не могу себе представить… Я понимаю, что можно любить человека близкого, хотя и глупого, да, но близкого человека… Но то, чему я был свидетелем!… Я сижу час у Вырубовой, она уже зевает, ее ничто не интересует… В это время приносят цветы от ее величества, записку от ее величества, телефон ее величества! И так постоянно! Они три раза в день виделись: утром, днем и вечером, и, кроме этого, постоянные были сношения… Для меня было совершенно непонятным, что в этой очень доброй, но безусловно глупой женщине могла находить, как говорили, умная императрица!…
Председатель. — Скажите, свойственно было Вырубовой некоторое лукавство?
Андроников. — Да, царедворство есть… Сказать одно, а подумать другое — мне так казалось…
Соколов. — Скажите, Кусова к военным кругам имела отношение?
Андроников. — Да! ее муж военный.
Соколов. — Она имела отношение к Сухомлинову?
Андроников. — Да, она бывала у Сухомлиновых, потому что отец ее, бывший жандармский полковник Горленко, бывал у Сухомлинова.
Соколов. — Муж Долиной.
Андроников. — Да. Отец Кусовой и Коломниной. Горленко часто бывал у Сухомлиновых. Но Сухомлинова очень быстро его выставила…
Соколов. — Почему они разошлись?
Андроников. — Горленко откровенно высказывался против Гашкевичей. Он не выносил Гашкевич,[*] которые продавали Сухомлинова направо и налево! Одним словом, все те, которые выступали против родственников Сухомлиновой, оказывались опозоренными и зачумленными, и нужно было их, под тем или другим предлогом выставить…
Соколов. — Кто еще, помимо уже упомянутых вами, бывал у Распутина?
Андроников. — Там бывала масса народу!…
Соколов. — Ну, а именно кто?
Андроников. — Дочь Любовь Валериановны Головиной (сестры жены великого князя Павла Александровича — Пистолькорс), которую звали Муня…
Соколов. — Кто еще?
Андроников. — Я видел там потом какую-то старуху, которая живет около Александро-Невской лавры: я не знаю, кто она…
Соколов. — А кто из политических деятелей? Курлов бывал?
Андроников. — Нет. Я только знаю, что Курлов с Бадмаевым был в большой дружбе, Бадмаев с Распутиным, а все они — с Протопоповым…
Руднев. — А в назначении А.Н. Хвостова вы лично не принимали участия через Воейкова?
Андроников. — Нет, боже избави!
Руднев. — Никого вы не просили?
Андроников. — Я писал несколько раз после речи Хвостова; я указывал на эту речь, я писал Вырубовой, писал императрице Александре Федоровне…
Руднев. — А как на министра внутренних дел, вы никогда не указывали: не говорили, что в качестве министра внутренних дел он был бы хорош, как энергичный человек?
Андроников. — Я указывал, что Хвостов предназначен был уже государем.
Руднев. — Вы не напоминали об этом?
Андроников. — Я вот Вырубовой писал и государыне Александре Федоровне писал…
Председатель. — Скажите, пожалуйста, вас обвинили в том, что вы отравили распутинских кошек?
Андроников. — Т.-е. меня обвиняли в том, что я принимал участие в отравлении этих кошек… Яд в чай Распутина должен был подсыпать генерал Комиссаров, который состоял при Распутине — в качестве кого? — Не знаю… (Его, кажется, выдвинула Вырубова или Белецкий, — я не знаю…) Вырубова просила Комиссарова состоять при Распутине. Ей мало было Манасевича-Мануйлова: ей нужен был генерал, который охранял бы Распутина… Как мне рассказывали, Комиссаров подсыпал кошкам яд в молоко вместо того, чтобы подсыпать в чай Распутину: кошки подохли…
Председатель. — Так думали и предполагали Вырубова и Белецкий?
Андроников. — Т.-е. Вырубова, я думаю, думала совершенно другое… Я этого хорошо не знаю, потому что после этого я ее совершенно не видал.
Председатель. — При чем тут Белецкий и Вырубова?
Андроников. — Г-н председатель, — видите ли, собственно они создали Комиссарова, как генерала-жандарма, охраняющего Распутина… А между тем молва шла, что я всыпал яд в молоко кошкам. Но я там даже не бывал! Это испортило отношения мои с Распутиным. После этого фабула пошла от Распутина и от Акилины Лапшинской.[*] Вырубова, очевидно, в это поверила, потому что после этого я ее не видел, как своих ушей…
Руднев. — А кто подговаривал подсыпать яд?
Андроников. — Не знаю… Я этого не слыхал…
Соколов. — Вы сказали, что Хвостов, несомненно, в этом деле участвовал, т.-е. в чем же именно он участвовал?
Андроников. — Он, несомненно, желал избавиться от Распутина.
Соколов. — Какие действия он для этого предпринимал?
Андроников. — Я лично только знаю, что действия были, чтоб отправить его на тот свет… Я лично видел только Ржевского, и затем фабула о Ржевском разошлась, что он должен был ехать в Норвегию и вызвать Иллиодора, чтобы затем… (не договаривает).
Председатель. — Перейдем к вашим отношениям к Воейкову.
Андроников. — Слушаюсь. Я его знал еще как кавалергардского офицера. Затем, когда он назначен был дворцовым комендантом, я написал ему письмо с просьбой его повидать. В ответ на это получаю предерзкое письмо, что дворцовый комендант занят и не может меня принять!… Я был глубоко обижен, что мой знакомый пишет мне в такой форме. Через несколько времени, мне пришлось видеть министра двора Фредерикса, с которым я изредка встречался. Я ему показываю ответ на мое письмо его beau fils’а и спрашиваю, что я должен делать… Он говорит: «Ничего: это чепуха! Я это улажу». И действительно, в этот же день вечером Воейков позвонил мне по телефону и извинился, говоря, что произошло недоразумение, что письмо должно было касаться не меня, а кого-то другого, и заявил, что он приедет ко мне. Я сказал, что я этого не прошу, но что очень рад… Это было вскоре после его назначения. Я был ему интересен потому, что я рассказывал ему про Сухомлинова. Сухомлинов, с своей стороны, давал поручения узнавать, как его акции там стоят, как о нем говорят… Так что мы друг другу рассказывали много интересных вещей… А впоследствии он меня посвящал: говорил про свою «Куваку», говорил о своем горном деле… Но каждый раз, уходя от него, я считал своим долгом упоминать о Сухомлинове и освещать неправильные, по-моему, стороны поведения Распутина. Затем, тут произошел быстрый переворот. После этих кошек я Вырубову не видел совершенно и — по правде сказать — я не просил свиданий… Я только написал письмо, — уже гораздо позже, скажем, в ноябре 1916 года, по-французски, что я прошу ее меня принять, потому что меня страшно возмущало поведение Манасевича-Мануйлова, который всем рассказывал о том, что было письмо от государя на имя председателя Совета Министров и к императрице о прекращении его дела в суде.
Председатель. — Было такое письмо?
Андроников. — Будто бы государя на имя председателя Совета Министров Трепова о том, чтобы его дело было прекращено, и телеграмма к императрице Александре Феодоровне от государя, так как императрица покровительствовала Манасевичу-Мануйлову, как охранителю Распутина… Поэтому все, что касалось Манасевича, было твердо и свято, и поэтому императрица просила государя, чтобы это дело было прекращено… И будто бы было такое распоряжение от государя. Я сейчас же поспешил к Макарову и спросил, действительно ли он получил такое повеление… Он сказал: «Никоим образом!… Но мы живем во времена чудес…» Он рассказывал чрезвычайно интересные явления. Он всегда стоял за то, чтобы Сухомлинов оставался в крепости и чтобы его не выпускали. Государь с этим согласился. Доклад этот был в сентябре. А в октябре была получена записка, чтобы меру пресечения изменить и Сухомлинова выпустить!…
Председатель. — Записка — от бывшего императора… Какие у вас были отношения с Манасевичем?
Андроников. — Я его помню очень давно и всегда относился к нему отрицательно… Так вот, — я тогда обратился к Макарову: он говорит, что он такого письма не получал. Я тогда же — a contre coeur[*] — написал Трепову, чтобы он меня принял, что я хочу поговорить… Спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, вы получили приказание?» (это было позже, в конце ноября или в первых числах декабря): — «Верно ли, что вы получили приказание от государя?» У него пенснэ слетело с носа: «Никакого приказания не получал, и это дело будет слушаться!» И тогда я совершенно спокойный оставил свое намерение посетить Вырубову: я хотел предупредить ее, что, если императрица будет настаивать на прекращении этого дела, то она сама себе роет яму в общественном мнении: все против нее, и это будет лишним плюсом, чтобы ее окончательно повалить.
Председатель. — До каких пор вы были в хороших отношениях с Воейковым?
Андроников. — Со времени этих кошек он действовал против меня… С Воейковым я с октября прошлого года не виделся, несмотря на самое сильное мое желание… На мои письма, телеграммы, телефоны я всегда получал ответ: «Комендант очень занят», «комендант уехал», — потому что было приказание со мной порвать сношения, ибо я был зачумленный!…
Председатель. — Каковы были отношения Воейкова к бывшему императору и к бывшей императрице?
Андроников. — Положение его было самое двусмысленное, потому что он должен был считаться с Вырубовой, с которой он не мог не считаться, потому что его жена была в большой с ней дружбе… С больной императрицей он должен был считаться и вместе с тем оберегать себя, чтобы не вылететь в трубу. Положение было такое, что нужно и направо и налево…
Председатель. — По тем сведениям, которые вы имели, — Воейков имел самостоятельные отношения или действовал через Вырубову?
Андроников. — Нет, конечно, он как дворцовый комендант, имел самостоятельные отношения…
Председатель. — Как же вы, порвав с Вырубовой, продолжали или могли продолжать сохранять знакомство с ним?
Андроников. — Это никакого отношения не имело… Он несколько раз говорил: «Почему вы разошлись с Анной Александровной?» — Я говорю: «Я не разошелся… Но я — барин, ни в чем не нуждаюсь; зачем я буду умолять и просить милости у человека, который, кроме любезности, от меня ничего не видел? С какой стати? Я вовсе не в положении просителя: мне ничего не нужно — ни для кого, ни для чего!… А г. Распутину петь хвалебные гимны я не буду»… «Но вы, говорит, могли бы»… Я отвечаю: «Я совершенно не собираюсь»…
Председатель. — В вашем рассказе несколько раз мелькнула фамилия Белецкого. Будьте любезны очертить ваши отношения с ним.
Андроников. — Если не ошибаюсь, лет семь тому назад, он из Киева приехал сюда и был сделан директором департамента полиции. В департаменте общих дел мы с ним познакомились. Я изредка туда захаживал, как причисленный к Министерству Внутренних Дел. (Я 18 лет состоял причисленным, с правом не ходить в министерство. Я ничего не получал, мне шли только чины. Меня это не интересовало. Это давало мне право надевать изредка вицмундир, например, когда приезжала королева Ольга Константиновна. Вот что мне давала служба в министерстве…) Не помню, кто из нас сделал первый визит: Белецкий или я?… Одним словом, он мне очень понравился: хохол, добрый человек. И что меня особенно поразило — чрезвычайно культурный человек, с широкими взглядами!… А так как он служил в департаменте полиции, где эти взгляды очень ценны, то мне казалось, что нужно на него обратить особенное внимание. Не помню, кто был тогда директором департамента полиции, но когда был назначен министром внутренних дел Макаров, я его спрашиваю: «Есть у вас кандидат на директора департамента?» Он отвечает: «Да, есть, — С. П. Белецкий». И тогда Белецкий был назначен сначала исполняющим должность, а потом директором. Это было в 1911—1912 г.г., я это приблизительно говорю: может быть память мне изменяет… Его сделали директором департамента, это было мне особенно по-нутру, потому что мне это давало возможность забрасывать его всякими просьбами, чтобы из тюрем выпускали людей, которые, по моему мнению, там невинно страдали… С. П. Белецкий на это реагировал чрезвычайно любезно, т.-е. то, что было возможно в пределах закона, конечно, — делалось; а я был очень горд, что мне приходилось иногда просить за невинные жертвы. Это сблизило наши отношения, и мы виделись у Макарова с ним, где он был своим человеком. Затем, впоследствии, на его место назначен был Кафафов (я его знал очень мало). Я видел, что Белецкий удивительный работник и слышал от Коковцова, который был председателем Совета Министров, что Белецкий хороший работник, гуманный, энергичный и хороший человек… Затем, когда ушел Макаров, благодаря интригам покойного князя Мещерского, на его место был назначен его же ставленник, Маклаков. В декабре 1913 года был назначен Маклаков, и Белецкий оставался еще некоторое время. Товарищем министра внутренних дел был назначен Джунковский — друг и приятель Маклакова. Джунковский с Белецким не ладили, — не то, что лично, а в принципиальных взглядах на охрану…
Председатель. — По существу вы не можете сказать?
Андроников. — По существу, мне припоминается что-то… Например, взгляды на жандармов у них совершенно расходились, взгляды на разведку… На политический сыск у них были совершенно различные взгляды…
Председатель. — Вы не знаете, по существу, в чем расходились?
Андроников. — Джунковский стоял за уничтожение, а Белецкий стоял за то, что сыск необходим.
Председатель. — Вы не знаете, не разошлись ли они по вопросу о провокации?
Андроников. — Это, кажется, было… Кажется, Джунковский был против, как человек военный и здравомыслящий, а Белецкий, если не ошибаюсь, к его великому стыду, был за провокацию, и это поддерживал… Не по этому, а по целому ряду других поводов и у меня с ним были разногласия.
Председатель. — Но ведь Джунковский был товарищем министра?
Андроников. — Министр ничего не понимал. Министр, который передразнивал всех животных и забавлял в Царском Селе…
Председатель. — Но по основным вопросам, по ведомству Министерства Внутренних Дел — какую он позицию занимал?
Андроников. — Я думаю, ему было решительно все равно, какую бумагу ему подсунут… Ему было все равно: кричать петухом или в чехарду играть в Царском!… Простите, что я так говорю откровенно… Он был мой министр, но я не считал даже нужным к нему явиться: у меня не было никакого дела, за которое меня могли бы отчислить… А этот г. Палеолог, будучи в министерстве, придрался к параграфу, что, кто состоит более известного количества лет при министерстве, не может долее состоять. Я состоял 18 лет, — и вот мне ко дню ангела прислали billet doux,[*] что «вы отчисляетесь, потому что не занимаете должности по министерству…» Я Маклакова тогда не видел, не сочувствовал его действиям и всегда действовал против него. И когда был назначен Горемыкин, я ему сказал: «Est-ce que vous allez tolerer longtemps cet imbecile? — Он ответил: «Que dois-je faire?[*] — Очевидно, он там, наверху, пришелся понутру и от него трудно избавиться!…» Джунковский вершил все в департаменте полиции и, разумеется, доложил о том, что Белецкий совершенно непригоден, и его уволили. Сперва его хотели сделать губернатором Олонецкой губернии, но потом это не состоялось и, так как он очень любил подъезжать и подхалимничать (это было в его натуре), то он подъехал к тогдашнему министру юстиции Щегловитову, которого я никогда в жизни не видел и ничего общего с ним не имел. Щегловитов его приласкал и ему было обещано сенаторство. Но Белецкий просил, кажется, десять тысяч, а ему давали только восемь. Он приехал ко мне и говорит: «Нельзя ли как-нибудь выхлопотать у В. Н. Коковцова?» (который был в то время и премьером и министром финансов). Я взялся просить у Коковцова, который был очень скуп, как министр финансов. И ему, кажется, прибавили одну, а не две тысячи…
Председатель. — Что вы знаете об отношении Белецкого к Распутину?
Андроников. — Итак, Белецкий — сенатор, ушел из департамента полиции. Сенатор Белецкий без дела. Ему, конечно, трудно, потому, что в нем кипела кровь, он искал деятельности, и ему нужно было что-нибудь найти. Он ездил ко всем. Я знаю, что он очень дружил с членом Государственного Совета Римским-Корсаковым и со Щегловитовым. Я этому не сочувствовал, потому что я Щегловитова вообще не любил, как оставшегося в наследство от Столыпина… Там была тройка: он, Кривошеин, Рухлов и — в хвосте этого движения — был Тимашев, как националист. Это был триумвират — крайне правый и узкий! Вдруг Белецкий является на горизонте у Распутина… Их познакомила, если не ошибаюсь, жена Комиссарова. Комиссаров был жандармский генерал (это тот самый, который впоследствии подсыпал яд кошкам). Его жена постоянно бывала у Распутина и бывала у Белецкого. В один прекрасный день (как это устроилось, — я не могу сказать) Белецкий очутился у Распутина и, когда я заявил ему, что Григорий Ефимович будет у меня на ухе, то Белецкий просил, не может ли и он приехать… И таким образом, он был у меня вместе с Распутиным.
Председатель. — Значит, знакомство Белецкого с Распутиным было ранее, чем ваше с Распутиным?
Андроников. — Это установить мне очень трудно. Но Белецкий как-то раз в разговоре спросил, почему я не знаком с Распутиным. Я говорю: «Потому, что мне нет никакого дела до этого господина!» Тогда он говорит: «У меня есть дама, через которую можно познакомиться»… Хвостова сделали министром внутренних дел… Я помню такой рассказ Хвостова: «Белецкий вместе с Макаровым гонялись (конечно, в переносном смысле) за мной, как за губернатором; хотели узнать мои, так сказать, любовные погрешности, но их перехитрил!» (Он поймал какую-то телеграмму: Белецкий следил за деятельностью Хвостова.) Стало быть, они были уже знакомы. Кто подсказал, как подсказал? — Но во всяком случае, при Хвостове Белецкий очутился кандидатом на пост товарища министра внутренних дел. Белецкий, бывая у Распутина, познакомился там с Вырубовой. И, помню, в один прекрасный день Вырубова мне говорит: «Мне нужно видеть Белецкого». Я говорил с ней по телефону (очень часто говорили по телефону и очень редко были записки, например по поводу устройства куда-то сына Распутина она просила узнать: я ей написал, и она написала благодарность… Я второй раз получил billet doux,[*] но ничего незначащее. (Через нее я подносил ко дню ангела образа императрице и поздравления к Новому году.) Когда приехал Белецкий, я звоню ей по телефону, что С. П. Белецкий приехал, и спрашиваю, когда ему явиться… Она говорит: «Приезжайте вместе». И вот, вместе мы раз очутились у нее в Царском. Это было в августе 1915 года, еще до назначения Хвостова… Белецкий с большим интересом рассказывал о настроении страны, так как он ездил, как уполномоченный от комитета великой княгини Марии Павловны собирать какие-то сведения… (Белецкий был сенатором, он попал как-то к Марии Павловне через Римского-Корсакова, и она сделала его своим уполномоченным). Там было, кажется, несколько сенаторов, которые ездили по ее поручениям. У него даже на погонах были буквы «М. П.» с короной, — сенаторские погоны и он очень важно разъезжал по России… Он приезжал со мной к Вырубовой и рассказывал о своих впечатлениях. Вырубова говорит: «Ах, вы такой хороший человек!… Неужели вам не будет ничего при всех переменах?» Я думаю: «Ага, не метит ли он в обер-прокуроры?» — вот как мне показалось тогда… Но, оказалось, его назначили товарищем министра внутренних дел. Тогда я спрашиваю Хвостова: «Как же так: вы говорите, что он за вами гонялся, а теперь?»… — «Да, — говорит, — он хорошо знает полицию… Со всех сторон мне о нем говорят, и я думаю, мы дело поведем»… Я говорю ему: «Белецкий у Макарова был золотой человек, потому что Макаров говорил: «Степан Петрович, что у вас завтра к докладу?» а для доклада нужно было прочесть тысячу страниц, и он в течение всей ночи не спал, и к 10 часам утра доклад был готов. Но Белецкий avait des mains puissantes,[*] и мы видели, как он развернулся в министра полиции — форменно! Вышло так, что Хвостов должен был знать, что делает Белецкий, но Белецкий знал, что делает Хвостов… Начались обоюдные déjeuners dinatoirs.[*] На нескольких обедах и ужинах мне пришлось быть вместе с иерархами, но без Распутина…
Председатель. — Кто бывал на тех обедах и ужинах?
Андроников. — Были: Хвостов, Варнава, Серафим, а во второй раз — Белецкий, Хвостов и я.
Председатель. — Чем вы объясните отсутствие Распутина?
Андроников. — Хвостов не хотел с ним встречаться, не хотел его видеть… Затем, было чрезвычайно интересно вот что: в конце февраля или в марте был большой раут у Белецкого, на котором были: Штюрмер, Питирим, затем, — чуть ли не весь синод! — Все съехавшиеся архиереи, — еще кто-то… Но Хвостов отсутствовал: его не было.
Иванов. — Белецкий назначался генерал-губернатором в Иркутск. Почему это назначение не состоялось?
Андроников. — После этой знаменитой статьи (интервью), я помню, я выхожу от Штюрмера утром, вдруг навстречу, впопыхах, бежит Белецкий, — звезда у него летит… Я спрашиваю: «Что случилось?» — «Что-то скверное… У меня предчувствие… Я не знаю, что… Погодите: сейчас скажу…» Я подождал, и Штюрмер ему объявил, что его кандидатура в генерал-губернаторы отпадает, вследствие его интервью… Это было в марте 1916 года.
Председатель. — Белецкий с Распутиным до конца дней Распутина были в дружбе?
Андроников. — Да, Белецкий туда ездил. Они где-то встречались…
Председатель. — Теперь сообщите, что вам известно относительно Протопопова?
Андроников. — С Протопоповым я познакомился 15 сентября 1916 года. Должен сказать, что года два тому назад, мои знакомые Кашкины[*] (тайный советник по Министерству Внутренних Дел) меня приглашают к обеду и говорят: «У нас с вами хочет познакомиться член Государственной Думы Протопопов». Что-то мне помешало, и я на обед не явился и Протопопова не видел. Я слышал, что А. А. Хвостов, очень почтенный человек, который не пускал к себе Распутина и не кланялся Вырубовой, — делал по своему, и Сухомлинова из крепости не выпускал — что он надоел императрице… Его считали лишним и нужно было его ликвидировать…
Председатель. — Кто вам это говорил?
Андроников. — Все это было так ясно и так видно по всем действиям, что, даю вам слово, я бы вам соврал, если бы я сказал, кто мне это говорил…
Председатель. — Вы сказали, что Хвостов надоел императрице. Скажите, как вы себе в реальных чертах представляете роль бывшей императрицы?
Андроников. — Очень просто: властолюбивая женщина, которая считала, что она может Россию спасти тем, что она всех в бараний рог согнет и будет над всеми главенствовать… Я знал о ней раньше, бывая у одной моей родственницы, от графа Гендрикова, состоявшего при императрице. Этот граф Гендриков неоднократно рассказывал, какие у нее либеральные взгляды были, чисто конституционные, — на все… Эти взгляды, конечно, с годами изменились, в силу каких обстоятельств? — я не знаю, — но в корень изменились… После конституционных воззрений, которые у нее были раньше, она стала страшной поборницей самодержавия и если бы не она, то, очень может быть, что у нас давным давно было бы ответственное министерство… Но она сдерживала бывшего императора и влияла на это. Теперь такая картина. В самом начале войны или до войны императрица берет бразды правления, чего раньше не было, потому что она в политические дела не вмешивалась. Во-первых, ей было неприятно, что целый ряд великих князей влиял. Она всегда не любила великого князя Николая Николаевича, хотя безусловно она могла быть ему обязанной, потому что Распутина выдумал великий князь Николай Николаевич…
Председатель. — Каким образом?
Андроников. — Очень просто. У него заболела легавая собака в Першове.[*] Он приказал ветеринару, чтобы собака выздоровела. Ветеринар заявил, что по щучьему велению — это довольно странно! Он заявил, что у него есть такой заговорщик в Сибири, который может заговорить собаку. Заговорщик был выписан: оказался г-н Распутин. Он заговорил собаку. Я не знаю, каким это образом возможно, была ли это случайность или нет, но факт тот, что собака не околела…
Председатель. — Откуда вы это знаете?
Андроников. — Я знаю из рассказа одного из покойных Газенкампфов. Потом заболела герцогиня Лейхтенбергская. (Она еще не была великой княгиней: она была невестой Николая Николаевича, жила в Першове.)[*] Распутин ее тоже заговорил — одним словом, она ожила… Великий князь и герцогиня знали наклонность императрицы Александры Федоровны к гипнотизму (как вы изволите помнить, был сначала Филипп, потом Папиус и целый ряд других гипнотизеров), и вот они рекомендовали Распутина государыне. Это было давно; лет 10 тому назад. Тогда совершенно скромно явился этот мужичок, который развернулся впоследствии в большого политического деятеля.
Председатель. — Для вас несомненна политическая роль Распутина?
Андроников. — Ясно, как божий день! Если он позволял себе звонить к министрам и говорить: «Я тебя сокрушу, выгоню»…
Председатель. — Не только говорил, но в иных случаях и реализовал…
Андроников. — Реализовал, потому что он имел огромное влияние: он вхож был к больной императрице и к сумасшедшей Вырубовой, и этих двух заставлял делать все по-своему. Они, в силу гипноза, опять таки совершенно болезненного, всецело подчинялись всем требованиям этого глупого мужика…
Председатель. — Вернемся к моменту стремления бывшей императрицы к власти.
Андроников. — Императрица видит, что целый ряд великих князей дают свои советы, — советы, часто ей не нравящиеся; в особенности, она воевала с великим князем Николаем Николаевичем и двумя «черногорками», — Милицей и Анастасией Николаевнами. Они были раньше очень дружны, потому что все могли поставлять гипнотизеров… Потом они перегрызлись, — в корень разошлись и рассорились… Говорят, предлогом этой ссоры было желание Анастасии Николаевны во что бы то ни стало выйти за великого князя Николая Николаевича… Факт тот, что бывшая императрица разошлась с «черногорками» и всячески старалась устранить их влияние. Между тем, личные отношения государя с Николаем Николаевичем всегда были хорошие, потому что Николай Николаевич командовал гусарским полком тогда, когда государь, в дни молодости, служил в этом полку. Великий князь вмешивался во все дела, уже как бывший инспектор кавалерии, затем, как председатель совета государственной обороны. Он же тогда спихнул бывшего военного министра Редигера за то, что тот согласился с мнением члена Государственной Думы Гучкова, который заявил, что великим князьям нужно сойти со сцены… Редигер согласился с этим, — и великий князь настоял, чтобы спихнули Редигера. И тогда был, совершенно случайно, назначен Сухомлинов… Все это не нравилось императрице. Сознавая это, государыня решила взять в свои руки бразды правления и решила ограждать бывшего государя от тех министров, которые могли бы на него легче влиять. Таким образом, она официально вмешивалась… Я это отношу — начало этого — ко времени до войны, к последнему году, потому что раньше это не проскальзывало… Затем, является такой министр, как Хвостов, сенатор, который совершенно не покладист, позволяет себе иметь свое мнение. А. А. Хвостов заявляет, что он Распутина не пустит через порог своей двери, что он на поклон к Вырубовой не пойдет… Это все шло против шерсти властолюбивой женщины. Она решила, во что бы то ни стало, быть вежливой и вызывала его несколько раз, была очень любезна; но в душе этого простить не могла… И в один прекрасный день, т.-е., значит, 17 декабря — это было все предрешено — Хвостов оказался неудобен… Кстати, нужно сказать, что Хвостов со Штюрмером совершенно не ладил, — принципиально с ним расходился, потому что Штюрмер, будучи назначен министром иностранных дел, продолжал воображать, что он министр внутренних дел, и своих кандидатов в Министерство Внутренних Дел на различные посты октроировал, навязывал А. А. Хвостову. Так, между прочим, относительно директора департамента полиции — может быть, вы изволите помнить? — была статья в «Речи», которая авторитетно заявляла, что назначается полковник Резанов. Это было при содействии Штюрмера, но к счастию, это не состоялось.
Председатель. — Вернемся все-таки к Протопопову.
Андроников. — Я как-то был у Хвостова, и он мне заявил, что он уходит, что это — факт решеный и что будет назначен Протопопов… Тогда я посмотрел «Весь Петроград» и звоню к Протопопову: — «Доложите, что князь Андроников просит разрешения приехать»… Мне ответили, что просят приехать сегодня же… Через несколько часов я поехал. Не помню: 14-го, кажется, это было, или 15-го? Я приехал в 9 часов вечера на Кирочную, где он жил. Подождал некоторое время. Вышел ко мне военный, который ко мне направился, потом вышел Протопопов, которого я впервые имел честь видеть, — посмотрел вдумчиво в глаза… Смотрит на меня и говорит: «Я много слышал о вас, хотел познакомиться»… Припомнил о несостоявшемся обеде у Кашкина;[*] сказал, что он слышал, как кто-то из покойных иерархов назвал меня «апостолом господа бога»… Ему очень понравилось мое амплуа, — он знает, что я оригинальный человек… Я, с своей стороны, заявил: «Я слышал, что вас назначают на пост министра внутренних дел. Очень прошу вас быть откровенным и сообщить мне сведения, которые мне необходимо дать о вас в моем журнале — изложить вашу программу»… Затем, я указываю на некоторые мои больные пункты, на некоторых чиновников, относительно которых я не считал бы возможным, чтобы они оставались, например — Палеолог… Он выслушал, наговорил мне без конца, что он либеральный, что он такой, что он сякой, что он введет, прежде всего, законность и справедливость… Разговор шел от половины десятого до половины третьего ночи. Вы можете себе представить, что в этот промежуток времени, можно было друг с другом три раза познакомиться, погрызться пять раз и потом опять сойтись, — что и было сделано… Я был приятно поражен, когда он мне рассказал, что к нему явился какой-то еврей, и он спрашивает его: «Вы по делу газеты?» «Нет». — «По делу банков?» «Нет». — «Вы по военному делу?» — «Нет, я по личному делу: я отец 4 сыновей, из которых 3 убитых на войне; а мой последний сын при смерти. Он получил Георгиевский крест, все отличия, и хотел бы умереть прапорщиком; будьте добры, похлопочите, чтобы его сделали прапорщиком!…» Одним словом, ему понравился чрезвычайно еврей, и тут у него показались слезы на глазах, из чего я ясно увидел, что этот человек хорошо относится ко всем… Наговорил мне с три короба: принял все, что я сказал, и просил меня у него непременно бывать… Затем, 17-го, состоялось это назначение. Если не ошибаюсь, 19 или 20-го я позвонил по телефону и спросил, когда я могу приехать… Мне сказали: «Сейчас». Это было в 1 час дня… Я ждал целый час, увидел его на полторы минуты в кабинете, — стоя… Он сказал: «Я так занят! Я еду на заседание…» Я сказал: «В вашей речи вы сказали, что вы будете проводить законность и справедливость… Я прошу разрешения, в память нашего разговора, прислать вам образ…» — «Охотно! очень вам благодарен…» Уехал. Вступив в министерство, он сказал прекрасную речь о закономерности и справедливости. Эта речь меня приятно поразила. Я решил послать ему образ спасителя, и сзади написал на образе слова из его речи; я был уверен, что эти слова о законности и справедливости он будет проводить в жизнь. Каково же было мое удивление, когда, через две недели, прошу по телефону разрешения быть принятым и мне отвечают, что думать нечего, никого не принимает!… Я звоню к Балашеву,[*] спрашиваю: «В чем дело?» Он говорит: «Никакой возможности нет!»
Председатель. — Как вы себе представляли механизм назначения Протопопова?
Андроников.— Я совершенно не знал вначале… Потом догадался…
Председатель. — Т.-е. не догадались, а узнали?
Андроников. — Он хотел, во что бы то ни стало, добиться власти и всех водил за нос, — говорил то, чего впоследствии не оказывалось, и не брезгал никакими путями!… Для меня было ясно, что, так как Хвостов не понутру, то надо было найти человека покладистого, который выполнил бы желания, который был бы вторым Сухомлиновым… Для этого было много способов. Во-первых, лечился у Бадмаева: там бывал Распутин, туда же втерся и Мануйлов-Манасевич… Для меня было совершенно ясно, что эта компания, конечно, будет способствовать его назначению… Оговариваюсь: еще одно, очень серьезное обстоятельство, которое говорило за Протопопова — это его посещение Англии и Италии… Как я знаю, английский король был от него в восторге, — от его, так сказать, разговоров… Он писал государю, что он находится под чрезвычайно хорошим впечатлением, после беседы с Протопоповым и радуется, что в России есть такие выдающиеся люди. Это, конечно, — с одной стороны. С другой стороны — Распутин, митрополит Питирим, Мануйлов и остальные. Все они, конечно, очистили ему путь, и они, так сказать, великолепно это учитывали!…
Председатель. — Скажите, пожалуйста, вам известны отношения Распутина с Протопоповым?
Андроников. — Это он мне сам сказал. Я с ним виделся два раза, но не у него, а у княгини Мышецкой, кузины Протопопова… Первый раз, когда я у нее просидел с ним пять часов, я его спросил: «Знаете ли вы Распутина?» — «Да, — говорит, — знаю»… «Какое он на вас производит впечатление?» — «Удивительно приятное — у постели больного… Я это испытывал, когда был болен: он мне помог… И вообще это личность замечательная!»… Я замолчал. Во время нашей беседы вдруг телефон звонит. Приходит человек и говорит: «Генерал Курлов»… Я вытянул лицо и говорю: «Неужели вы с этим негодяем знакомы?» — «Это мой друг!»… (Как политический деятель, я не мог взять своего слова обратно…) «Я, — говорит Протопопов, — его знаю, как чрезвычайно приятного человека»… — «Христос с тобой, дорогой Павлик!» — говорит он по телефону: «Спасибо! Все будет сделано». Я спросил. Он говорит: «Мы — конные гренадеры. Он мой большой друг и приятель, и он так много перестрадал, что вся вина может быть ему прощена»… Я говорю: «Не думаете ли вы его приблизить к Министерству Внутренних Дел?» — «Да, я усиленно думаю…» «Простите! Тогда мы друг друга не можем понять — потому что Курлов в Министерстве Внутренних Дел — это волк среди овец!» Первый, кого приблизил Протопопов — и самым незаконным образом — был, конечно, Курлов, который фактически был правой его рукой в департаменте полиции. Протопопов писал бумагу в Сенат, и Сенат эту бумагу вернул…
Председатель. — Скажите, какие были отношения у Протопопова с Мануйловым-Манасевичем?
Андроников. — Отношения были самые дружеские.
Председатель. — Почему вы знаете?
Андроников. — Потому что они друг у друга бывали. Потом я спрашивал у Протопопова, знаком ли он с Мануйловым, и он сказал, что — да… Вспоследствии говорил, что его процесса не следовало начинать… Я из этого заключил, что он за него горой стоит. — Почему нельзя было начинать это дело, раз он мошенник? Почему его нельзя судить?
Председатель. — А каковы были отношения Протопопова со Штюрмером?
Андроников. — Я думаю, что Штюрмер чрезвычайно боялся Протопопова: Протопопов был опасным конкурентом для него… Но потом они поладили, потому что у них были общие приятели; соединяющим звеном были те же: Распутин, Питирим и Мануйлов, которые их всех соединяли… Второй раз я видел его у Мышецкой 10 декабря и затем говорил по телефону несколько раз, и в день моей высылки, когда он врал по телефону мне, что он тут не при чем, что он ко мне относится хорошо, что это военные власти (а оказалось, что военной властью был он!). Он сделал это — страха ради иудейска, ибо я тогда порицал его деятельность…
Председатель. — Это вторая высылка?
Андроников. — Первая, в связи с делом Сухомлинова, не удалась: Маклаков заявил, что не за что меня высылать, и об этом было доложено государю.
Председатель. — 10 декабря у Мышецкой у вас разговор с Протопоповым был политического характера?
Андроников. — Да, мы вообще касались всех дел и выясняли, как он смотрит на вещи… Он чрезвычайно оптимистически относился! Я его спросил, почему я его не мог видеть у него, а случайно встречаю у кн. Мышецкой, и верно ли то, что Штюрмер, от имени императрицы, запретил меня принимать? Он говорит: — «Нет, прямо так сказано не было, но я понял так»… Тогда я на него набросился: «Как вы могли назначить Курлова? Как могли одеваться в жандармский мундир?» — На эту тему мы разговаривали без конца… «Вы не знаете; дайте мне выступить!» и т. д. Он спрашивает: «Скажите, за что меня не любят?» — «А потому, что вы были человеком одних убеждений, а теперь сделались plus royaliste que le roi,[*] и этого общество вам не прощает! Зачем вы дурных людей привлекаете? Главным образом, — зачем вы привлекли ненавистного Курлова?» Вот такой разговор был… Затем, он самым бесцеремонным образом написал глупое письмо Драгомирецкому, директору департамента общих дел, бывшему директору департамента духовных дел:[*] «Так как вы не в состоянии будете выполнять моих будущих предначертаний, то я не считаю возможным вас оставить!» Драгомирецкий был близкий мне человек. Ни жив ни мертв приходит он ко мне. Я надел очки — думал, что это неправда… Думал, что министр не мог подписаться под этой глупой бумагой… Но факт оставался фактом. Я решил твердо заступиться за Драгомирецкого, который 27 лет безупречно служил в этом департаменте. Я просил свидания. Свидания не давали. Тогда я написал несколько самых серьезных писем, которые на него, оказывается, произвели впечатление, как он мне об этом сам 10 декабря говорил… Он сказал еще, что он страшно был возмущен, что его разговору с Варбургом придают не то значение, что потребовали какие-то сведения от нашего посланника Неклюдова в Стокгольме и что Покровский якобы действует против него… Тогда я говорю: «Я думаю, что это не совсем так. Если желаете, я узнаю от Покровского, что было послано в Стокгольм»… Я тогда отправился к Покровскому, которого я хорошо знал — с того времени, когда он был товарищем министра финансов. Покровский сказал: «Я уполномачиваю вас передать Протопопову, что послано было до меня; но если бы я был на этом месте, я бы тоже послал запрос по поводу этого разговора»…
Председатель. — В ваших показаниях относительно Штюрмера я отметил вот какое обстоятельство: Штюрмер вам еще в начале своей высокой политической карьеры говорил о том, что он хочет быть министром иностранных дел. Это так и исполнилось…
Андроников. — Причина была — недовольство Сазоновым за его польскую политику.
Председатель. — Откуда вы это знаете?
Андроников. — Об этом очень много говорилось!… Вообще, я за всем следил 20 лет, — за время моей жизни в Петрограде…
Председатель. — Скажите, вы не видали следов соприкосновения со шпионством, с немецкой организацией — со стороны некоторых лиц, с которыми вы встречались?
Андроников. — Никогда не было и подозрения…
Председатель. — Ну, например, Альтшуллер?
Андроников. — Он был другом дома Сухомлиновых… Лично мне он внушал отвращение и омерзение! Я бы к себе, будучи военным министром, австрийского консула никогда, ни под каким видом не пускал…
Председатель. — А Гашкевич?[*]
Андроников. — Она была в добрых отношениях с Сухомлиновым…
Председатель. — Одним словом, реальных фактов вы не знаете?
Андроников. — Не знаю.
