Лапландецъ Кей былъ, какъ всѣ лапландцы: малъ ростомъ, скуластъ и косоглазъ. Онъ жилъ въ юртѣ, держалъ оленей и билъ китовъ. У него было зеркало, данное ему шаманомъ, которое, по увѣренію послѣдняго, отражало лицо каждаго народа, какимъ оно должно было быть. Такъ какъ Кей другихъ націй не видѣлъ, то онъ думалъ, что на свѣтѣ только и существуютъ лапландцы, и нисколько не удивлялся, видя въ зеркалѣ всегда одну и ту же косоглазую рожу. Но вотъ, однажды, Кей попалъ въ Амстердамъ. Это довольно странно, но вѣдь мы пишемъ сказку и можемъ дѣлать со своими героями, что хотимъ. Въ Амстердамѣ онъ встрѣтился съ людьми самыхъ разныхъ національностей. Тамъ были и голландцы, и нѣмцы, и французы, и итальянцы, и испанцы, и всякій другой народъ. Когда они напивались въ кабачкѣ, то каждый начиналъ восхвалять свою страну и свой народъ. Кею было это обидно, потому что онъ ничѣмъ похвастаться не могъ, а когда онъ говорилъ про необозримыя снѣжныя равнины, сѣверное сіяніе, или беззакатный лѣтній день, или пѣлъ заунывныя лапландскія пѣсни, то это никому не было интересно. Кей подумалъ: „это оттого, что у меня нѣтъ національнаго лица, недаромъ мое зеркало показываетъ мнѣ всегда мою собственную, одну и ту же рожу“. И онъ сталъ разсуждать такъ: что есть лицо? И особенно національное лицо? Чтобы имѣть свое лицо, нужно быть непохожимъ на другихъ. Чтобы быть непохожимъ на другихъ, нужно изучить качества каждаго народа и развивать въ себѣ противоположное, тогда и получится то національное лицо, которое ни на какое другое не похоже. Для этой цѣли онъ купилъ старый календарь, гдѣ между свѣдѣніями о восшествіи на престолъ, о количествѣ рожденныхъ младенцевъ, о землетрясеніяхъ, между толкованіями простѣйшихъ сновъ и рецептами для соленія огурцовъ, — была и такая рубрика: „свойства европейскихъ націй и ихъ примѣты“. Тамъ онъ вычиталъ:
„Англичане молчаливы и питаются непрожареннымъ мясомъ“.
„Французы преимущественно любезны и съ женскимъ поломъ обходительны, но въ денежныхъ дѣлахъ скареды и собственныхъ женъ держатъ въ строгости“.
„Гишпанцы горды и надменны, и къ католической вѣрѣ весьма привержены“.
„Италіанцы отъ природы лѣнивы, потому охотнѣе всего пѣніемъ занимаются“.
„Греки прирожденные сутяги и торгаши, о чемъ еще у комедійнаго сочинителя Аристофана упомянуто“.
„Нѣмцы изрядные пьяницы, однако, для приплода весьма полезны; сказываютъ, что у нѣмецкихъ дѣвицъ отъ одного взгляда можетъ дитя родиться“.
Все это нашъ лапландецъ вычиталъ, и теперь всѣ его старанія сводились къ тому, чтобы поступать какъ разъ наоборотъ тому, что онъ вычиталъ. Онъ только не зналъ, какъ соединить противоположность болтливости французовъ и англійской неразговорчивости. Но тутъ помогло то обстоятельство, что онъ говорилъ по-лапландски, такъ что его никто не понималъ. Съ одной стороны, посмотришь, будто болтливый господинъ, а, съ другой, — эта болтовня ни къ чему не обязывала, такъ какъ ея никто не понималъ. Мясо онъ ѣлъ всегда пережаренное, съ дамскимъ поломъ обращался звѣрски, и, въ пику французскому обыкновенію, нарочно женился, чтобъ держать свою жену очень вольно. Былъ расточителенъ, отнюдь не надмененъ, на тычки и подзатыльники не обижался, и не только католическую, — свою собственную вѣру ругалъ на всѣхъ перекресткахъ. Никакими сутяжными дѣлами не занимался, въ коммерческихъ дѣлахъ всегда попадалъ впросакъ и все чего-то попусту хлопоталъ, чтобъ не быть похожимъ на лѣнивыхъ итальянцевъ. Устроился такъ, что никакихъ дѣтей не только отъ взгляда, но и отъ чего другого не народилось; только отъ одного не могъ избавиться отъ пьянства. Но утѣшалъ себя тою мыслью, что это въ его національномъ лицѣ будетъ легкою нѣмецкою примѣсью.
А главное, какъ можно чаще повторялъ: „Мы, лапландцы — удивительный народъ, у насъ все не по вашему, и мы этимъ гордимся“. Можетъ-быть, лапландцамъ было чѣмъ гордиться, но ужъ Кею-то гордиться было рѣшительно нечѣмъ. Такъ, однажды, попусту пробѣгавъ цѣлый день и проболтавъ на лапландскомъ языкѣ, котораго никто не понималъ, разный вздоръ, — Кей вечеромъ зашелъ въ кабачекъ и напился. Подтащивъ къ себѣ за волосы двухъ дѣвицъ, Кей началъ хвастаться: „Мы, лапландцы — удивительный народъ, у насъ все самобытно, ни на что не похоже, мы не скареды, какъ французы, съ дамами вотъ какъ обращаемся, а жена моя… Богъ съ ней, навѣрно, за эту недѣлю у ней человѣкъ 10 перебывало. Я на это не смотрю, а если кто меня побьетъ, я очень радъ, я самъ на себя наплевать готовъ: мы не испанцы. Чего гордиться?.. а только мы — удивительный народъ. А что тамъ попы говорятъ, это все вздоръ, — умремъ — лопухъ вырастетъ, и всякую тамъ римскую курію давно нужно бы раскассировать. И дѣтей у меня цѣлой кучи не будетъ, мы не нѣмцы, я одну такую штуку знаю… какое ты мнѣ мясо подаешь? Я англичанинъ, что-ли, сырое мясо жрать? А вотъ, что я не скупъ, — такъ это правда“, — и онъ выбросилъ весь свой кошелекъ на прилавокъ.
Кей шелъ домой, пошатываясь, и все самъ себѣ хвастался, что, вотъ, теперь у него прекрасное національное лицо, и полѣзъ за пазуху вытащить зеркальце. Но въ зеркалѣ, вмѣсто пьяной рожи расхваставшагося Кея, отразилось совсѣмъ другое лицо. Оно было скуласто и косоглазо, было, очевидно, лапландскимъ, но смотрѣло задумчиво, упорно и серьезно. И представлялось, что за нимъ разстилается необозримая снѣжная равнина, гдѣ, при переливномъ свѣтѣ сѣвернаго сіянія, бѣгутъ запряженныя собаки на далекое ржаніе оленей. „А шаманъ-то меня, вѣрно, надулъ. Какое-же это волшебное зеркало!“ — и Кей, бросивъ его на землю, пошелъ, пошатываясь, домой, гдѣ у его жены сидѣлъ одиннадцатый любовникъ.
